* * *
То в Вознесенском осуждали "формализм" антисоветский, а то, наоборот, вдруг приклеили ярлык "советский". Ему любят припоминать поэму "Лонжюмо". Знаменитая либералка Валерия Новодворская, почитая поэта, находила главным его грехом то, что поэма о Ленине прекрасна: ну что мешало - плохо написать?
Вознесенский, к чести поэта, не раз повторял: не отрекусь ни от одной своей строки. Даже если заблуждался - каждая была искренней, и честной. "Не буду зачеркивать бо́льшую часть своей жизни. Я при советской власти не каялся, когда у меня находили антисоветчину, и за советчину каяться не намерен. Меня ни та ни другая цензура не устраивает. Видеть в русском XX веке один ад или одну утопию - занятие пошлое. Когда тебя спросят, что ты сделал, - ссылок на время не примут".
Добрый болгарский приятель Вознесенского, поэт Любомир Левчев вспоминал, как они встретились впервые в кабинете Юрия Любимова на Таганке:
"Андрей, подписывая мне программку "Антимиров", ошибся. Вместо XX века, которым он датировал свои автографы, написал на моей: "век XXI". Сегодня, много лет спустя, понимаю: он не ошибся. Андрей - поэт XXI века.
В следующий раз, в Софии, мы встретились уже как друзья. Был устроен его вечер в престижном зале "Болгария". Андрею пришло в голову украсить сцену самолетным крылом. Не без труда мы нашли совершенно новое, блестевшее, как серебро - нет, блестевшее, как его поэзия, - крыло военного истребителя. И с тех пор всегда лик Андрея мне видится на фоне крыла…"
Вознесенского не стыдно называть великим поэтом: это не фигура речи. Уже и поколения сменились одно за другим, а нет, пожалуй, ни одного человека, даже самого далекого от поэзии, но знакомого с русской речью, - чтобы он не вспомнил хоть одну его строку. Хотя бы и эти, из ленкомовской "Юноны", - "Я тебя никогда не увижу. Я тебя никогда не забуду". Или про "миллион алых роз".
Книг его в далекие шестидесятые было недостать - но и полвека спустя они все так же не залеживаются на полках. Восьмитомный семитомник (к пятому тому был добавлен том 5+) - кто не успел, тот опоздал.
Поэту посвятят еще многие диссертации, ученые труды. И в этой книге, безусловно, остались белые пятна, выпавшие страницы и целые главы из жизни поэта. Хорошо, если читатель увидит в ней осторожную попытку приоткрыть дверцу. Разгадать тайны времени, ловушки и ребусы, погрузиться в мифологию поэта. Дело-то увлекательное само по себе - и останется таковым еще для многих вдумчивых поколений. Не останутся же будущим поколениям одни лишь обломки самоварварства, - на это надеялся и сам Вознесенский.
Мне все же верится, Россия справится.
Есть просьба, Господи, еще одна -
пусть на обломках самоварварства
не пишут наши имена.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 1933–1951 ТЕБЯ ПАСТЕРНАК К ТЕЛЕФОНУ!
Пять загадочных событий
9 июля 1933 года. "Умная девка-демократка всегда в высшей степени вульгарна и нагла. Беги, беги от девок-демократок! Единственно, что бывает у них хорошо, - это тело и здоровье". (Из записных книжек поэта-обэриута Д. Хармса, едва вернувшегося из ссылки, к которой был приговорен за "особую поэтическую форму "зауми" как способ зашифровки антисоветской агитации" - а чтоб не умничал.)
Апрель 1937 года. "Гроза омыла Москву 29 апреля, и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось". (М. Булгаков. Театральный роман.)
1947 год. Глухой уголок Пенсильвании. Учитель Колдуэлл "отвернулся, и в тот же миг лодыжку ему пронзила стрела. Класс разразился смехом…". "Над стеной в несокрушимом синем небе неумолчно звучало односложное "я"". (Д. Апдайк. Кентавр.)
3 декабря 1948 года. На обсуждении оперы С. Прокофьева "Повесть о настоящем человеке" в Театре оперы и балета им. Кирова критик Леонид Арнольдович Энтелис вдруг страшно прокричал: "Вы труп, товарищ Прокофьев!" Тот, кого критик принял за композитора, оказался хористом, правда, таким же лысым.
22 мая 1949 года. Первый министр обороны США и министр военно-морского флота Джеймс Винсент Форрестол выбросился из окна 16-го этажа военно-морского госпиталя с криком "Русские идут!". По улице ехала красная пожарная машина.
Из словарика школьника Вознесенского
Фикса - самое модное золотое украшение отчаянных парней, которое стало кличкой дворового авторитета.
Формализм - самое страшное обвинение, которым пользуются, когда обвинить не за что, а очень хочется.
Жопонька - самое ласковое слово, которым убаюкивают младенцев в московском бомбоубежище.
Апельсин - самый желанный дефицитный цитрус, который ест в эвакуации обворожительная соседка Мурка.
Химчистка - самая модная в послевоенной Москве новинка, которой пользуются продвинутые пользователи.
Глава первая
ТЫ МОЙ РЕБЕНОК, МАМА
Активность солнца и родителей
В пятницу 12 мая 1933 года - XX век - с утра слегка припекло и окна разинули рты. Но пробежали тучки, воздух отсырел, от свежести стало прозрачно. В это самое время в роддоме, что в Лялином переулке Москвы, у Вознесенских, Андрея Николаевича и Антонины Сергеевны, родился второй ребенок. Дочке Наташе было уже три годика. Теперь у нее - брат.
А 77 лет спустя - уже в XXI веке - во вторник 1 июня 2010 года в своем домике по улице Павленко, в подмосковном поселке Переделкино, сын супругов Вознесенских скончается, прожив красивую и грешную жизнь поэта. Но тут не должно быть неясностей. Прежде чем уйти из жизни земной, сын инженера мостов и гидроэлектростанций, сам себе Архитекстор, честно предупредит: все дело не в обыденной смерти. Просто придет "пора возвращаться в Текст" - и он в него вернется.
Вышел из текста эпохи - и снова вошел.
Хотя в те майские дни тридцать третьего года супруги Вознесенские совсем - ну уж никак - подумать не могли, что в семье у них родился Архитекстор. Или Поэтарх. Или даже просто великий поэт. На их родительский любящий взгляд, малыш-губошлеп был, конечно, лучшим на свете - и все же конструктивно не отличался от многих других. Звуки-мумуки, не слепившиеся еще в слова, так же, как у всех остальных, слетали с губ малыша лепестками.
"Бобэоби пелись губы", - шептала над сыном Антонина Сергеевна и пожимала плечами: какие все-таки странные стихи у этого Велимира. Малыш морщил круглый лоб - такой неспокойный - и начинал горлопанить. Кулек с младенцем переплывал на руки бабе Мане, Марии Андреевне. Ежик, ежик, чудачок, сшил колючий пиджачок. Домовой свистит в свисток: побежали-ка, дружок, хоть на Запад, на Восток, хоть на Север, хоть на Юг - ежик должен сделать круг.
Ну чего, внучок, хулиганишь, что не так? Ну хорошо, пусть ежик бежит не по кругу, пусть по параболе.
Хотя нет, какие параболы, что он еще понимает? Мир вокруг младенца - облако неоформленных звуков и букв. До парабол-то ему еще расти и расти.
Справедливости ради надо признать: вопил, капризничал или тихо сопел не один новорожденный сынок Вознесенских. Как раз в ту пятилетку - возьмем условно с тридцать второго по тридцать седьмой - бесперебойно рождались едва ли не все будущие шестидесятники. Поэт Вознесенский объяснит стечение новорожденных обстоятельств: "Таланты рождаются плеядами". И сошлется на астрофизиков: не обошлось без "воздействия солнечной активности на биомассу". И на социологов: возможно, сказались и "общественные сдвиги". И на философов: это был сгусток "духовного ритма".
Солнце ли тому виной, революции или прочие ритмы, но как тут не сказать: да здравствуют родители будущих героев шестидесятничества, не терявшие зря ни дни, ни, что немаловажно, ночи!
Я памятник отцу, Андрею Николаевичу
Отец Вознесенского, Андрей Николаевич, носил шапку-пирожок, как у Пастернака. Конечно же это уже годы спустя. И поэт намеренно перемешает эти их шапки: "…нет, я спутал, это у отца была серая, а у него был черный каракуль". Цель этой путаницы одна - подчеркнуть степень важности обоих для поэта: ближе некуда.
А когда у Андрея Николаевича только-только родился сын, никаких пирожков он еще не носил. Ему было тридцать, за три года до того он получил диплом Ленинградского политеха. Антонине Сергеевне, матери поэта, было двадцать восемь, она уже "кончила два курса филфака и Брюсовские курсы". Было ли это благоразумным влиянием Антонины Сергеевны или не было, но к тому времени Андрей Николаевич явно забыл про свои юношеские метания и увлекся своей новой профессией, гидроэнергетикой.
Что за "юношеские метания", в двух словах напишет позже сын про отца:
"Мальчик "из хорошей семьи", сын врача, внук священника, он, начитавшись романтических книжек, вступил в партию и шестнадцати лет во время Гражданской войны в течение полугода был секретарем райкома маленького городишки Киржача. Городок был тихий, никого не расстреливали. В партии были шесть мальчишек и двое взрослых. Но белые бы пришли - повесили. О таких школьниках писал Пастернак:
Те, что в партии,
Смотрят орлами.
Это в старших.
А мы:
Безнаказанно греку дерзим.
Ставим парты к стене,
На уроках играем в парламент
И витаем в мечтах
В нелегальном районе Грузин.
Отец с юмором рассказывал, как они, школьники, на глазах у моргавшего учителя клали наган на парту".
Что тут скажешь - вечно с этими подростками беда. Судить их легко, не то что - пытаться понять. Они ведь впитывают все, что в воздухе носится, - часто наперекор семье. А в те годы в воздухе носилось всякое…
Очевидно, там, в Киржаче, родители Вознесенского и познакомились. Окончив школу и бросив игрушку-наган, Андрей Николаевич рванул вдруг в Питер учиться и с тех пор держался от политики подальше. "Дальше геологические изыскания. Проектирование гидростанций. Крупные гидростанции, "стройки коммунизма", проектировала и строила организация НКВД во главе с генералом Жуком. Отцовский институт, штатский, проектировал станции поменьше. Но я помню, как мы ездили с ним в Грузию на Ингури-ГЭС. Помню, как отец опасался конкуренции могущественного Жука".
Ездил сын с отцом и на Куйбышевскую, и на Братскую ГЭС. Еще школьником. Щеголял "блатными" дворовыми словечками - за что выслушивал отцовские "морали". Хотя потом отец, надо сказать, серьезный начальник, профессор и доктор наук, никогда не попеняет сыну - за то, что пошел в поэты, за поэтические хулиганства, за высочайшие громы-молнии, на которые сын не раз нарвется. А ведь мог бы сын подумать - как это аукнется на отцовской пуританской госслужбе. Но что там - отец не попрекнул никогда. Казалось, что и проблем у него никаких - один лишь служебный рост. Но неспроста же сын напишет, когда похоронит отца, так зло, отчаянно, надрывно: "Юдоль его отмщу. / Счета его оплачиваю. / Врагов его казню. / Они с детьми своими / по тыще раз на дню / его повторят имя".
Двадцать послевоенных лет Андрей Николаевич возглавлял Гидроэнергопроект, в 1959 году стал замом председателя Совета по изучению производительных сил СССР. А 24 ноября 1967 года был образован Институт водных проблем РАН, первым директором которого стал отец Вознесенского.
Где тут, откуда было взяться сыну-поэту? Научные труды отца фундаментальны и звучат для поэтического уха ну почти что угрожающе: "Гидроэнергетические ресурсы мира и основные показатели оборудования зарубежных ГЭС". Или: "Топливно-энергетические ресурсы СССР". Или еще лаконичнее - "Гидроэнергетика СССР".
Он руководил серьезными работами по изучению перспектив использования важнейших рек страны, его награждали медалями и орденами: двумя - Ленина, двумя - Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, "Знак Почета".
Но все это парадный послужной список - сын-то с детства запомнил совсем не то. Совсем не то было важнее и оставляло в памяти зарубки на всю жизнь. "С детства меня одинаково приворожили к себе мамины мусагетские томики стихов и стоящий рядом с ними синий отцовский технический справочник Хютте".
Цена за дореволюционное издание этого справочника для инженеров и механиков у букинистов в наши дни доходит, говорят, до 85 тысяч рублей. Факт, конечно, любопытный - но чем справочник мог приворожить будущего поэта? В 1936 году Хютте на русском был переиздан в шестнадцатый раз, и тут уж можно лишь гадать: какие фантазии могли родиться в голове у любознательного мальчика, открывавшего наугад раздел "Механика неупругих и упругих жидкостей"? Или - "Механика пластических деформаций"? А что за "Колебания упругих систем"? Или - "Силы давления между выпуклыми поверхностями"?
Сочетания пульсирующих слов и понятий оседали в том самом языковом багаже, который много лет спустя обернется у поэта целым "депо метафор".
Впрочем, у отца, проектировавшего гидросооружения, была еще и "внутренняя страсть - любовь к русской истории и искусству". Он собирал монографии о художниках, так что сын рос не только с Хютте в обнимку, но и с Врубелем, Рерихом, Серовым, Юоном. (И с Гойей, конечно, - но про это чуть позже.) "Он любил осенние сумерки Чехова, Чайковского, Левитана. Стройный, смуглый, шутливый, по-мужски сдержанный - отец таил под современной энергичностью ту застенчивую интеллигентность, которая складывалась в тиши российской провинции и в нынешнем ритме жизни почти утрачена".
В семидесятых годах Зоя Богуславская, невестка Андрея Николаевича, побывает у болгарской прорицательницы Ванги. Та вдруг скажет, что скоро кто-то заболеет тяжело в семье. Пройдет совсем немного времени - и станет известен страшный диагноз: у отца Вознесенского рак. Тогда сын напишет и покается "Отцу": "Отец, мы видимся все реже-реже, / в годок - разок"; "Ты дал мне жизнь. / Теперь спасаешь Каспий, / как я бы заболел когда-нибудь". И потом еще не раз вспомнит, как был "преступно небрежен к нему".
В 1974 году отца не станет - и Вознесенский единственный раз в жизни обратится к верховному правителю "по личному вопросу": "…написал Л. И. Брежневу письмо с просьбой похоронить отца на Новодевичьем. Без его разрешения это сделать было невозможно".
Тогда и строчки его стихов сложатся в литургическое: "Я - памятник отцу, Андрею Николаевичу. / Я лоб его ношу и жребием своим / вмещаю ипостась, что не досталась кладбищу, - / Отец - Дух - Сын".
…А года не пройдет, как в 1975-м умрет бабушка, Мария Андреевна. Бабушка была поэту своей Ариной Родионовной, нет, ближе, потому что роднее. Ей было уже за девяносто.
Много лет Вознесенские отправляли детей на каникулы к ней с дедом в Киржач, у них жили какое-то время в начале войны - пока не эвакуировались в Зауралье. Дед запомнился внуку своими ульями - и как учил на речке корзины плести из лозы. После войны уже, когда не станет деда, Мария Андреевна переедет к дочке в Москву. Перебирая старые фотографии, Вознесенский напишет душещипательно просто: "Молодая Мария Андреевна / была статная - впрямь царевна. / А когда судьба поджимала, / губки ниточкой поджимала" (это из его "Дамы треф").
Похороны бабушки он назовет "Похоронами цветов" - глаз резанет: "Крышкой прихлопнули, когда стали / заколачивать, / как книжную закладку, белый цветок". И уже за несколько лет до смерти своей - поэт вернется к тому же образу в книге "Возвратитесь в цветы".
В 1975-м Антонина Сергеевна, оставшаяся в квартире вот так сразу одна, ни мужа, ни матери, - у детей давно свое жилье, - переедет жить к дочери. Вознесенский опишет этот тяжелый "Обмен": "Не до муз этим летом кромешным. / В доме - смерти, одна за другой. / Занимаюсь квартирообменом, / чтобы съехались мама с сестрой".
…Мать снимает пушинки от шали,
и пушинки
летят
с пальтеца,
чтоб дорогу по ним отыскали
тени бабушки и отца.
Антонина Сергеевна Вознесенская, урожденная Пастушихина, переживет мужа и мать на девять лет.
Интеллигентка в косынке Рабкрина
Мать Вознесенского родом из того самого Киржача Владимирской области. От нее у сына - что там Хютте с колебаниями упругих систем! - наследство иного рода: "Она привила мне вкус к Северянину, Ахматовой, Звягинцевой, Кузмину".
Или вот катаевский "Белеет парус одинокий": "В серебристом переплете книга эта празднично и навеки, щемя неизвестностью, легла в день рождения на мою тумбочку, подаренная мамой - как и миллионам иных советских детств, и так же навеки в них осталась".
В поэзии сына Антонина Сергеевна будет присутствовать из года в год. Даже если стихи не специально о ней, диалог с ней, кажется, он никогда не прервет. Несмотря на все неимоверные фортели и коленкоры, которые он выпишет в своей поэтической жизни.
О матери, будто о своем отражении в зеркале, - "ее серые взоры", "лоб-одуванчик, полный любви". Хотя все же, чей у него лоб, в семье, очевидно, вопрос был спорный и до конца не решенный. Напишет же и про отца: "я лоб его ношу".
А мать у него всегда - "интеллигентка в косынке Рабкрина и ермоловская спина!".
Антонина Сергеевна, очевидно, старалась сына держать в какой-то строгости, - судя по всему, не очень ей это удавалось. "Наивно просила, / насмотревшись по телику: / "Чтоб тебя не убили, / сын, не езди в Америку"…" Какое там. Уже после Архитектурного института, в окололитературной мельнице пересудов, из воспоминаний сына донесутся опять отголоски материнских тревог и наставлений: "Мне рассказывали, что мой друг поэт мечтает, чтоб я вернулся в архитектуру. Этого же хотела бы моя мать, правда по иным причинам. Ей хочется для меня режима и уверенных потолков". Как бы не так - он будет строить жизнь по своему архитектурному плану.
Хотя любовь сыновняя останется непререкаемой, да он и разницы не будет видеть между матерью и Родиной, и тут не будет пафоса, лишь чистая любовь без примеси: "Любит Блока и Сирина, / режет рюмкой пельмени. / Есть другие России. / Но мне эта милее".
Получит свою квартиру на Котельнической набережной в 1965-м, вздохнет, прощаясь с родительским домом:
Матери сиротеют.
Дети их покидают.
Ты мой ребенок,
мама,
брошенный мой ребенок.
У него всё в стихах. Даже серьезные семейные обсуждения мамы с дочерью - "оставить или не оставить?" - и те откликнутся в семьдесят втором году коротким восьмистишием "Говорит мама".
У сестры Натальи так и не появится детей, и это будет мучить ее всю жизнь. Она много лет будет заведовать отделением восстановительного лечения поликлиники № 3 ЦКБ РАН. Муж ее, Юрий Францевич Шульц, завкафедрой латыни Первого мединститута, скончается в 2006 году.
На сестре вечно, как и на многих дочках во многих семьях, будут заботы о родных, все будет не до себя: "Ради родителей, мужа, брата, etc, / Забыла сероглазые свои таланты / преступная моя сестра".
Вознесенский признается: "Жизнь мою опережает лунная любовь к сестре". Он уйдет из жизни раньше ее. Наташа на год переживет брата - будет тяжело болеть и скончается 6 апреля 2011-го.