Новость мгновенно разнеслась по дому. Я не помню подробностей того, что было дальше. Помню лишь распахнутые двери квартир, возгласы радости и плача. И ощущение, что все плохое уже позади, что впереди всех нас ожидает только счастье…
После войны всеобщее счастье в очередной раз не состоялось. Но ощущение, очень близкое к тому, ПОБЕДНОМУ, еще раз меня посетило. Его олицетворением был мой ровесник, улыбчивый старший лейтенант Юрий Гагарин. Случилось это шестнадцать лет спустя. Совсем в другую эпоху.
Мы делаем вид…
Профессиональные историки период "от Хрущева до Черненко" делят как минимум на две эпохи: "хрущевскую" и "застоя". В свое время на этой почти сорокалетней дистанции случился такой эпизод союзного масштаба, как укрупнение колхозов. Данный факт дает повод историку-любителю, к категории которых я себя отношу, в процессе собственного субъективного анализа поступить аналогичным образом, укрупнив две эпохи в одну.
Лично для меня эта эпоха важна тем, что на нее пало почти тридцать лет моей активной, "взрослой" жизни. Эти тридцать лет "внешней среды" как бы сканируются в моей памяти в двух плоскостях. Одна плоскость – "явления". Это что-то системное, очень ощутимое в работе и в личной жизни, продолжительное… Вторая – "события". Может быть, даже не события, а краткие эпизоды. Краткие, но яркие, запоминающиеся. "События" – это точки на карте истории, в которых условная кривая, описывающая ход истории, меняет свой характер. Вполне вероятно – как следствие события.
Мое персональное название эпохи "от Хрущева до Черненко" навеяно популярным обращением советских времен, адресованным власти, "начальству", от имени нижестоящих: "Вы делаете вид, что нам платите, мы делаем вид, что работаем". Ключевые слова этого обращения – "делать вид" – могут быть актуальными в самых различных модификациях: "Вы делаете вид, что нас любите, мы делаем вид, что отвечаем взаимностью"; "Вы делаете вид, что крутые, мы делаем вид, что вас боимся"; "Вы делаете вид, что говорите правду, мы делаем вид, что вам верим"…
Многие варианты "мы делаем вид" применимы и к эпохе Сталина. Многие – но не все. При Сталине вся страна "от Москвы до самых до окраин", снизу доверху не делала вид, что опасалась "их" ("его"), а боялась всерьез, до смерти. При Хрущеве – Черненко – уже лишь побаивалась.
В моих ощущениях из всего многообразия вариантов "мы делаем вид" эпохи Хрущев – Черненко наиболее представительное: "Вы делаете вид, что говорите правду, мы делаем вид, что вам верим". Это явление на Руси не новое. При Екатерине Великой оно проходило под кодовым названием "потемкинская деревня", в наши времена – "показуха".
В конце 1950-х годов много месяцев на одном из прокатных станов Чусовского металлургического завода, в самом популярном месте – у сатураторной установки для газированной воды, умиляла следующая картина. Над установкой висел плакат: "Бригада коммунистического труда". Слева на красном щите красовался текст заповедей строителя коммунизма, который не очень отличался от библейских. Справа – личные обязательства членов бригады. А дюралевая кружка для шагнувших одной ногой в коммунистическое "завтра" была… прикована к сатуратору цепью. Точно такой же чусовляне привязывали в те времена к причалам свои деревянные лодки-плоскодонки.
Самый надежный индикатор показухи – кратковременность демонстрируемого объекта. Думаю, что именно на основе показухи было придумано крылатое выражение: "Наше дело прокукарекать, а дальше хоть не рассветай!"
Не проходило и года, чтобы ЦК КПСС не принял штук пять постановлений, начинавшихся одинаково: "Об одобрении почина… партийной организации о ….". Почин мог быть посвящен организации тех же бригад коммунистического труда, переходу передовиков на отстающий участок, экономии черных и цветных металлов, партийной учебе… После выхода постановления ЦК бюро обкома принимало документ о распространении соответствующего почина на предприятиях области. Утверждалась комиссия обкома, ответственная за внедрение почина. Ее председателем назначался один из секретарей обкома, ответственным секретарем – инструктор профильного отдела. На протяжении десятка лет я был членом более чем десятка таких комиссий. Комиссия собиралась на первое заседание, утверждался план ее работы. А потом все благополучно забывали и о комиссии, и о почине.
За время всей моей деятельности на этом участке идеологического фронта было единственное исключение. Ответственным секретарем одной из комиссий назначили добросовестного аппаратчика, инструктора отдела пропаганды Веру Балуеву. Два-три раза в году она напрягала "шефа", собирала свою команду, та "шевелилась", и дело потихоньку двигалось.
Работая в Пермском отделе Института экономики АН СССР, я сначала неформально, а потом и официально был консультантом Пермского обкома КПСС. Рабочие контакты (и приятельские отношения) были, преимущественно, с заместителями заведующих отделами Э. Вахоневым, А. Кужмой, В. Верхоланцевым… Последние дни месяца они дневали и ночевали в обкоме, "делая план". Обзванивали предприятия, транспортников, банкиров, статистиков, подсказывали, как "без последствий" в заводской и банковской отчетности вывести фактически сложившийся процент реализации продукции 99,4 на заветный 100,2. Это была целая наука, которой мои братья по классу владели блестяще. Часам к 22–23 последнего дня месяца (квартала, года) желаемые цифры обычно достигались, и усталые, но довольные "партайгеноссе" получали полное моральное право обмыть столь тяжко добытую победу. Беда была не только в том, что победа существовала лишь на бумаге и не то что на тонну – на грамм не прибавляла реально произведенной продукции, но и в том, что об этой пустой работе в стране мало кто думал и, тем более, пытался что-то изменить.
Что интересно: когда возникали реально важные задачи (ввода новых промышленных мощностей, разработки и освоения производства оборонной техники, ликвидации аварийных ситуаций…), те же самые "показушники" решали их на высшем уровне "без шума и пыли".
Еще одно глобальное явление эпохи "вы делаете вид…" – это тотальный дефицит и его последствия: протекции, коррупция, преференции, называемые в народе одним коротким, но емким словом: "блат". Система "блата" автоматически предполагала замену глагола "купить" на "достать".
По части ощущения Большого счастья нынешнее поколение сильно не добирает. Оно даже не знает, что означает возглас: "Отбивай по одной в одни руки!". Эти слова, адресованные кассиру, я услышал из уст продавщицы гастронома на Новом Арбате, уже отойдя от прилавка с двумя трехкилограммовыми банками с консервированной югославской ветчиной. Фигушки! В сторону метро я двинулся, переполненный счастьем удачной охоты и… дефицитной ветчиной.
Дефицит, блат – прямое порождение плановой экономики, несмотря на все ЭВМ и экономико-математические методы так и не справившейся с задачами балансирования спроса и предложения, спроса и цены.
Я, например, не смог припомнить хотя бы десяток позиций "товаров и услуг", на которые бы не распространялось в эпоху "мы делаем вид…" действие системы блата. Спички, соль, "изделие № 2" производства Баковского завода резиновых изделий, труды классиков марксизма-ленинизма… Все остальное приходилось доставать: от карьерных экскаваторов до туалетной бумаги, от билетов на балетные спектакли с участием Надежды Павловой до подписки на "Литературную газету"…
Продавая после четырнадцати лет эксплуатации свой первый автомобиль ("Волга" ГАЗ-21), я сразу поставил покупателю ультиматум: продам только с запасными частями. Запчастей набралось четыре солидных ящика, "ходовых" из них было не более трети. Тому же принципу (запас карман не тянет) следовали не только автомобилисты-частники, но и руководители сотен тысяч предприятий всех без исключения отраслей народного хозяйства. Даже подумать страшно, сколько добра шло сначала в "неликвиды", а затем в металлолом. И так изо дня в день, из года в год.
Комплексным примером функционирования системы "блата" является история, которая приключилась со мной в 1968–1969 годах. Летом 1968 года мне в качестве ответственного секретаря приемной комиссии факультета было доверено осуществить набор первых в истории ППИ экономистов. Занимался я подобным делом впервые, влияния на экзаменаторов никакого не имел и, с точки зрения "блата", был лицом практически бесполезным. После инструктажа абитуриентов ко мне подошел интеллигентный, средних лет мужчина и сообщил, что его фамилия Морозовский, что он закройщик верхней одежды ателье Камского пароходства и шьет "всему обкому", что он будет счастлив мне пошить "что-нибудь получше, чем это". Произнося "это", он осторожно ткнул пальцем в мой пиджак. Он будет счастлив сшить костюм или пальто в любом случае, но если я чем-то смогу помочь его ребенку при поступлении, то было бы совсем прекрасно. Я долго пытался ему объяснить, что от меня мало что зависит, на что получил не самый глупый ответ: "Мало – это лучше, чем ничего".
Оля Морозовская оказалась толковой девушкой, все сдала на "отлично" и благополучно поступила без малейшей моей поддержки. Когда эту информацию я довел до счастливого папы, он произнес примерно следующее: "Конечно, так оно и есть! Но… мы-то с вами все понимаем!".
Через несколько месяцев раздался звонок Морозовского: "К нам завезли прекрасную ткань на пальто (и чуть тише) для обкома. Настоятельно рекомендую".
Пальто из дефицитного ратина получилось действительно отличным.
Прошло немного времени. В начале апреля я поехал в командировку в Москву. Когда я выезжал из Перми, в городе было минус 10–15 градусов, и я решил надеть новое пальто. В столицу я всегда брал спортивную сумку, которую получил как участник Спартакиады народов РСФСР в 1959 году. Сумку можно было носить в руках и за плечами. Фирменной особенностью этого предмета была не только надпись: "Ленинград, 1959. Спартакиада…" В сумку входило ровно 12 кг охлажденного и 8 – мороженого мяса. Приезжая в столицу, я сразу отвозил сумку к знакомым продавцам небольшого продуктового магазина позади здания МИД на Смоленской площади. В день отъезда заезжал за "товаром", платил ребятам устраивающие обе стороны комиссионные и убывал на вокзал.
В "свой" магазин я шел мимо сверкающих витрин знаменитого гастронома на Смоленской. В стеклах витрин отражался представительный молодой доцент в шикарном пальто и модной каракулевой шапке типа "пирожок".
Удача не обошла меня стороной еще раз: мясо было охлажденным! Первые сто метров я нес сумку в одной руке. Потом стал перекладывать из одной руки в другую. Весеннее московское солнышко и 12 кг груза согревали. Пришлось расстегнуться. Метров через двести, плюнув на все, я перецепил ремни и взвалил сумку за спину. Произошло это как раз напротив тех самых зеркальных витрин. Только теперь оттуда на меня смотрел нелепый, потный и очень сердитый мужик в пижонском пальто и с мешком за спиной…
Уже через неделю с кафедры вечернего университета марксизма-ленинизма я разъяснял очередным слушателям преимущества социалистической системы хозяйствования…
За исключением единиц отважных, пытающихся что-то изменить, бороться, хотя бы выразить протест, подавляющее большинство приспосабливалось, принимало правила игры.
Рад бы похвастаться, что принадлежал к числу первых. Но историческая правда не позволяет.
В КПСС я вступил еще на Чусовском заводе в 1960 году. Вступил без пафоса, прагматично. Комсорг цеха Гера Языков, принимая членские взносы, буднично сообщил: у тебя комсомольский возраст на излете, подавай заявление в партию – по комсомольской рекомендации волынки при приеме меньше. Обсуждения на тему "вступать или не вступать" не было. Наличие партбилета было условием карьерного роста. Не гарантией, но условием. Партийный билет был пропуском в элитный клуб. Доступ в "отдельные кабинеты" клуба этот пропуск не обеспечивал, но в общий зал – всегда пожалуйста.
Я стал активным членом "клуба". Еще аспирантом ППИ избирался членом партбюро факультета, три срока был членом парткома Пермского университета, в годы перестройки стал членом бюро Ленинского райкома, членом обкома КПСС.
Многие годы я был внештатным лектором обкома и горкома КПСС, читал лекции на занятиях партийного актива самого высокого в области уровня. Председательствовал на таких занятиях, как правило, первый секретарь обкома. Нередко бывало, что в ожидании своего выступления я общался в президиуме с первыми лицами области, поглядывая (в самом прямом смысле) сверху вниз на свое непосредственное руководство… Превосходство, конечно, было временным, и мне хватало ума об этом ни на минуту не забывать. Но и оно укрепляло запас собственной прочности, который никогда не оказывался лишним.
Особенно я это почувствовал, когда был назначен заместителем председателя облисполкома. Несмотря на то что до этого я ни единого дня не проработал в партийных или советских органах, почти для всего руководящего состава не только города, но и области мое лицо и речь оказались знакомыми.
Я не один десяток раз задумывался над своим личным отношением к прошлому, к СССР, к КПСС. Взгляд из сегодня в ушедшую эпоху – тема, которая десятки, а то и сотни раз обсуждалась мною при общении с самыми разными людьми. И с настроенными на общую волну единомышленниками, и с яростными оппонентами. С былыми соратниками по труду и общественной работе. С коллегами-сенаторами, многие из которых прошли комсомольскую, партийную или советскую школу и, как все нормальные люди, были не безразличны к собственному прошлому. С избирателями во время четырех избирательных кампаний. С промышленными и сельскохозяйственными "генералами" во время посещения их предприятий. С нынешними и, увы, бывшими друзьями. Иногда такая беседа случалась "на миру", в аудитории в сотни человек. Чаще – вдвоем-втроем, в номере гостиницы или на природе, за рюмкой, которая стимулировала появление "момента истины". Наверное, именно в таких беседах и спорах постепенно отстаивался из довольно взболтанного раствора мыслей, воспоминаний, оценок концентрированный взгляд на прошлое:
"Подавляющее большинство людей, живя в изначально порочной Системе, иногда благодаря Системе, иногда вопреки ей, достойно трудились, воевали. Некоторые – даже совершая подвиг: боевой, творческий, моральный.
Очень немногих из них (из нас!) можно причислить к лику святых: основными вирусами Системы – приспособленчеством, лицемерием в больших или меньших дозах были инфицированы почти все. Но в этом не столько вина, сколько беда поколений людей, на долю которых выпало строить развитой социализм в стране под названием СССР".
Не стыдно ли мне за свое общественное и партийное прошлое, а если называть вещи своими именами, – за приспособленчество? Особенно на фоне своих демократических убеждений, своих не малых постов "в эпоху Ельцина"?
Угрызения совести меня по этому поводу не мучают. В годы моей молодости в нашей студенческой компании популярной была песня в исполнении Л. Утесова, в которой есть такие слова:
Я не поэт, и не брюнет,
И не герой, заявляю заранее…
Как и персонаж этой песни, я не заявлялся и не заявляюсь на героя.
Но подлости не совершал, не загребал жар чужими руками. Все, чего я достиг, – заработано моим собственным трудом. Очень часто – "сверхурочным".
Да, я тоже "делал вид". Это входило в правила игры той эпохи, которая выпала на долю моих ровесников. Бывало, что эти правила были с явно ощутимым "душком". И я им следовал. Точнее сказать, вынужден был следовать.
Если заглянуть в предисловие всех моих опубликованных в те годы монографий, то в них обнаружатся примерно одни и те же слова: "…актуальность проблем, рассматриваемых в предлагаемом исследовании, отмечена в отчетном докладе ЦК КПСС на ХХV (XХVI, ХХVII) съезде КПСС".
Без подобного реверанса книга просто не могла увидеть свет.
Я всегда ответственно относился к своему профессиональному авторитету. Если я читал лекцию или писал статью, то старался, чтобы слушатель, читатель мне поверили. Поэтому душой стремился не кривить.
Как ни странно на первый взгляд, при большом желании и творческом отношении система "мы делаем вид…" это позволяла.
Если сегодня вы прочитаете экономические разделы главных политических документов той эпохи – Отчетные доклады ЦК КПСС очередному съезду, то обнаружите, что в хвалебной их части, мягко говоря, очень много желаемого выдавалось за действительность. Однако там, где рассматривались "отдельные недостатки" и ставились задачи, содержалось много разумного.
Читая лекцию даже на "самом высоком уровне", я позволял себе довольно резкую критику какой-нибудь глупости, о которой знали все, но вслух не говорил никто. Не задремавшая еще часть слушателей замирала в ожидании реакции президиума. Но после пяти-шестисекундной паузы следовала соответствующая, заранее найденная ссылка на какой-нибудь партийный документ. А это уже алиби! Если к этому добавим интересный, свежий пример из аналогичного японского (американского, швейцарского…) опыта, выловленный из относительно редкого реферативного сборника ВИНИТИ, то аудитория уже не дремлет и, главное, верит тебе.
Спустя много лет, во время наших уже московских застолий, мои бывшие слушатели, в те годы партийные работники – Ю. Антонов, Н. Артамонов, В. Федоров вспоминали, что профессор Сапиро как лектор "всегда ходил по лезвию". И всегда удачно.
В том, что "удачно" – заслуга не только моя. "Спикерам" этих семинаров – пермским партийным руководителям Б. Коноплеву, С. Мелешкову, Е. Чернышеву, А. Малофееву, Э. Копысовой, как и мне, было важно, чтобы лекции были интересными. Чтобы, в рамках допустимого, были правдивыми. И самое главное – им хватило чутья и культуры не скупиться "на размер" этих рамок. Насколько мне известно, так дела обстояли далеко не везде. Например, как мне рассказывали коллеги, во Владимирской области такие "штучки" не проходили.
В стремлении не фальшивить я не был одинок. Так же себя вели социолог, фронтовик З. Файнбург, философ В. Кайдалов, многие другие.
Но было не мало людей, играющих в показуху с энтузиазмом. Кто-то, допускаю, искренне. Сегодня они в "красные дни" выходят с портретом Сталина и на выборах спасают КПРФ от забвения. Большинство же – по причине примитивного подхалимажа, кстати, не очень-то ценимого совсем не глупыми партийными аппаратчиками. Авторы из этой категории ссылались уже не на безликий "съезд", а на доклад "Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Л. И. Брежнева" на том самом съезде. Самые шустрые (или самые ограниченные) с придыханием отмечали личный, неоценимый вклад Генерального секретаря в тему…
"Отдельные недостатки" были основой идеологической модификации "делать вид". Все мы делали вид, что у нас эффективная, конкурентоспособная экономическая система и лишь отдельные, субъективные недостатки мешают нам достичь желаемого.