Андрей Вознесенский - Игорь Вирабов

Когда-то молодой поэт Андрей Вознесенский потребовал: "Уберите Ленина с денег!" Сановные ленинцы от такой ереси онемели, Сбербанк призвал автора к ответу. Времена сменятся, и за те же строки поэта обвинят в "пособничестве режиму". "Убирайтесь вон из страны!" - громыхал в его адрес Хрущев. Поэт не "убрался". Спустя годы потомки Хрущева приедут к нему из США за знаменитой фотографией, на которой вождь грозит анафемой поэту. Вознесенский прожил 77 лет (1933–2010), и судьба его навсегда переплелась с судьбой страны, где для одних он - слишком "западник", для других - слишком "патриот". Собратья-ровесники будут спорить за звание "ученика" Пастернака, но лишь Вознесенскому он напишет: "Счастлив, что дожил до Вашего первого успеха". Знаменитая четверка поэтов-шестидесятников, собиравшая стадионы поклонников, обросла мифологией, но вопросы остались. Вознесенский и Евтушенко были друзьями или недругами? Что находили в молодом Вознесенском поэт Арагон и художник Пикассо, экзистенциалист Сартр и битник Гинзберг, философ Хайдеггер и драматург Миллер? Отчего в Вознесенском души не чаяли председатель белорусского колхоза товарищ Бедуля и… Жаклин Кеннеди? Правда ли, что Бродский не только злословил о нем, но приглашал к себе на кофе и обсуждал любимых кошек? Почему Вознесенскому не дали Нобелевскую премию, хотя собирались?.. Игорь Вирабов, филолог и журналист, с азартом детектива расследует в книге эти и другие, не менее важные и сенсационные темы. Воспоминаниями с ним делятся композитор Щедрин, актер Смехов, писатель Гладилин, поэты Сулейменов, Кублановский, Кедров, сестра режиссера М. Тарковская, муза поэта Оза и другие музочки, дочь поэта Арина… Об Андрее Вознесенском известно всё - и о нем неизвестно ничего. Попробуем познакомиться с Вознесенским заново!

знак информационной продукции 16+

Содержание:

• СКОЛ ГЛАВЫ ШЕСТОЙ, - случайно опередивший предисловие 1

• ПРЕДИСЛОВИЕ 1

• ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 1933–1951 ТЕБЯ ПАСТЕРНАК К ТЕЛЕФОНУ! 3

• ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 1951–1960 ПОЖАР В АРХИТЕКТУРНОМ 14

• ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1961–1970 - СТАКАН СИНЕВЫ - БЕЗ СТАКАНА 34

• ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. 1971–1988 - КАК КРИЧИТ ПОЛОСКА СВЕТА, ПРИЩЕМЛЕННАЯ ДВЕРЬМИ 102

• ЧАСТЬ ПЯТАЯ. 1989–2010 - ЗАВЕРЕЩАНИЕ 149

• СЛУЧАЙНЫЙ СКОЛ, заменивший послесловие 169

• ИЛЛЮСТРАЦИИ 169

• ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА А. А. ВОЗНЕСЕНСКОГО 171

• БИБЛИОГРАФИЯ 172

• Слова благодарности 174

И. Н. Вирабов Андрей Вознесенский

СКОЛ ГЛАВЫ ШЕСТОЙ,
случайно опередивший предисловие

- Вознесенский? Ну да, Андрюша был в меня влюблен. Вас это удивляет?

Марина Георгиевна, строгая учительница английского, уже в девяностых, в последние годы жизни, часто, секретничая с одной своей юной соседкой-ученицей, вспоминала выпускников 1951 года, тот самый десятый "Б", где учились и Вознесенский с Тарковским.

Глаза у Марины Георгиевны, надо заметить, были - сине-серые жемчужины. Неспроста тот самый класс прозвал ее любя - "красотка Маркарянц". Одноклассники, ставшие видными учеными, писателями и режиссерами, на удивление дружно вспоминали из всей своей 554-й московской школы именно ее - как свет в окошке. И ни для кого не было тайны: ближе всех к ней был школьник Андрей, который стал потом большим поэтом.

Странность только в том, что у самого Андрея Вознесенского нигде нет ни полслова про Марину Георгиевну. В конце пятидесятых появилось у него стихотворение про ученика и училку, которая сама в него - "по уши влюблена". Но при чем тут Марина Георгиевна? В стихотворении такие страсти - но там Елена Сергеевна, хотя и тоже "англичаночка"… Не скрыл ли Вознесенский тут "красотку Маркарянц"?

- Ну что вы, - твердо протестует сестра одноклассника, Марина Тарковская. - Их замечательная англичанка дружила с Вознесенским. Вернее, Андрей с ней дружил. Она знала и любила литературу, приносила стихи каких-то поэтов, не печатавшихся тогда, и как-то они очень сблизились. Но нет, какая романтика?! Когда Марина Георгиевна стала вести у них английский, ей было за тридцать, ему - четырнадцать-пятнадцать. Умная наставница и жаждущий открытий ученик - не более того. А Елена Сергеевна - лишь образ поэтический.

Вероятно, Марина Тарковская права. Но… поэты так непредсказуемы. Елена Сергеевна появляется и в мемуарной прозе Вознесенского, тут и там - совсем неожиданно. Пишет о битниках, вдруг пассаж про нее. Вспоминает учебу в Архитектурном - снова она. О Пастернаке говорит, а и тут Елена Сергеевна. Причем опять - вполне конкретная учительница английского. А других "англичанок" у них не было… И вот уже улыбается добрый школьный приятель поэта, Юрий Кочеврин:

- Ну какая Елена Сергеевна? Конечно, это Марина Георгиевна. Между прочим, Андрей Тарковский мне после школы рассказал однажды…

Тут может вылезти, как из поэмы Вознесенского "Авось", какой-нибудь неведомый Чин Икс: хи-хикс. Но что нам эти пошлые чины? К замечательной Марине Георгиевне и к тому, о чем могли шептаться одноклассники, мы еще вернемся.

Пока же стоит вспомнить Уильяма Вордсворта, на которого, бывало, ссылался Андрей Андреевич: про то, что родина поэтов - в их детстве. Оттуда все переплетения нитей жизни, которая "и есть поэзия". Так оно или нет, но на пороге выпускных экзаменов в большое плавание по жизни случились два события, имевшие самые серьезные последствия. Его, вопреки разнице в возрасте, принял, как юного друга, сам Борис Леонидович Пастернак. И это совпало - о, детские тайны! - с его загадочной "первой любовью".

Пастернак и любовь - два этих слова, как вдох и выдох, будут жизненно важны Вознесенскому всегда, до последнего дня. Музы будут порхать на метлах Маргаритами, шаландышаландышаланды обернутся ландышами, лысый череп вождя окажется пасхальным яичком, небо над головой поэта расчиркают грозы…

Вот тут - подкованный читатель будет ждать уж рифмы "Озы". Потому что вся жизнь поэта кругометом сложится вокруг Озы.

Но пока что - подростку четырнадцать лет и вся жизнь впереди, как сплошная игра воображения… "Борька - Любку, Чубук - двух Мил, / а он учителку полюбил!"

ПРЕДИСЛОВИЕ

В воротничке я - как рассыльный
в кругу кривляк.
Но по ночам я - пес России
о двух крылах.

А. Вознесенский

Доживет ли Вознесенский до шестидесяти?

Мёл тополиный снег, на дворе 22 июня 1962 года, в голове теплынь и во рту сушняк. В Иностранной комиссии Союза писателей СССР усталые советские и чехословацкие поэты спорили о сущности новой поэзии, ворвавшейся в жизнь. Долго ли протянет стихотворчество на метафорических опытах?

Слуцкий гнул свое. Ян Скацел покашливал вежливо. Щипачев ногой качал. Вознесенский? Как всегда, опаздывал. Стенограмма совещания все зафиксировала.

- И все-таки, - подбодрил присутствующих Борис Слуцкий. - Я хочу уточнить свою точку зрения на метафору. По-моему, метафорическое мышление - это в значительной степени возрастное понятие… Перед вами сидит Степан Петрович Щипачев, первые две книги которого наполнены метафорами и который к сорока годам отказался от этого. И так же, как всякое старение, это и радость, и несчастье… Мне представляется шестидесятилетний Вознесенский, убеленный сединой и украшенный лысиной, который будет писать уже совсем не так, как он пишет. Хотя мне нравится, как он пишет…

Слуцкий осекся, заметив тяжелую мысль на челе добрейшего Степана Петровича: тот, кажется, уловил в словах коллеги подвох. Ян Скацел попытался сгладить неловкость, вышло немного неуклюже, но чеху как гостю простительно:

- Что касается меня, то я не знаю, как будет писать Вознесенский в шестьдесят лет. Вы не совсем правы, когда говорите, что метафоричность частично проходит с возрастом и приобретается строгость…

Все, впрочем, знали, что Степан Петрович, шестидесятитрехлетний мэтр, создавший и "Любовью дорожить умейте…", и "Как повяжешь галстук, береги его…", - никакой не ретроград. И всё же радостно вздохнули, услышав его пылкое признание:

- У нас есть много людей, которые приходят в ярость, когда заходит речь об этих поэтах или об отдельных стихах. Но ведь это не мода, это естественный процесс… Я допускаю мысль, что у Вознесенского через какие-то годы будет более ясная, стройная форма… Но и сегодня я испытываю удовлетворение, что стою в одних шеренгах с молодыми поэтами. Они по-своему оплодотворяют мое не такое уж молодое сердце!

Кажется, как раз на слове "оплодотворяют" влетел Вознесенский. И с ходу, выяснив, что к чему, взял свое штрафное слово:

- Вряд ли меня Слуцкий увидит в шестьдесят лет, потому что в Италии очень точный гадальщик предсказал мне только полтора года жизни. А сегодня я был в издательстве "Советская Россия" - там висит стенная газета, в которой есть раздел "Технические ляпы", то есть опечатки. Так вот, там сообщается о таком факте: в этом году вышла книга Анатолия Софронова, она посвящается "Светлой памяти Андрея Новикова". Но весь тираж книги был отпечатан со словами "Светлой памяти Андрея Вознесенского". А вы говорите - до шестидесяти… Что же касается метафоры - я думаю, это не свойство возраста, а свойство времени. Сейчас самый талантливый поэт - это сидящая здесь Светлана Евсеева. И Белла Ахмадулина. И тут уж дело не в метафорах - но наш Пегас оседлан амазонками…

Реплика литературного критика товарища Андрея Туркова: "Это плагиат, про то, что "лучшие мужчины - женщины", уже сказал Евгений Евтушенко!"

Вознесенский, подмигнув Евсеевой, парирует весело: "Ну что же! Правильная мысль Евтушенко…"

Завершение дискуссии тонет в радостном советско-чешском возбуждении. По логике тут должен прозвучать тост: "Ну, за метафору!" Но стенограмма деликатно обрывается.

Вознесенскому было тогда двадцать девять, гадания римские, конечно же, не сбылись, прожил Андрей Андреевич до 77 лет. Писать, как Степан Щипачев, так и не научился. Не только как Щипачев. Он вообще умел - только как Вознесенский. К счастью.

Кто-то заметил однажды, глядя на него, трудно болевшего последний десяток лет жизни: он, мол, не был никогда нормальным взрослым человеком, все время жил мальчишкой - и сразу стал вдруг старичком. Но Вознесенский изменился внешне, голос потерял, рука повисла плетью, болезнь отняла все силы, - а свежесть чувств и языка, и мыслей оставалась никакой не стариковской. Как так?

Он и за семьдесят, вспоминая свою оглушившую когда-то многих метафору про "чайку - плавки бога", мог написать задорно и лихо - куда там юношам:

Как палец, парус вылез.
И море - в бигуди.
И чайки смелый вырез
у неба на груди.

Что для Хрущева страшнее всего?

Все маршруты биографии Вознесенского ведут в лабиринты языка. Все подробности его жизни - в его стихах. Он конструировал, как архитектор, и повороты-перекрестки своей жизни, и авангардное свое стихотворчество. Известно, что Валентин Катаев еще в ранних шестидесятых назвал его язык - "депо метафор". В этом футуристическом депо Земля - арбуз, и потому "болтается в авоське меридианов и широт". И "по лицу проносятся очи, как буксующий мотоцикл". И глаза - "безнадежные карие вишни".

Шестидесятые - сумасшедшие годы: маразм крепчал, мир открывался восторженно, вера в идеалы казалась отчаянно свежей. В воздухе шестидесятых было всего вперемешку. Лужники, Политехнический, крамольная Таганка - голова кругом. Лица поэтов, прежде казавшиеся только мраморными, стали мальчишечьими, девчоночьими, живыми! Как ворожил - махал руками, отмеряя перепады интонаций, Вознесенский. И нараспев тянула ноты Ахмадулина. И гипнотическим казался Евтушенко. И трепетали от Рождественского. И млели под Булата Окуджаву. И еще Аксенов, и еще… Их сразу стало много. Потом показалось, что мало, "может быть, четверо". Да и то каждый сам по себе.

Забавный факт. В Госархиве литературы и искусства сохранились записки одного из участников той самой знаменитой встречи главы государства Никиты Хрущева с интеллигенцией 7–8 марта 1963 года - композитора Кара Караева. Тот тихо наблюдал за происходящим, рисовал каракули, царапал себе конспектик, для личного пользования. Композитор, судя по записям, относился к Вознесенскому с явной симпатией, а к его хулителям - очень скептически. Когда же вышел на трибуну молодой поэт и над ним запрыгал мячиком сидевший позади в президиуме Хрущев, Кара Караев записал себе: "Начал, как дурак - "я не член партии"…" Ну то есть, зачем гусей дразнить, соблюдай ритуал - как все умные люди. Кара Караев был прав: в смысле притворства Вознесенский никогда "умником" не был.

После хрущевской истерики Вознесенского неожиданно увез к себе Владимир Солоухин. Земляк, владимирский. Дружеские отношения - при всей несхожести их взглядов на жизнь и на творчество - Вознесенский сохранил с ним до последних дней.

Хотя "патриоты" всегда косились на Вознесенского: западник.

Хотя "западники" всегда косились: патриот.

А он - какой он есть - исповедовался стихами.

Среди тех, кто оказался рядом "после Хрущева", конечно, была она, Оза. Чем дело кончится? А тем, что Озу, Зою Богуславскую, поэт уведет из семьи и, что бы вокруг ни случалось, прожить без нее не сможет сорок с лишним лет.

В архиве футуриста Алексея Крученых сохранится экземпляр поэмы "Оза" с пометками Зои. Например, к девятой части: "Это мне очень нравится". Про те строчки, где - "знаешь, Зоя, теперь без трепа…", "сквозь соломинку белокурую ты дыхание мне дарила…".

Отчего капиллярным сосудикам больно?

Времена "застойные" - это годы брежневского рэпа, рока БГ и "соболезнований несоблазненным". Главное открытие этих лет - не сверхпопулярные "Юнона и Авось", не "Миллион алых роз" Вознесенского. Куда важнее оказался постулат поэта о возникновении чувства на земле: "Человека создал соблазн". Соблазн был - жить безотчетно, не озираясь пугливо по сторонам.

В эти годы случится и ворожба щедринской "Поэтории" - на сцене в такт дышали грудь Вознесенского и грудь самой Людмилы Зыкиной. Хотя, казалось бы, куда поэту с его кондициями.

Шестидесятники оставались (и остаются) любимы "в народе". Что же касается новых поколений поэтов, из них никак не выходило больше никаких плеяд, ярлыки "семидесятников" и "восьмидесятников" не приживались - да и приклеить оказалось не к чему. Зато тогда же поползли и тихие упреки к "успешным" шестидесятникам - за "идеалы", за любое "сотрудничество с властью", за дачи в Переделкине, ну и просто так, "за всё". В девяностых разве что иски не предъявят… А между тем Вознесенский останется человеком, не подписавшим ни одного публичного письма, о котором и вспомнить стыдно. Зато старался помогать - кому надо и кому не надо.

Любовная лирика семидесятых - все пронзительнее, иногда она становится душераздирающе безысходной. "Как божественно жить, как нелепо! / С неба хлопья намокшие шли. / Они были темнее, чем небо, / и светлели на фоне земли…" Загадочно, но вот что: самые откровенные строки у него вдруг наливаются гражданственностью, самая гражданственная лирика - превращается в страшно интимную. И в конечном счете всегда - без лукавства - остается одна любовь и боль: "Россия, я - твой капиллярный сосудик, / мне больно когда - тебе больно, Россия". Хоть триста раз запишите его в космополиты, но это у Вознесенского - от первой строчки до последней.

Его поэзия конца XX - начала XXI столетия остается самой неоцененной. Еще точнее - самой непрочитанной. Он писал, несмотря на болезнь, едва ли не больше обычного. Поклонники оставались по-прежнему, но все сильнее было ощущение неуслышанности. Страной и временем, впавшими в кому. "Ржет вся страна, / потеряв всю страну. / Я ж - только голос…" Собственно время всего лишь оправдывало давнее "чутье" поэта - это еще из шестидесятых: "чую Кучума!", грядущее новое варварство.

Вот, скажем, когда-то приходила новость из Парижа: Андрея Вознесенского назвали самым ярким поэтом столетия. В обычном для новых времен сообщении тоже мелькнуло вдруг его имя. Только контекст другой: колумнистка парижской "Либерасьон" Марсела Якуб вступила в связь с бывшим главой Международного валютного фонда Д. Стросс-Каном, тут же настрочила книжку "Красавица и чудовище", - не забыв известить его, что только ради этого и была вся "любовь". Сообщивший эту новость корреспондент оказался поклонником поэта, вот и застыл он, озадаченный циничной Марселой: как это у А. Вознесенского? - "Но есть порнография духа".