Лишенный в силу самых разных причин возможности попробовать свои вокальные данные таким необычным образом, я прошу его объяснить мне специфику этого досуга. "Я не могу описать, я могу спеть". От этого щедрого предложения я уклоняюсь - случайно на одну из моих кассет записали фрагмент корпоративной вечеринки газеты "Завтра", где главный редактор исполнил что-то из своего обычного репертуара: по правде сказать, это весьма угнетающий опыт, кто-нибудь более впечатлительный мог бы употребить слово "вой".
Это длинные, на полчаса, а то и больше, каждая, песни, исполнявшиеся, "чтобы весь темный зимний вечер прошел незаметно", примерно с третьего куплета вводят исполнителя в транс. "Из этого транса возникает поразительная трансцендентность - взрыв, когда в темной избе или в темной квартире вдруг начинает все светиться, гореть солнце - особое волшебство, колдовство, камлание! - вдруг тебе является твой языческий бог. Тоже в песнях - эта полифония голосов, частью которых ты являешься, ритмы, рифмы, первый голос, второй, подголоски… Все трансы рано или поздно должны кончиться взрывом, катарсисом. Это поразительное ощущение, наслаждение небывалое".
Русский песенный транс, по его мнению, отличается от, к примеру, африканского, в котором исполнители быстро взвинчивают себя ритмикой тамтамов, высекая таким образом сексуальную энергию. "А от мелодий - русских, северных или степных песен возникает такое беспредельное ощущение, душа отделяется от тела. Это благодать. Как молитва. Что такое молитва? Ты молишься, молишься, молишься. Ты холоден, ты взываешь, ты взыскиваешь, и вдруг ты получаешь ответ. В затылок, может быть, в спинной мозг, в сердце прорывается вдруг такая бархатно-светлая энергия, испытываешь странное счастье". Как сказано кем-то из авторов газеты "Завтра", все строится на расовых различиях, не учитывать их было бы глупо. У японцев чайная церемония, у русских - экзальтация при питье водки.
За пением народных песен время бежало столь стремительно, что участники домашнего хора, случалось, даже не успевали выпить за ночь, на четырех-пятерых человек-то, бутылку водки, "так было хорошо с песней".
Позже, уже на Тверской, энергичным участником домашнего ансамбля Прохановых станет В. Личутин, который хоть и настроен скептично в плане датировки репертуара ("насчет XVI века - это он свистит"), но свидетельствует о том, что его друг в самом деле мастер петь "песни старинные, стихи духовные". "С Люсей, женой, - у него хороший голос, он запевает густым басом, а она ему подпевает по-женски. Видно, еще с юности, когда они ездили по Белому морю, эти песни - такие ритуальные, обрядовые для этой семьи, смыкают их в некий союз брачный. Когда они запевают, видно, какое у них внутреннее согласие, гармония. Песня подчеркивает единение в семье, когда согласно поют муж и жена - это говорит о духовном союзе. Духовно здоровый человек обязательно должен петь. Песня - не только слезы души, но и токи, реки, омывающие душу". С Личутиным они поют и сейчас, по несколько часов; если надоедает петь народные песни, то в ход идут советские.
Иногда репертуар расширяется еще больше: особенно, по словам Проханова, когда на сходках присутствуют представители генералитета - А. Макашов, генерал-майор Титов ("очаровательный человек, старик, уникальный") - и их жены ("она славистка, домашняя такая доня, матрона"). "Когда поддашь - ну давайте частушечки. И начинаются робкие такие, не знаю… "Мы сидели на рябине, меня кошки теребили. Милые котяточки. Цап-царап за пяточки". Такая робкая частушка. Потом: "Меня милый не целует, говорит - потом-потом, Как зайду к нему - на печке тренируется с котом". А третья была - "Я Маланью еб на бане, журавли летели, мне Маланья подмахнула, валенки слетели". Все в ужасе - ах! ах! - и, не давая опомниться, можно было впарить следующую частушку: "Все девчата как девчата, а моя как пузырек, сядет срать - пизда отвиснет, как у кепки козырек". Те вообще визжат - от ужаса и от наслаждения".
"Мое пение поражало моих друзей, это был стимул такой" вспоминает Проханов, забывая, однако ж, добавить: и не только друзей. Из деревень, иногда не успев как следует переодеться, он врывается с добычей в московские редакции, где - лесник, поводырь слепых, бывший ученый, словом, персонаж отчаянно романтический - производит фурор. "В середине 60-х годов, - елейным тоном затягивает поэт Е. Храмов своего знаменитого "Подельника", открытое письмо "соловью Генштаба" Проханову, - журнал "Кругозор" приобрел замечательного автора для рубрики "Фольклорные экспедиции". Из каждой экспедиции привозил этот автор материал необычный, звонкий, переливчатый. Но за пределами нескольких страниц текста и шести минут звучания пластинки оставалось еще многое, что составляло его устные рассказы. В них была и острая наблюдательность, и лиризм, и патетика, и остроумие. Словом, это был интересный, умный, видящий собеседник".
Ежемесячник "Кругозор" был аналогом издававшегося в середине нулевых "Jalouse" - настоящий глянцевый журнал: дорогой ("Ц. 1 р."), оригинального мини-формата (квадрат), толщиной, дробленостью и размером текстов напоминающий настенный календарь. Направленность его можно охарактеризовать как молодежно-артистическую. Журнал составлялся из динамичных репортажей из заграницы (Токио, Зальцбург), схем, как танцевать тобагианскую польку, фэшн-съемок "Героини сегодняшних дней", анекдотов про физиков, космонавтов и геологов и интервью бравых военкоров, взятых в джунглях у вьетнамских партизан. С гламурной редакцией сотрудничали Визбор, Петрушевская, автор "Приключений Электроника" Велтистов - весь цвет советской окололитературной богемы либерального толка.
К каждому номеру прилагалось 10–12 синих гибких пластинок, из которых особенно ценилась последняя, с записью какой-нибудь западной группы. Сейчас, напротив, любопытнее первые: визг кабана, звуки революционных вьетнамских джунглей (""Четыре против роты". Рассказ Кима Фыонга, бойца НФОЮВ, записанный в Ханое") и лязг прокатного стана на металлургическом заводе. Записать шестиминутный диск было целое искусство. О том, что такое "шум леса" и с какими трудностями сталкивается корреспондент журнала "Кругозор", можно понять из рассказа Л. С. Петрушевской: "Может быть, это долгое ожидание у водопоя в кустах? Может, это микрофон, свисающий с дерева над поваленной зеброй, к которой обязательно придут хлопотать и пачкать морды шакалы и вдруг смолкнут и прыснут в стороны, когда придет леопард?.. У меня все произошло достаточно просто. Я шла с магнитофоном наперевес по просеке в Беловежской пуще… Кабаниха заорала. В этот момент у меня стала кончаться пленка… От щелчка кабаниха смолкла и ушла. Потом оказалось, что на пленке увековечено 14 с половиной минут ровного металлического шороха и тридцать секунд выразительного визга".
Можно только догадываться, на какие ухищрения приходилось идти Проханову, чтобы записать свои пластинки, а в "Кругозоре" находим их несколько. К примеру, "Песни и наигрыши села Плехово: "Жарко пахать", "Батюшка", "Ой, да и что же ты, селезнюшка", "Чебатуха", "Тимоня"" - и все это на одном диске.
В. Бондаренко свидетельствует, что О. Попцов, И. Золотусский, Г. Шергова, С. Есин и другие редакторы тогдашнего тонкого глянца заслушивались необычными рассказами экс-лесника о дойке коров, сенокосе, случке скота, посещении тракторной станции, которые скорее были похожи на сюрреалистические видения: "Зорьку доить первым делом. И, растолкав плотно сдвинутые коровьи бока, Валентина села на перевернутое ведро, подойник цепко задала коленями, уперла голову в шелковистый дышащий коровий живот. Соски горячие, упругие, мягкие. С первого удара острая белая игла впилась в звонкий край, за ней другая, третья. Ведро загудело от боя горячего живого потока, заиграло. Розовое огромное вымя качалось у самых глаз. Косые молочные струи вонзались на мгновение в край, и парной сладкий дух подымался к лицу. Быстро-быстро с подойником перебежала по морозу в телятник, там на ходу приняла его телятница тетя Даша, и еще успела заметить, как наполнилась белизной пустая баклажка, и телячья голова окунула нос в молочную жижу". Из кармана путешественник мог извлечь то какую-то свистульку, то каргопольского глиняного китавраса, то деревянную полховскую русалочку, до эпохи тайваньских сувениров было еще далеко, и поэтому такая оснащенность производила известное впечатление.
Он не только поет и фокусничает, но и не пренебрегает возможностями произвести на окружающих впечатление экстравагантной манерой одеваться - если не в редакции, то дома: на нем можно увидеть какие-то фольклорные облачения с красными зверями, алыми деревьями, с мордовскими свастиками. В "Их дереве" упоминаются купленные для жены в деревнях сарафаны. Как происходила скупка? "Я приходил в деревню, где уже вымирал старый уклад, где уже в сельпо гигантские трейлеры завозили шведские и французские туфли контейнерами (это шпилька в мой адрес: я попрекнул его сомнительными диалогами деревенских старух в его рассказах: "Ты в сельпо туфли брала? Французские?" - "Нет, в Макарьево привезли. Шведские"), а эта одежда была достоянием старух и истлевала в сундуках. И я приходил и спрашивал: нет ли у вас старых одежд, сарафанов, платьев? Я помню, в Каргополе, двор старый, на зеленой траве они расстелили мне свое старое барахло, и я все это по дешевке купил. Привез, и даже моя мама до последнего времени носила эти тяжелые домотканые веренитки" (что такое "веренитки", я забыл у него спросить, но факт тот, что слова этого нет даже у Даля).
Обрастая шлейфом знакомств и протекций, он превращается в своего рода комету, появление которой с энтузиазмом приветствуется обитателями тонкожурнальной галактики. "Его зарисовки были нарасхват", - констатирует Бондаренко. Съездив в одну командировку, он "легко, интенсивно" сочиняет тексты для двух-трех газет и журналов: "Литературной России", "Кругозора", "Смены", "Сельской молодежи", "Семьи и школы". Если первый-второй текст обычно подписан просто "Александр Проханов", то третий, почти везде, - "специальный корреспондент Александр Проханов". В "ЛитРоссии", куда он таскает шедевры один за другим, на него даже начинают косо поглядывать: редакторы осторожно выведывают, не имеет ли он доступа к платоновской вдове, не пользуется ли платоновским архивом. И не мудрено - как еще прикажете смотреть на автора, начинающего свои рассказы в такой манере: "Вошла в жизнь Черепанова эта тихая женщина Алена Макарьевна, как входит белый туман с лугов в вечернюю рощу и висит в ветвях, светел и чист. Не скажут они за день друг другу двух слов, не побудут вместе минуты, а радость ему такая, словно все сокровенные мысли ей передал" ("Прорыв").
Деревянная игрушка из села Полховский Майдан.
Через знакомых его втягивают в орбиту "Литературной России" - газеты, которая существует по сей день, "номера этой полуграмотной газеты с тюремной версткой, как застигнутые врасплох вампиры, уносились в черные дыры небытия сразу после выхода из типографии", - вспоминает писательница Анна Козлова, работавшая здесь в начале XXI века. Не то было в 1967 году. 24-полосный еженедельник Союза писателей тоже был аналогом современных глянцевых изданий. Здесь можно было наткнуться не только на Солоухина и Василия Белова, но и на рассказ Роальда Даля (что с того, что печатался он под шапкой "Империалистическая стадия развитого капиталистического строя с особенной очевидностью обнажила его антинародную сущность и органические пороки"). А чуть позже и на очерки Саши Соколова, который пришел сюда на два года в 1969-м (вряд ли они с Прохановым были знакомы, но Соколов мог слышать о нем, и как знать, когда в 1971-м он уедет в свое "Заитилье" работать егерем и писать роман, не скопирует ли он биографию своего старшего коллеги?). В 1967–1968 годах Проханов опубликует здесь несколько важных текстов, в том числе "Тимофей" (про слепого), "Свадьбу" (где опишет брачный обряд, виденный им в селе Дьяконово, колхоз "Россия", в Курской области) и "Красную птицу". Красная птица в мире Проханова - вальдшнеп. "Знаете, как он выглядит?" Нет. "Большая птица с таким вытянутым бекасиным клювом (показывает) - и глаза сзади, почти на затылке. Охотиться нужно на зорях, вечером".
К 1967 году спецкору "ЛитРоссии" не до охот. Ему наконец, удалось запрыгнуть на последнюю ступеньку перед стартовой площадкой.
"Я шел от села к селу, и движенье мое по земле отмечалось в газете очерками и рассказами, а впечатления копились для книги, в которой действовал человек, посвятивший себя движению, и картины народной жизни становились для него частью его собственной жизни".
Таким образом, в течение всего этого периода, "песенного цикла", он вовсю пьет эту "атомную энергию" народного творчества. Во-вторых, обкатывает образ странствующего аэда, певца и собирателя одновременно, наращивает мускулы для того момента, когда понадобится сделать решительное усилие. И "Свадьба", и "Степанида Прокофьевна" - исходники, сырье для "Иду в путь мой".
Многие тексты из "ЛитРоссии" в самом деле унесутся в черные дыры небытия сразу после выходы из типографии, но он не зря таскался сюда на редколлегии.
Во-первых, редакция "ЛитРоссии" сидела в том же здании, что "Литературная газета", так что рассказы и репортажи Проханова замечают соседи и предлагают ему съездить на Сорочинскую ярмарку.
Во-вторых, на "Свадьбу" клюнет еще кое-кто.
Глава 7
Полулегальное проникновение в ЦДЛ и знакомство с Трифоновым. Объяснение тайны названия "Человек с яйцом".
Автор копается в "Иду в путь мой" и пытается не ерничать. Высокодоходный бизнес деревенщиков.
Описание лопасненского ангела
"Мне назначил здесь встречу Юрий Валентинович Трифонов", - скучающим голосом отвечал молодой человек на вопрос цэдээловской вахтерши о цели, своего прибытия. Проникнув в фойе, нелегальный мигрант проигнорировал гардероб и приткнулся в том месте, где сейчас отгорожен закут для кассы кинозала. Освоив эту территорию, он тут же полез за пазуху и, как мистер Бин, неожиданно извлек оттуда цветастый предмет размером с маленькую дыньку-"торпедо". Критически осмотрев свой реквизит, который оказался расписным деревянным яйцом, гость заведения принялся со значением демонстрировать его прохожим, вопросительно заглядывая в глаза всем мужчинам старше себя. Поскольку тот, кого он ожидал, все не шел, молодой человек принялся поигрывать своим странным предметом, небрежно подбрасывал его, прятал в карман, опять доставал; лакированное яйцо, как стробоскопический шар на дискотеке, отражало удивленные физиономии литераторов. Кончилось тем, что гимнастические упражнения с деревянным семенником привлекли внимание одной из служительниц: клацнув челюстями, она уже направилась было к постороннему с твердым намерением указать ему на дверь, но тут ее обогнал крупный сутуловатый мужчина, которого трудно было бы узнать в толпе, если бы не его курчавые волосы и вывороченные негроидные губы. С уважением оглядев нелепый аксессуар, он подал его хозяину руку и спросил: "Проханов?"
Мегера поджала губы и сделала вид, что ничего особенного не произошло.
Проведя молодого человека вглубь, в Дубовый зал, Трифонов усадил его за стол под витражом и предложил выбрать что-нибудь из меню; в ожидании официантки, не удержавшись, он осведомился у своего гостя, что это за яйцо. Тот понял, что игра пошла по его сценарию, и, потерев кончик носа, доверительно наклонился к своему собеседнику: "Видите ли, Юрий Валентинович…"
- Подождите, а зачем вы подбрасывали это яйцо, пока ждали его?
- Ну, я хотел выглядеть важным, яйценосным человеком.
Про Майдан он узнал случайно - отправленный женой на Люблинский рынок с целью закупки провианта, он наткнулся на крестьянку, торговавшую странным товаром, не вписывавшимся в скудный здешний ассортимент, который проигнорировал бы даже и Джанни Родари. Узнав, откуда продавщица, - Полховский Майдан, Горьковская область, он мчится рассказывать о своем "открытии" в редакцию "Сельской молодежи", где ему мгновенно оформляют командировку в "деревню игрушечников".
"И было мне весело видеть в поезде, как серьезный майор из кармана в карман перекладывал деревянные майданские яйца", - напишет он в своем очерке о поездке и, скорее всего, соврет, потому что майора он наверняка выдумал, а яйца и другие приобретения, по гривеннику за штуку, рассматривал сам, коротая время в поезде "Горький - Москва".
Любуясь раскрашенными коньками, он нащупывает социальную компоненту статьи: мастера кустарничают задорно, с огоньком, и единственное, чего хотелось бы, это чтобы местная администрация относилась к хранителям древней традиции с большей чуткостью и легитимизировала их воровство леса, без которого им никуда. Очерк, по правде сказать, получится довольно постным, пожалуй, единственное, что запоминается из него, - фраза про серьезного майора и еще одно трогательное замечание автора, касающееся деревянной игрушки: "я замечал что дети любят ее больше, чем железные пистолеты и резиновых крокодилов". Весь этот эпизод с поездкой в Полховский Майдан не стоил бы и выеденного яйца, если бы не один из сувениров, которым владелец распорядился более чем удачно.
"Так что это за…" - "Видите ли, Юрий Валентинович, на госфабриках такие не выпускают". В самом деле? Но однажды, двигаясь по глухоманным деревням, не первый, между прочим, год уже, он, вымокнув под ливнем, впотьмах, набрел на некое потаенное селение, где на больших русских печах толпами сушатся удивительные игрушки - и вот, растянувшись на печи и вдыхая лаковый запах, он размышлял о том, что все это великолепие, лубки, яйца, игрушки, точеные крылечные столбики, оконные наличники и даже могильные кресты - а ему, между прочим, приходилось однажды живать у кузнеца, который ковал ажурные кресты, - так вот, все это часть великого, теперь обмелевшего потока… "Александр, - Трифонов был поражен экспрессией своего собеседника, - вы выдающийся рассказчик".