Поколение моих родителей было напрочь отучено от обсуждения подобных тем. Но кое о чем, после многократных предупреждений "держать язык за зубами", отец мне рассказал. Талантливый организатор Кравцов и на зоне был замечен, прошел все ступеньки лагерной иерархии и последние годы был, фактически, заместителем начальника управления по общим вопросам.
Абстрактно к этой теме я был готов: весной 1956 года нам, еще студентам, зачитали доклад Хрущева на ХХ съезде о культе личности Сталина, о репрессиях. Но узнать все это по отношению к конкретному, талантливому, абсолютно невинному человеку – было потрясением. Тем более что до публикации "Одного дня Ивана Денисовича" А. Солженицына оставалось еще шесть лет. Когда меня назначили мастером стана "550", его начальник во время инструктажа мимоходом сообщил, что шесть человек из моей смены имеют судимость. Через год началась реабилитация осужденных по политической 58-й статье. Оказалось что два "врага народа" из моей смены получили свои не малые сроки в 1944 году. Один – за то, что нарисовал игральные карты, нарезав их из плотной бумаги, на которой был напечатан портрет Сталина.
Другой – за анекдоты. В это время им было по 15 лет, они были эвакуированы на Урал из Белоруссии вместе с ремесленным училищем.
Года через два "анекдотчик" поделился со мной своим творческим багажом. Три-четыре сюжета из рассказанных я запомнил. Когда заходит речь о моральном поощрении трудящихся, одним из этих анекдотов пользуюсь всю последующую жизнь.
Осень. Колхоз. Праздник урожая. Приехавший на праздник районный начальник объявляет с трибуны:
– За высокие надои молока доярка Грищенко награждается отрезом на платье!
Аплодисменты.
– За ударную работу на уборке комбайнер Шавло награждается сапогами!
Бурные аплодисменты.
– Бухгалтер Семко за учет и сохранность колхозного имущества награждается патефоном!
Бурные, долго не смолкающие аплодисменты.
– Ваш батько, председатель колхоза Роман Степаныч за досрочное выполнение плана по мясу, молоку и зерновым награждается (пауза) полным собранием сочинений товарища Сталина!!!
Мертвая тишина. И в ней свистящий, всем слышный шепот:
– А, сука! Так тебе и надо!
Интересно, что когда в начале 1990-х разнообразные сборники анекдотов заполонили книжные прилавки, ни одного из услышанных мною от "сидельца" анекдотов я в них не обнаружил.
Моя будущая жена Лида в первый же вечер нашего знакомства рассказала о своих родителях так: мама – медицинская сестра, папа погиб в 1941-м. Первое наше знакомство продолжалось неделю. Через полгода, приехав на преддипломную практику (и ко мне), она призналась:
– Знаешь, впереди всякие оформления, анкеты… Поэтому ты должен знать правду о моем отце. Осенью сорок первого он встречался с двумя старыми друзьями. Из троих отец был, как сказали бы сейчас, наиболее продвинутым. Друзья спрашивали: почему Красная Армия ведет бои не на чужой, как раньше было обещано, а на своей территории. Он объяснял. А утром его забрали…
Это было еще не все. Аню Родину, маму Лиды, вынудили отречься от "врага народа". Лида, оформляясь на работу в "почтовый ящик", а позднее – в заграничные поездки, во всех анкетах на вопрос об отце отвечала той самой обтекаемой формулировкой: "погиб в 1941", – каждый раз вздрагивая в ожидании "наводящих вопросов". То ли органы глубже не копали сознательно, учитывая отречение жены от "врага народа", то ли что-то засбоило в их отлаженной машине, но дополнительных вопросов так и не последовало.
Одиночество, бедность (жалкие копейки медсестры), тяжкий груз на душе не прошли бесследно для Ани Родиной. Она ушла из жизни в 42 года, не дожив дня до свадьбы дочери. Свадьбы, которая по этой причине не состоялась. Мы тихо "расписались"… и все.
Предыдущий раздел заканчивается словами о тех временах: "Так что все было довольно неплохо. За одним исключением: когда из-за "погоды" "свидание" отменялось. У многих – навсегда".
Эти слова о моих тесте и теще, которых я так и не увидел, об их исковерканных сталинской эпохой судьбах. О миллионах подобных судеб. Через 60 лет скупая информация об отце, полученная Лидой в детстве, была дополнена еще пятью строками. Я обнаружил их летом 2008 года в интернетовской версии "Книги памяти" Кемеровской области:
Гусаров Степан Иванович: 1913 года рождения,
электрик ЦЭС треста "Ленинуголь",
место проживания: г. Л.-Кузнецкий.
Осужд. 20. 10. 1943. Военный трибунал Новосибирского гарнизона.
Обв. по ст. 58–10 ч. 2, 58–8 УК.
Приговор: 10 лет с поражением в правах на 3 года.
Как ощущалось именно это трагическое своеобразие "сталинской эпохи" ее молодым современником? Несколько моих ровесников, по семьям которых непосредственно прокатился каток репрессий, потом говорили о чувстве если не постоянного, то периодически возникающего страха. Семью моих родителей сия чаша миновала. Мы сопережили, но не пережили самое страшное. Я знал многое, но далеко не все. Поэтому фон "внешней среды", сопровождавший меня в "сталинскую эпоху", можно назвать напряженной осторожностью. Осторожность вводила поправочные коэффициенты в нормальное, естественное поведение. Все эти коэффициенты включали в себя слово "не": не откровенничай, не говори лишнего, не высовывайся, не забывай о своей "инвалидности пятой группы" (еврейской национальности)…
Атмосфера "сталинской эпохи" не могла обходиться без присутствия в ней самого вождя. Нездоровый, "радиоактивный" характер сталинского "фона" я впервые ощутил в 15 лет. В 1949 году весь советский народ праздновал семидесятилетний юбилей И. Сталина. К тому времени я стал заядлым читателем не только книг, но и прессы. Как минимум на протяжении года ежедневно в главной газете страны "Правде" на второй полосе, в правом верхнем углу присутствовала рубрика "Поток приветствий". В ней печатали список отдельных лиц и организаций, поздравивших отца народов.
Вообще-то все октябрятское и пионерское детство было пронизано Сталиным:
"Пионеры! За дело Ленина – Сталина будьте готовы!"
"Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!"
"Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас!" (из песни к кинофильму).
"Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил!" (из первого варианта гимна Советского Союза).
И, наконец, святое: "За Родину! За Сталина!".
Почему-то (может быть, по детской недозрелости) все это воспринималось как должное. А вот предъюбилейная и послеюбилейная шумиха оказались "перебором" даже для выросшего в этой среде юного организма. Организм почувствовал что-то не то, почувствовал фальшь.
Когда на голубом экране ТВ, а пару раз и "в живую", я вижу уж точно не глупого и вроде бы образованного лидера КПРФ Г. Зюганова, который все время пытается "отмазать" сталинскую систему, у меня возникает безответный вопрос: он что, действительно не может уловить той тошнотворности сталинизма, которую, против собственной воли, почувствовал пятнадцатилетний чусовской пацан, или прикидывается?
Самое унизительное воспоминание из этой тематики – реакция зала (комсомольской конференции, торжественного собрания) на заключительные слова очередного выступающего: "Да здравствует наш (перечисление достоинств и эпитетов) товарищ Сталин!" После этого все вставали и начинали радостно аплодировать. Радоваться следовало долго. Хлопая в ладоши, ты все время посматривал в президиум и по сторонам: ждал сигнала, когда можно остановиться… Причем никто никогда мне не говорил: прекратишь первым – будет плохо. Каждый формулировал этот вывод самостоятельно. Это были бациллы рабства, проникшие в организм из окружающей тебя среды. Носить их в себе, несмотря на полное их неприятие, предстояло еще долго. Как у нас часто водится, за грехи одного пострадали другие. Когда в 1990 году я впервые "въехал" в кабинет заместителя председателя облисполкома, в нем не оказалось портрета М. Горбачева. К автору перестройки я относился положительно, но напоминать хозяйственникам об отсутствии портрета не стал. Потом, в "эпоху Ельцина", несмотря на мое к нему уважение, осваивая новые для себя кабинеты первого вице-губернатора и затем председателя ЗС, я давал указание повесить на "портретный" крюк изображение российского герба.
Как специалист, почти десять лет профессионально занимавшийся политикой, не могу не отдать должного идеологам сталинской эпохи в умении вколачивать в голову широким массам трудящихся то, что они считали нужным. Например, мысль о неоспоримой "правильности" Сталина всегда и везде. Эффективность "вживления" образа непогрешимого Сталина не раз испытал на себе. Например, глубоко спрятанные подозрения, что с празднованием юбилея вождя творится "не то", сопровождались "оправдательной" мыслью: наверное, ЕМУ не все показывают.
Вину за явно проигранный первый этап войны, бегство под названием "эвакуация", непосредственным свидетелем и участником которого мне довелось быть, я возлагал хоть на кого, только не на Сталина.
В 1948 или 1949 году я впервые взял в руки "Войну и мир". Читал я ее по следующему принципу: про войну – читаем, мир и любовь – пропускаем. Вскоре после этого, во время очередного "книжного голода", я обнаружил у отца книгу Н. Вознесенского "Военная экономика СССР в годы Отечественной войны". Я постигал ее по тому же правилу: теоретизирования и статистику – по боку, а вот описание организации производства в условиях войны, развертывания эвакуированных заводов – все это было понятно, интересно, знакомо, это было о нас! Познакомившись с книгой, я очень зауважал автора – первого помощника Сталина в организации всей этой грандиозной операции.
Прошло не более полугода, и Н. Вознесенский, фигурант "Ленинградского дела", только что получивший Сталинскую премию за свою книгу, был расстрелян. И снова вопросы (исключительно себе!):
"Разве может такой человек, как Вознесенский, быть врагом?"
"Товарищ Сталин об этом не знает, или его ввели в заблуждение?"
По-видимому, подобные вопросы задавали себе мои ровесники в 1936–1937 годах, имея в виду народных героев – маршалов Блюхера, Егорова, Тухачевского. И так же, как я в 1949-м, гнали от себя мысль, что автор этой трагедии – лично товарищ Сталин.
Накануне думских выборов 2007 года я оказался в компании политтехнологов, неформально обсуждающих динамику проблем их "цеха" за последние полтора десятилетия (с момента выборов в народные депутаты СССР). Один из участников разговора с восхищением отозвался о высоком профессионализме идеологов сталинской эпохи, добившихся такой эффективности пропаганды, что ее следы сохранились до сих пор.
И сразу получил достаточно консолидированный ответ, с которым я солидарен. Эффект сталинской пропаганды, действительно, был масштабным и "долгоиграющим". Только заслуга в этом принадлежит не идеологам, а представителям других ведомств. Тем, которые, перекрыв все до единого "недружественные" каналы информирования населения, обеспечили монополию загрузки умов исключительно своей идеологической продукцией. Между прочим, далеко не всегда высокого качества.
Что-то подобное мы наблюдаем и сегодня. Когда неполитизированному массовому (!) избирателю с доставкой на дом поставляется рекламная политическая продукция лишь одной "фирмы", то лавры победителя выборной кампании, честно признаемся, должны принадлежать не спичрайтерам победителя, а тем, кто не выпустил в эфир побежденного.
Аналогии со сталинской эпохой – это, наверное, неизлечимая болезнь моего поколения. По крайней мере, думающей его части. Когда в начале марта 2008 года я услышал по радио, что по итогам президентских выборов губернатор Ленинградской области Сердюков распорядился составить списки не принявших участия в голосовании, я сразу вспомнил свои студенческие годы, общежитие в свердловском студгородке УПИ и пятерых студентов, отсыпающихся в выходной день. Разбудил нас командирский голос нашего однокурсника – бывшего фронтовика, члена избирательной комиссии на каких-то выборах: "А кто за вас голосовать будет, засранцы?"
Далее прозвучал следующий диалог его с одним из моих соседей, если не ошибаюсь, Володей Попковым:
– Я не пойду. Мне еще к матери в Пышму (Ревду? Первоуральск?) за картошкой надо съездить.
– Вот список таких мудаков, как ты, я сегодня вечером в партком и должен отдать.
– Зачем им?
– Чтобы тебе сталинскую стипендию дали.
Еще в студенческие годы меня посетила мысль о том, что написание портрета любого человека только одной краской, как выражался позднее мой коллега Геннадий Игумнов, "не есть правильно". Подобные мысли о противоречивости оценки различных поступков, деяний и, особенно, характеристики отдельного человека возникают у меня почти всегда, когда я думаю, говорю или пишу о И. Сталине. Очередной раз об этом вспомнилось потому, что все, что выше я написал о Сталине – со знаком "минус". В прикладном анализе отрицательная характеристика героя, события предопределяет вывод: "Не повторять! Подобного избегать!".
Наложить такую резолюцию на все без исключения сталинское наследие было бы в корне неверно. Судя по многочисленным воспоминаниям его современников, от авиаконструктора А. Яковлева до писателя К. Симонова, а по историографии – от Д. Волкогонова до Э. Радзинского, с точки зрения постижения науки управления у товарища Сталина имеется многое, чему следует поучиться. Масштабности, методам подбора и расстановки кадров, получения информации для принятия решений, постановки задач и контроля их исполнения, филигранному владению искусством популизма… Если без эмоций, то в современных терминах я бы так охарактеризовал И. Сталина: блистательный менеджер-технократ, ни во что не ставивший не только права, но и жизнь другого человека. Эта характеристика не противоречит той, более краткой и эмоциональной, которая иногда встречается в литературе: гениальный злодей.
Когда сегодня я вижу человека с портретом И. Сталина, мне хочется задать ему (да и не только ему) вопрос: вам хотелось бы работать с таким руководителем, быть, как говорится, "под ним"?
Только прежде чем ответить, учтите, что отношение такого руководителя к человеку, как к расходному материалу, полностью распространяется и лично на вас, и на ваших близких.
На мою "сталинскую эпоху" приходится еще одно незабываемое событие – ВОЙНА. Для нашего поколения под этим словом подразумевается только одна война: Великая Отечественная. С немцами, фашистами, Гитлером. С Японией, вроде бы, тоже, но… не совсем. Если я слышу: "до войны", я точно знаю – до июня 1941 года; если: "после войны" – после мая 1945. У Корнея Чуковского есть чудесная книжка о детях "От двух до пяти". Так что "по Чуковскому" мои военные впечатления можно обозначить: "от семи до двенадцати". Если в них не обнаружится должная глубина – не обессудьте.
Начну с одного противоречия.
Голодная эвакуация.
Тревожное ожидание отца, взрывавшего макеевский завод и потом выходившего из немецкого окружения…
Постоянно актуальный вопрос: что и сколько сегодня дают по карточкам "мясо-рыба"?
Похоронки, приходящие в дома одноклассникам…
Ощутимый детьми непосильный труд взрослых…
Вроде бы ни единого светлого пятнышка, а общее восприятие военных лет – более светлое, чем конца сороковых – начала пятидесятых.
У меня несколько версий этого.
Первая: перекрывающий все детский оптимизм.
Вторая: несопоставимость внешней, очень понятной угрозы со стороны внешнего врага – фашистов и внутреннего. В те годы "внутренний враг" проходил по линии одноименного ведомства – Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) и детским организмом, в отличие от юношеского, пока не ощущался.
Третья: мои родители по тем временам относились к категории "среднего комсостава". Мама имела воинское звание майора медицинской службы, отец был начальником цеха и, если сравнивать с военными, "тянул", как минимум, на подполковника. Когда его перевели из Нижнего Тагила в Чусовой, для переезда нам был выделен "персональный" маленький товарный вагон ("теплушка"). На новом месте мы совсем недолго жили на частной квартире, занимая одну из двух комнат "уплотненных" коренных чусовлян – Сафроновых. Скоро отцу выделили отдельную квартиру в "элитном", как сказали бы сейчас, сорокаквартирном доме – "сорокашке". Соответственно, продуктовые карточки родителей были высокой категории. Если к этому добавить принцип настоящих родителей: "все лучшее – ребенку", то настоящих бытовых тягот войны я не испытал.
Четвертую версию я бы назвал так: война и молодость.
Прямо напротив нашего дома стояло здание Чусовской школы № 8. В самом начале 1942 года школу переоборудовали в эвакогоспиталь № 5948. Почти все свободное время, особенно летом, мы вертелись вокруг "ходячих" раненых, лечившихся в нем, стараясь чем-то быть им полезными: принести из дома молоток или напильник, сбегать на рынок что-то купить, передать записку девушке… Все это делалось абсолютно на бескорыстной основе, но в качестве ответного проявления чувств нам перепадали лейтенантские петлицы с "кубарями" (знак отличия младшего командного состава), звездочки с пилоток, какие-то особые трофейные гильзы. Одному из счастливчиков был даже подарен командирский планшет. Это была очень дорогая, но не высшая награда. Высшей наградой было разрешение молча сидеть рядом и слушать разговоры наших объектов почитания. Особо ловким доверялось не только скрутить самокрутку из махорки, но и разжечь ее, выбив искру из кремня.