Камень с полустертой надписью "Алексий Полисадов" действительно второй в ряду надгробий у алтарной апсиды Благовещенского собора. Во внутренней росписи храма сохранилось и изображение отца Алексия, Андрея Полисадова: муромский художник П. И. Целебровский, расписывавший собор, запечатлел его "по-грузински царебровым" - "и тишайшее бешенство воли ощущалось в сжатых руках". Почему по-грузински? Потому что загадочная биография Полисадова ведет как раз в Грузию…
Многочисленные попытки описать историю Благовещенского монастыря, появившегося в XVI веке (на месте церквушки XI столетия), сведены в обширном труде иеродиакона Алексия (Новикова). Прежде чем перейти к истории Полисадова - лишь два любопытных штриха из монастырской истории. В 1945–1946 годах в Благовещенском храме служил вернувшийся с фронта с тяжелым ранением в позвоночник иеромонах Пимен (в миру С. М. Извеков; 1910–1990 гг.) - будущий Патриарх Московский и всея Руси. И еще - в числе других святынь именно здесь хранятся мощи князя Петра и княгини Февронии, тех самых, в честь которых в XXI веке придумают праздновать 8 июля православный "день влюбленных".
Как в 1882 году оказался настоятелем Благовещенского монастыря прапрадед поэта? Прослужит он в этом чине до самой смерти, до 1894 года. А судьба ведь и его тоже долго кругами водила.
Омут кавказских пленников
В списках заложников, вывезенных из Грузии после подавления генералом Ермоловым имеретинского восстания, есть и имя княжеского сына, в 1820 году доставленного шестилетним во Владимир.
Как тут не вспомнить лермонтовского Мцыри - тоже пленника имеретинского восстания: "он был, казалось, лет шести"? Параллель увлекательная - по крайней мере, ее стоит иметь в виду, помня, что Андрей Вознесенский с детских лет относился к Лермонтову трепетно.
Но есть еще один любопытный штрих у Вознесенского. Вслед за мучительным: "Чья ты маска, Андрей Полисадов?" - в поэме прозвучит такой риторический вопрос: "друг и враг шамхала Тарковского?" Собственно, интересен тут поэту не столько правитель небольшого феодального владения, окружавшего село Тарки на территории Дагестана до середины XIX века. Неизвестно, имел ли он отношение к прапрадеду. Куда важнее казалась внезапно всплывшая фамилия - Тарковский. Он же не просто известный режиссер, он еще и одноклассник Вознесенского. И хотя ближайшие предки Тарковского принадлежали уже к польско-украинскому православному шляхетству, в его семье бытовала и такая легенда - об их происхождении от младшего сына шамхала Тарковского, взятого в заложники Петром I во время Персидского похода.
И все это вдруг закручивается такой головокружительной воронкой - исторических былей, совпадений, необъясненных легенд и тайн. Лермонтов, Тарковский, Вознесенский. Ах эти поэтические омуты истории.
Конь бьет задом и передом
Вернемся во Владимир, к прапрадеду - грузинскому мальчишке. Шеф жандармов от кавалерии Леонтий Васильевич Дубельт лично следил за судьбой важной птицы - предка Вознесенского. Это тот самый умнейший Леонтий Васильевич, на счету которого объявление сумасшедшим Петра Чаадаева, разбор бумаг Пушкина после его гибели, отправка в ссылку (как и возвращение из нее) Михаила Лермонтова, арест и ссылка Михаила Салтыкова-Щедрина, аресты и следствие по делу Петрашевского, аресты Ивана Аксакова, Ивана Тургенева, Сергея Трубецкого… Значительное, словом, лицо занималось судьбой грузинского ребенка. И факт этот любопытен, даже если время стерло с него давнишний государственный смысл.
Во Владимире мальчика тут же усыновила семья сельского священника - и он стал Андреем Полисадовым. Имя выбрано не случайно: святой апостол Андрей Первозванный почитался покровителем и в России, и в Грузии. Сказания о нем есть и в грузинском, и древнерусском литературных памятниках - "Картлис Цховреба" и "Повести временных лет".
Во Владимирской духовной семинарии, куда отдадут мальчика, будет учиться и Иван Никитович Полисадов (он на девять лет младше Андрея). Видимо, родители его и усыновили Андрея Полисадова. Иван Никитович станет отцом Иоанном, проповедником Исаакиевского собора в Петербурге и духовником императора Александра II. Названый брат был близок с Андреем Полисадовым, сохранилась их переписка.
Хотя поначалу с братьями у поэта выйдет небольшая путаница. Закончив работу над поэмой, он расскажет в "Литературной газете" о своем предке и поставит ему в заслугу отказ сообщить жандармскому ротмистру содержание исповеди народовольца Каракозова, совершившего покушение на царя. Однако Андрей Полисадов к этой истории отношения не имел. У отца Иоанна был еще двоюродный брат, протоиерей Василий Полисадов. Как вспоминает Вадим Виноградов, правнук отца Иоанна, как раз Василий Полисадов активно помогал жандармам в каракозовском процессе 1866 года… Что же касается отца Иоанна, все оказалось сложнее. Накануне покушения на императора ему тоже исповедовались заговорщики - и его мучили страшные сомнения. Подчиниться Указу, обязывавшему священников сообщать о злых умыслах? Но как же ему, духовнику, потом сможет довериться император, если он вообще не чтит тайну исповеди?! В день покушения, скомкав службу, отец Иоанн бросился вслед за Александром II и в момент взрыва, по семейной легенде, "грудью защитил царя". При дворе об этом стало известно, к поступку отца Иоанна отнеслись с пониманием… Неточность же с Полисадовым, промелькнувшую лишь раз в "Литературке", Вознесенский потом, открывавший всё новые страницы жизни прапрадеда, не повторял.
В жизни Андрея Полисадова хватало своих невзгод и смут - хотя о многих можно лишь догадываться по его редким дошедшим признаниям. Праправнуку-поэту видится таинственная рука, то повышавшая, то повергавшая в опалу его предка. В "Провинциальном российском некрополе", составленном великим князем Николаем Михайловичем, имя его было обозначено в оглавлении, но вдруг исчезло со страниц - совсем как стихотворение "Прадед", вырезанное из книжки Вознесенского.
В предисловии к "Кругу поучений" (СПб., издание книготорговца И. Л. Тузова, 1885) Полисадов пишет о себе в третьем лице: "Тяжело рассказывать все бесчисленные клеветы, кляузы и гонения, тайно или явно воздвигнутые на человека. Человек дрожит над временем, как скупец над златом, а необходимость защищать собственную честь заставляет писать объяснение на лукаво и бессовестно выдуманный рапорт или донос".
И о неком доносчике: "Бог с ним! Пусть бичует меня. Опомнится авось и сам. Конь бьет и задом и передом, а дело идет своим чередом"… Что ж, и истории с доносчиками роднили прапрадеда с праправнуком.
Сохранился послужной список Андрея Полисадова, составленный в 1889 году. После семинарии он женился и служил священником в селе Шиморское. Но пять лет спустя жена его скончалась, оставив Полисадова с малолетней дочкой Марией (ее, прабабку поэта, Полисадов описывал как "сметливую, довольно образованную и очень пригожую"). Потом он учительствовал, обучал крестьянских детей. В 1867 году постригся в монахи с именем Алексий в Новоспасском Ставропигиальном монастыре. В 1882 году переведен во Владимирскую епархию и утвержден настоятелем Благовещенского монастыря в Муроме. Вскоре его возвели в архимандриты и назначили еще и благочинным Троицкого женского и Спасского монастырей. Здесь и завершится его жизненный путь 8 апреля 1894 года.
Графская семья Уваровых, с которой он был близок, увлечется археологией Кавказа, по их инициативе в Грузии отреставрируют храм Свети Цховели.
Вознесенский обнаружит и стихотворные опыты Полисадова, и его размышления о трехголосном древнеславянском песнопении, в котором прапрадеду слышалось эхо древних грузинских хоров. Между прочим, Полисадов еще покровительствовал Ивану Лаврову, изобретателю "гармонического звона в колокола", которому он придумал дивное имя: "самозвон".
Насколько крепок матюк
Вот ведь еще что интересно. Была в Полисадове удивительная чуткость к языку. Не просто чуткость - он занимался языком увлеченно. 16 февраля 1852 года получил даже "искреннюю благодарность" от Императорской Академии наук за составление Словаря областного наречия и разных оригинальных обычаев прихода Шиморское.
Не одни бомбометатели носились по просторам России, было и еще кое-что интересное в жизни. Энтузиасты вроде Полисадова отправляли свои труды по изучению "местных слов и выражений" Обществу любителей российской словесности, и среди двухсот тысяч слов, попавших в 1863–1866 годах в первое издание "Толкового словаря живого великорусского языка" Владимира Даля, окажутся и 153 слова из словарика, составленного в селе Шиморское Полисадовым.
Смыслы владимирских словечек тех времен давно забыты, а звучат они сегодня - страшно подумать, с чем их мог бы рифмовать поэт. Что за буй? Что за кокуй? А что за зверь такой абуконь? Куда чего сулоть? Чем хороша маниха? И насколько крепок матюк? Вознесенского, между прочим, всегда волновали все футуристические раскопки в прошлом русского языка - так что вспомнить словечки прапрадеда тут совсем не лишне.
Означали они вовсе не то, что читатель сейчас мог подумать. Буй - называлась игра, что-то среднее между лаптой и бейсболом. Кокуй - просто кокошник. Абуконь - подводный камень у берега. Сулоть - значит, сплошь и рядом. Маниха - та, что манит и обнадеживает. А матюк - и того проще: стук от удара топором.
Прапрадеда, писал поэт, поражало еще и "сходство славянских слов с грузинскими: "птах" аукался с грузинским "пхта", "тьма" (то есть десять тысяч) отзывалась "тма", "лар" - "ларец". Суздальская речушка Кза серебряно бежала от грузинского слова "гза", что означает "дорога". Зевая, муромцы крестили рты так же, как это делали имеретинские крестьяне. А на второй день Пасхи на могилы здесь клали красные яйца - все возвращало к обычаям его края".
Услышь мя, женщина!
Вознесенский примеряет образ прапрадеда на себя - в поэме "Андрей Полисадов". У него всегда так: и Гойя, и Мерилин Монро, и Гоголь, и граф Резанов, все отчасти - Вознесенские. Каждое "не я" у него - вывернутое наизнанку "я".
И оттого в "Полисадове" мелькнут родные праправнуку лица - отец, возивший сына на Ингури-ГЭС, Борис Леонидович.
И вдруг появится прапрадеду неведомая муза: "Когда ты одета / лишь в запах сеновала, / то щедрее это / платьев Сен-Лорана".
И влечение свое горное, безотчетное оборвет вдруг Вознесенский вопросом в лоб: "Может, мне Каландадзе кузина?" Это про дивную Анну Каландадзе, грузинскую поэтессу, с которой дружили и которой посвящали нежные строки многие, не один Вознесенский, - про нее и Ахмадулина: "…но, Анна, клянитесь, клянитесь, / что прежде вы не были в хашной! / И Анна клялась и смеялась, / смеялась и клятву давала…" Возвращаясь к вопросу Вознесенского про Каландадзе - так после хашной все друг другу немножко кузины.
Зачем все же Вознесенскому эта поэма, о чем она? Образ прапрадеда у него слит с образом собора, открытие прапрадеда становится открытием себя - со своим вечным с детства вопросом: "Зачем второй раз жить? А первый раз зачем?"
Ответ его тут как молитва, в которой чередуются равноправно: "Господи, услышь меня, услышь мя, Господи!"; "Женщина, услышь меня, услышь мя, женщина"…
Молитва эта, с ее отчаянием и соблазнами, неожиданно откликается эхом в тех же Кавказских горах - у средневекового армянского поэта Григора Нарекаци, известного своей "Книгой скорбных песнопений": "Я обращаю сбивчивую речь / К тебе, Господь, не в суетности праздной, / А чтоб в огне отчаяния сжечь / Овладевающие мной соблазны".
И по губам потерявшего к концу жизни голос Вознесенского можно будет прочесть: "Я стою без голоса, / в неволю отданный, / родина, услышь меня, / услышь мя, родина!"
Господь, женщина, родина. Услышат?
Пробелы древа
Составить внятную родословную, древо генеалогии, окажется совсем непросто. Хотя Вознесенский старался - белые пятна все равно остались. Имена разлетелись, унесенные ветром. О чем-то недоговорили родители, по крайней мере в довоенные времена, многого лучше было вслух не вспоминать - и детей на всякий случай от подробностей берегли.
У дочери Полисадова, Марии Андреевны, была дочь Елизавета. Кто был ее отцом и, соответственно, прадедом по этой линии - Вознесенскому узнать не удалось. Елизавета вышла замуж за Николая Петровича Вознесенского, сына священника из Суздальского уезда Петра Федоровича Вознесенского и жены его Анны. У Николая Петровича было шестеро братьев и сестер. Многие, включая самого деда поэта, Николая Петровича, были врачами. Медики и священники - это отцовские ветви.
В Москве поэт общался с троюродной сестрой, Натальей Игоревной Вознесенской, - ее дед, Владимир Петрович, был родным братом Николая Петровича. Сестра была намного моложе, потому, видимо, поэт звал ее ласково "Наталочка, моя племяшка". Между прочим, тоже врач.
Во Владимире он познакомится с другой троюродной сестрой - Лидией Дмитриевной, которая вскоре переберется к мужу-англичанину в Лондон. У всех у них свои черновики-родословные, но с теми же пробелами: новых тайн, увы, Вознесенскому они не откроют.
Глава четвертая
ПО НАПРАВЛЕНИЮ К ЧЕТЫРНАДЦАТИ
О, эти дворы Замоскворечья!
В тринадцать лет Андрей Вознесенский чуть не утонул.
Случилось все в 1946 году на реке Упа в поселке Одоеве, знаменитом своими филимоновскими игрушками - были такие когда-то да, похоже, сплыли, - а также обширным некогда хозяйством плодосовхоза. Это на границе Тульской и Калужской областей, часах в четырех езды от Москвы на машине. Что занесло сюда Вознесенского - теперь можно только гадать. Возможно, приехал к кому-то с родителями или со школой, скажем, на уборку яблок.
Поскольку мальчик был благополучно спасен, случай этот не зафиксировали милицейские хроники. Да и свидетели нигде никак не проявились: откуда ж им было знать, что спасенный - не просто пацан из столицы, а персона, которая еще очень даже пригодится русской поэзии?!
Но сам спасенный запомнил хорошо: "…инженер плодосовхоза в Одоеве спас меня, уже захлебнувшегося и потерявшего сознание в водовороте. Я так вцепился ему в запястье, что остался круговой синяк". Спасибо безымянному инженеру-герою!
Это первое из целой череды жутчайших происшествий, которые будут преследовать Вознесенского всю жизнь. Нельзя сказать, что он отличался богатырской крепостью тела - напротив, Андрюша в детские и юные годы был скорее тонок и щупл. Зато самолюбив и с норовом, и ершист с ранних лет - это правда. И плавать, кстати, научился после той истории очень хорошо.
В конце войны Вознесенские вернулись в свою коммуналку в Замоскворечье, недалеко от Большой Серпуховки, в 4-м Щипковском переулке. Квартира - в надстройке над корпусом, принадлежавшим бывшему заводу Михельсона, электромеханическому, тогда уже имени Ильича - там, между прочим, снаряды для "катюш" делали. А что касается двора - двор был вполне хулиганский, и о нем Андрей Андреевич будет вспоминать с неизменным элегическим "О".
Вот так, например: "О, мир сумерек, трамвайных подножек, буферов, игральных жесточек, майских жуков - тогда на земле еще жили такие существа".
Или вот так: "О, эти дворы Замоскворечья послевоенной поры! Если бы меня спросили: "Кто воспитал ваше детство помимо дома?" - я бы ответил: "Двор и Пастернак"". Но встреча с Пастернаком еще впереди - и двор, между прочим, тоже как-то поспособствует их встрече.
Все счастливые дворы детства счастливы одинаково. А хулиганист каждый из них на свой лад. Задолго до того, еще в тридцать пятом, германский философ Мартин Хайдеггер рассуждал об "истоках художественного творения" - Андрюша тогда еще и знать его не знал. Шнобеля знал, Фиксу знал, Шка и Волыдю - "рыцарей малокозырок", авторитетов их подворотни. А Хайдеггера он тогда еще не знал - еще много, много лет пройдет, пока поэт не без гордости расскажет о своих встречах с ним: сомнительное прошлое философа не отменяло его гениальности…
Так вот, пока Андрюша с приятелями гонял консервные банки вместо мяча, Хайдеггер где-то там сидел и думал над вопросом: "Посредством чего стал и откуда пошел художник, ставши тем, что он есть?" У Вознесенского найдется свой ответ - и в его ответе будет непременно полное собрание дворовых хулиганов.
С золотыми коронками - "фиксами" - самые шикарные. С наколками, сделанными чернильным пером, - так, мелюзга. Среди последних - и сам Вознесенский. Наколки скоро смоются - зато останется в памяти воздух времени детства, из которого двадцатый век "на глазах превращается в Речь".
Где-то у бабушки в Киржаче торжествовало володимирское "о" - здесь оно безоговорочно капитулировало перед московским "а". Дома были отцовский справочник Хютте, мамин Серебряный век - во дворе вся правильность жизни ломалась блатными словечками, жаргон казался пропуском в другой, манящий мир. Неспроста, между прочим, Андрюшины дворовые истории, как взрослый ребенок, будет живо обсуждать с ним и сам Пастернак. Но это мы опять забегаем вперед…
"По новым желтым прохарям на братанах Д. можно было догадаться о том, кто грабанул магазин на Мытной". Одноклассник Борис, воруя зачем-то из бочки карбид, зажег спичку - взрыв, крышкой "полщеки оторвало". Все это сливалось "с визгом "Рио-Риты" из окон и стертой, соскальзывающей лещенковской "Муркой", записанной на рентгенокостях".
Упражнялись в стрельбе через подкладку пальто в подъезде - найти оружие в послевоенные годы мальчишкам было несложно. Еще один аттракцион: открыв шахту лифта, обернув руки варежкой или тряпкой, скользили вниз с шестого этажа по стальному крученому тросу. "Никто не разбивался", - он добавит гордо. Небрежным тоном подростка, которому явно хотелось казаться в этом мире своим, отчаянным таким же.
Часто играли в "жосточку", что Вознесенский опишет в деталях: "Медную монету обвязывали тряпицей, перевязывали ниткой сверху, оставляя торчащий султанчик, - как завертывается в бумажку трюфель. "Жосточку" подкидывали внутренней стороной ноги, "щечкой". Она падала грязным грузиком вниз. Чемпион двора ухитрялся доходить до 160 раз. Он был кривоног и имел ступню, подвернутую вовнутрь. Мы ему завидовали".
Специальным, свернутым из проволоки крюком катали по двору железные обручи, а зимой, прицепившись проволокой к грузовику, скользили буксиром на коньках по ледяной мостовой до конца переулка. Перед трассой грузовик отпускали. Приводы в милицию за катание на трамвайных подножках почитались доблестью особой.
Ах детская душа - потемки! Кто знает, сколько раз Андрюша примерял на себя все подвиги дворовых смельчаков. Возможно, пробовал и сам… Но - увы или к счастью - приятели тех лет, как сговорившись, вспомнят потом, что был Вознесенский все же слишком замкнутым и воспитанным, чтобы ходить на "лихие дела".
Волыдю, высоченного сына завмага в кожаной шубе, "с налетом наглецы в глазах", Андрей считал приятелем. Сам-то он ходил в латаном-перелатаном пальтишке, давно превратившемся в курточку с хлястиком у лопаток. Купили ему наконец стеганую тяжелую шубу с собачьим колючим воротником - а стоило надеть ее в первый раз в школу, как шуба пропала. Как догадывался Андрей, тут не обошлось без Волыди - "он водился со старшими с Зацепы…". Все-таки дети завмагов тогда - как к концу века дети удачливых бизнесменов - с малых лет уже знали прекрасно, с кем стоит водиться и у кого что спереть.