Перейдя непосредственно к главной теме их свидания, писатель сообщил, что в новеллах ему понравилась лексика, метафорика, наивный и молодой пантеизм, игра со словом. За пару недель до того в маленькой квартире Прохановых в Текстильщиках раздался телефонный звонок. Владимир Ревин, помощник завотдела прозы газеты "Литературная Россия", сообщил Проханову, что побеспокоил его по просьбе Юрия Валентиновича Трифонова - того заинтересовал напечатанный в "ЛитРоссии" рассказ "Свадьба" - и не может ли он, Проханов, сделать подборку своих рукописей, чтобы Трифонов их почитал.
Это было примерно то же самое, если бы сейчас вам вдруг позвонил Пелевин. Трифонов был мэтр, в 25 лет лауреат Сталинской премии за своих "Студентов", а сейчас лидер "новомирской", интеллигентской, полудиссидентской городской прозы. Что до Проханова, то правильнее всего было бы назвать его перспективным журналистом. Экс-лесник, технарь, перековавшийся в гуманитарии, ведущий очеркист и серый кардинал журнала для слепых, он вот-вот дождется приглашения в "Литературку". Из журнального очеркиста он рвется в большую литературу. Пока что тщетно: рассказики, публикующиеся в "Жизни слепых", "Сельской молодежи" и "ЛитРоссии", не складываются в настоящую книгу, в толстые журналы их не берут. Удочки, впрочем, заброшены по всему берегу, и вот наконец клюнула реально крупная рыба. Остаток вечера он посвящает отбору написанного: "Свадьба", "Тимофей", "Красная птица". С замиранием сердца, еще не оправившись от унижения после аудиенции у Финка, он передает их Ревину. В назначенный срок он набирает телефон мэтра, тот оказывается подчеркнуто любезным: я до сих пор под впечатлением от ваших рассказов; не хотите ли встретиться и поговорить о литературе? Конечно-конечно; но а где же? Да давайте уж в ЦДЛ, где еще.
Действительно, где еще. Проблема в том, что в ЦДЛ он вхож не был. "Если вы написали рассказ, то вы еще постойте на улице Герцена часика два, прежде чем со знакомым писателем пронырнуть сюда. На входе стояли две мегеры, старухи с лошадиными ногами, с железными челюстями, ощущение, что они раньше служили в Освенциме, такие Эльзы Кох, они выхватывали из дверей непосвященных и выталкивали вон". Разумеется, он не подает вида, что ЦДЛ - не то место, где его можно видеть ежедневно. Встретимся в фойе. Трифонов спрашивает, как он его узнает. Неожиданно для самого себя, вместо того чтобы напомнить, что рядом со "Свадьбой" в "ЛитРоссии" была напечатана его фотография, Проханов отвечает: "Я буду держать в руках цветное деревянное яйцо". Телефонная трубка некоторое время молчит, Трифонов не решается переспрашивать и сдержанно прощается.
Может быть, если б это произошло чуть позже, он пришел бы в кедах, снятых с убитого китайского пограничника, или с легированной лопаткой бомбардировщика, но в тот момент трудно было придумать что-нибудь лучше яйца. Надо было увлечь собою, произвести впечатление, врезаться в память. Яйцо подчеркивало социальную экзотичность своего обладателя, а может быть, намекало на скрытый смысл свидания: мэтр освятит этот символический предмет и укажет неофиту путь к воскресению.
Выяснив происхождение яйца, Трифонов принялся расспрашивать Проханова о дошедших до него слухах, касающихся курьезных особенностей его биографии: правда ли, что вы… Тот дает понять, что это еще далеко не все; сегодня Проханов признает, что немножко повыпендривался тогда перед мэтром, козыряя своими возможностями и опытом.
Об этой встрече косвенно можно судить по предисловию, которое Трифонов напишет к первой книге Проханова "Иду в путь мой". Лауреат Сталинской премии купился на все. Он старательно пересказывает эпизоды из биографии своего молодого знакомца: ушел в леса, водил туристов в Хибинах.
С какой стати он позвонил ему? "Ему было интересно, он был в стадии учителя, ему интересны были ученики". "Трифонов покровительствовал мне с охотой, с интересом. В этом интересе была заинтересованность как во мне, так и в себе самом. Он, как литературный политик, хотел создать некий слой вокруг себя, из следующего поколения, чтобы этим слоем управлять, патронировать его".
Правда ли, задаю я вопрос эксперту по Трифонову Наталье Ивановой, что Проханов - человек Трифонова? Это неправда. Впоследствии Трифонов очень сожалел, что написал предисловие к его первой книге, потому что Проханов не оправдал его ожидания - или оправдал ожидания совсем других людей. Трифонов считал, что главное в литературе - анализ социальных отношений, а не "модные темы", "всякие там НТР". "А я говорил - нет, главное - национальное. На этом мы очень корректно, но разошлись. Когда я стал писать социальные повести, он отнесся к ним скептически, стал говорить со мной жестче".
Трифонов - уже тогда убежденный, что "нет ничего драгоценнее мельчайших, гомеопатических подробностей", напишет еще одно предисловие, к "Время полдень", гораздо более сдержанное. "Я знаю, первое предисловие он делал с большой охотой, второе - уже с некоторой неохотой, когда уже начались разногласия. Я понял, что уже не стану его учеником, его патронат по отношению ко мне завершается; мое место там занял Маканин".
Между прочим, рассказывает Проханов, через несколько лет после их свидания с Трифоновым он оказался в этом же зале - там были убраны столы и стоял гроб с телом мэтра. "Я все время ловил себя на мысли, что его голова мертвая. Она находилась в том же месте, где несколько лет назад была еще живая: говорящая, едящая, вкушающая и жующая голова".
- Вы подарили ему это яйцо?
- Нет, не подарил, это был такой опознавательный знак. Я не уверен, что это яйцо ему было важно.
Напрасно: Трифонову так понравилась эта затея, что он даже предисловие свое назвал "Человек с яйцом". Это предисловие-напутствие напечатано к "Иду в путь мой", правда, без заголовка. Наверное, его вычеркнули редакторы - Трифонов, во всяком случае, по уверению Проханова, не слышал в этом названии несколько комичных обертонов. Действительно, можно только предполагать, как сложилась бы судьба писателя, чьей кличкой наверняка стала бы "Человек-с-яйцом".
13 апреля 2004 года в газете "Завтра" была опубликована передовица главного редактора, которую многие читатели признали самой значительной за все годы существования издания, она называлась "Пасха - национальная идея России". Проханов начинает с пересказа "пасхальной мистерии" Николая Федорова о воскрешении отцов, особенно напирая на то, что федоровские концепции включают в себя идеи бессмертия. (Если быть точным, то Федорова интересовало (искусственное) воскрешение мертвых, а не достижение бессмертия живых; ученый, в частности, предложил несколько оригинальных способов извлечения из земли распыленных останков праотцев: промывать почву водой, чтобы, собрав "редчайшие частицы праха предков", затем воссоединить их "химическими лучами", собирать частицы праха с помощью "луча животворящей воли", притягивать нужные частицы, улавливая "дрожь и трепет (вибрацию), которых не лишены молекулы и прах умерших"). Затем Проханов ("О - ПРАХанов!") приходит к эффектным выводам. "Пасха является национальной идеей России. Пасха, понимаемая как вселенский порыв к преодолению смерти, к возрождению, к воскрешению из мертвых, к созданию бессмертного богоподобного человечества". Россия - территория инобытия, поставщик инаковости. Советский проект - это победа инобытия над взбесившимся разумом, майская Победа, пасхальная, "Красная Пасха". Советский проект - Иной, стремление к Абсолюту. Абсолют - это бессмертие. "Проблема смерти - есть главная проблема человеческой истории и культуры. Абсолютное бытие - в преодолении смерти. Преодолении индивидуальной смерти, коллективной смерти, смерти Вселенной, преодолении энтропии, когда целые участки Вселенной на глазах затягиваются в "черные дыры"". Господь делегирует человечеству все большее количество своих "полномочий". Теперь, может быть, Господь поручил человечеству совершить акт Воскрешения руками самого человечества. Смысл жизни - в ее развитии, распространении в бесконечность во все улучшающемся качестве. Высшее качество жизни - бессмертие. Высшая правда - преодоление смерти, преодоление гниения, смердящего, тварного. Превращение твари в Творца. Глобализм - это когда весь мир пытается достичь бессмертия, преодолеть смерть. Запад даст технику, машину, Россия - добро, свет, инаковость свою.
Это, собственно, и есть то символическое яйцо, которое Проханов несет миру. Яйцо - символ чуда зарождения жизни, очень простое и очень наглядное доказательство креативной потенции Бога; символ Пасхи, воскрешения Христа и, шире, вообще идеи воскресения и бессмертия; символ будущего, символ развития, сотворения новых единиц жизни. Фотиев из "600 лет после битвы" - человек Света - входит в город со своим изобретением, как Пасхофор; его "Вектор" - это ведь и есть Дух-в-действии, совместное творчество-в-преодолении, философский концепт, наивно выраженный в "изобретении". Человек, несущий яйцо, в некотором роде берет на себя роль Христа, которого изображают под слоганом "Аз есмь воскресение и жизнь", потому что именно это яйцо и обозначает. Проханов выбирает этот символ потому, что одержим идеей бессмертия. Человек есть то, что нужно непременно развить и преодолеть. Цель человечества - занять всю вселенную и быть вечно живым.
Конец истории - это не победа капитализма, не разрешение классового конфликта, не апокалипсис - а преодоление смерти. Достижение бессмертия, убежден он, - главный проект человечества, и вклад России в дело глобализации - обнаружение "гена бессмертия".
Это - бремя "красного человека", и отсюда его вечная экспансия, пространственная и внутренняя. Так выглядит главная всемирная, экспортная идея Проханова для глобального мира, то яйцо, с которым Проханов ждет в фойе уже не Трифонова, а кого-то гораздо, гораздо более значительного.
Разумеется, в отличие от Трифонова, мы помним, что у "яйца" имеется еще и вульгарный смысл, яйцо - это, некоторым образом, тестостерон, мужская энергия, способность доминировать и сопротивляться. Человек с яйцом одновременно смешон, значителен и многозначителен. И это в полной мере соответствует нынешнему статусу Проханова - и в литературе, и в политике, и на телевидении.
Алиса и Шалтай-Болтай, Человек-яйцо. Иллюстрация Тенниэла.
По бескрайним пажитям вышагивает отрок, за плечом у него тростинка, на ней торба с пожитками, сзади трюхает тощая собачонка. Ноги несут его в сторону изумительного града, вырастающего у окоема и сливающегося с облаками. Над шляпой молодого человека витает выполненная в старославянской шрифтовой манере надпись "Иду в путь свой".
Печной изразец с этой картинкой Проханов, сопровождавший подведомственных ему слепых, углядел в ярославском музее. Такими изразцами в XIX веке обкладывались русские печи в богатых крестьянских домах. По словам Проханова, он замер, потрясенный внятной символичностью этой глазированной притчи: жизнь есть не просто перемещение по хаотической броуновской траектории, а путь, который может пролегать через самые странные пункты, афганские ущелья, ночные клубы, валдайские холмы, но в нем нет ничего случайного, поэтому надо идти, и только движущийся человек может сказать, что его жизнь - настоящая. Честно говоря, мне не удалось разыскать этот изразец и самому судить о том, в самом ли деле эта картинка может произвести на созерцателя такое исключительное впечатление. Можно лишь подозревать, что печной человек, "посвятивший себя движению", похож на логотип виски Johnie Walker- Keep walking, бутылка которого, помнится, украшала стол Проханова в день нашего знакомства; можно ли испытать примерно те же чувства, помедитировав над общедоступной этикеткой? Если и да, все равно это будет считаться ерничеством.
"Моя первая книга похожа на просторную белую церковь у перекрестья дорог"; "Когда я писал мою книгу, мне и впрямь казалось, что пишу настенные фрески по сырой голубоватой извести на тесовых лесах"; "Автор покуда единственной, наивно-романтической книги, напоминающей своей нарядностью деревянную расписную игрушку". За последние тридцать лет Проханов инвестировал в маркетинг своей первой повести - которая иногда может называться "фильмом", "выставкой" или даже "кварталом", если герой работает фотографом, кинорежиссером или архитектором - целое состояние, но никакие метафоры не отменяют того факта, что редко какая книга может вызвать такое стопроцентное отторжение, как первое издание книги "Иду в путь мой". Первый сборник Проханова является непревзойденным достижением безобразного советского дизайна: чудовищная дешевая бумага, корявые псевдофольклорные буквы на обложке.
Автоматически это ощущение пошлой нищеты переносится и на тексты внутри и при беглой ревизии тут же находит подтверждение: экзальтированные гимны крупному рогатому скоту, пьяненькое бормотание киргизских агрономов, "на той горе граф Клейнмихель жил и церква стояла", описания рисунка на каком-нибудь рушнике - достаточно пространные, чтобы иметь основания сравнить их с гомеровскими.
Картонку населяют с дюжину обитателей; заглянем непосредственно в заглавную повесть. Антон - московский журналист-фрилансер с писательскими амбициями, по заданию редакции вояжирующий по отдаленным регионам СССР. В деревнях он собирает сказки, легенды, тосты и антиквариат, на военных полигонах интервьюирует офицеров, в степях ищет могилу отца. Городской по происхождению, но необычайно чувствительный человек, он выезжает на природу, чтобы окунуться в эстетику отечественных ландшафтов. Он, собственно, только и делает, что упивается красотой - пейзажей, жены, первенца, случайных женщин, вышивок, самолетов, песен и народных подвигов, попутно задаваясь вопросами о смысле собственного существования, впечатления и pencees он забивает в книгу.
В конце 60-х, в процессе хрущевской либерализации, в СССР входит в моду интерес к истории, к корням, почве, укладу, "малой родине", фундаменталистской крестьянской морали; в литературе это выражается в доминировании "деревенской прозы", представители которой изо всей мочи бренчали на балалайках о том, сколько всего у них есть и сколько утеряно безвозвратно. Поверхностный наблюдатель может записать в "деревенщики" и автора "Иду в путь мой", но, если присмотреться, выяснится, что, несмотря на действительно романтическое свое отношение к отечественной истории, протагонист не похож ни на шукшинских "чудиков", ни на ортодоксов Белова и Абрамова: он журналист, заинтересованно изучающий быт деревенских жителей, городской человек, не успевающий на покосе за дюжими лесниками, именно что ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. И ладно бы протагонист - так ведь и объекты его внимания тоже далеко не всегда представители сермяжной Руси. В повести есть странная, неуместная, кажется, военная линия: на испытание нового ракетного оружия на полигон приезжает старый генерал. Прямо перед стартом обнаруживается некая неисправность, однако генерал приказывает не откладывать и сам берется опробовать новинку, за секунду до катастрофы камера прекращает съемку. Эпизод этот сейчас требует комментария, он намекает на происшествие 24 октября 1960 года, когда на байконурской стартовой площадке при испытательном пуске ракеты Р-16, способной нести термоядерный боезапас, заживо сгорели маршал Неделин и еще 74 человека - взорвался двигатель второй ступени. Это было мифообразующее событие своего времени, как сейчас "Норд-Ост" или взрывы домов: самая крупная катастрофа российской космонавтики. Официально было объявлено об авиакатастрофе, но разговоры, конечно, ходили - и у писателей с острым чувством современности преобразовывались в такие странные, с экивоками, сцены, едва ли уместные и вообще мыслимые у Белова или Распутина.
В "Иду в путь мой" с грехом пополам вмонтированы и очерк про ярмарку из "ЛГ", и "Свадьба" из "ЛитРоссии". Это неровная, шаляй-валяй - то съезжающая в очерк, то ухающая в эссе, то закручивающаяся в рассказ - вещь скреплена серией реприз-лейтмотивов: избы звенят от песен, травы млеют, кони брызжут росой, половики полыхают красками. Сам Проханов обычно называет свою повесть "языческой", "наивной" и "хохломской", недоброжелатель охарактеризует ее как идеальный материал для сорокинской пародии - "неизбывно совписовскую", "нормативную", "конъюнктурную". Определенные резоны есть у обоих. "Иду в путь мой" до сих пор ударяет в голову метафорическим изобилием, но едва ли этот купаж экзальтированных исповедей, фольклорных документов и журналистских парапсихологических портретов советских люмпенов может вызвать у современного читателя, не являющегося прохановским aficionado по преимуществу, что-либо, кроме недоумения. Некогда прозрачно-медвяный, за три десятка лет текст засахарился. Но для знатока любопытно покопаться в этой вязкой массе, обнаружить здесь исходные точки множества векторов всего его творчества. Не зря Белосельцев будет писать свои очерки о дьявольской Москве нулевых, а из-под пера у него будет переть "Свадьба", та самая, строки в самом деле покажутся драгоценными.