Андрей Вознесенский - Игорь Вирабов 3 стр.


Глава вторая
ГОЙЯ, МУРКА, АПЕЛЬСИН

Имя как код судьбы

Сына назвали - Андрей. Почему родители выбрали ему имя отца? Про такие двойные имена-отчества существуют даже предрассудки, но родители Андрюши были от этого далеки. Можно сказать просто: наверное, очень любили друг друга и сына. Так бывает. Но имя, помимо того, что повторяло отцовское, вело еще и вглубь родословной, к загадочному прапрадеду Андрею Полисадову. "Эти святцы-поэмы / вслух слагала родня, / словно жемчуг семейный / завещав в имена".

Вышло, словом, Андрей Андреевич. Имя-отчество заводилось с дребезгом мотоциклетки: др-др. И с визгом срывалось с места - будто родился сын спидометры выжимать. Будто в имени-отчестве новорожденного зашифровали все будущие "очи как буксующие мотоциклы", "лихачек катастрофных", мотороллеры с крыльями. И бесконечные автомобильные катастрофы - в них поэт умудрится попадать регулярно.

Может, эти "др" - космические дыры? Их он обнаружит в скульптурах Генри Мура, приехав к нему в гости.

А к чему в его фамилии звон несется в Оз? В-Оз-несен-ский - так что и Оза в его жизни неспроста.

Хотя сама по себе фамилия Вознесенских - из тех распространенных фамилий, что выбирали себе часто семинаристы в поисках благозвучия. Как выбирали - на сей счет ходила шутливая поговорка: "По церквам, по цветам, по скотам, и аще восхощет его Преосвященство". Фамилия "Вознесенский" - "по церкви", названной в честь Вознесения, что отмечается на сороковой день после Пасхи.

Андрюша с детства будет искать эти коды имен, в которых "судьба просилась наружу, аукалась со словарем". В Ахматовой услышит закодированное "акмеизм". Марина Цветаева зашифровала себя в "море". А как ковано звучит "Владимир" Маяковского! И подытожит словами отца Павла Флоренского: "По имени и житие, по имени - житие, а не житие по имени". В человеческом имени, а поэта особенно, закодирована его будущая судьба.

В XXI веке под это подведут научную основу - Центр волновых технологий американского Орегона подтвердит (не подозревая того) давнишние догадки будетлянина Хлебникова: у каждой буквы своя частота вибрации, а потому имя позволяет подсознательно считывать информацию о человеке.

По крайней мере, теперь ясно, отчего Чехов не пожелал взглянуть на стихи поэта Гусочкина: "Что это за фамилия для лирического поэта - Гусочкин?!"

Имя Вознесенского вряд ли смутило бы Чехова.

Хотя у имени, предупреждал Флоренский, действуют "верхний" и "нижний" полюсы, божественное и дьявольское. Примерно о том же "верхнем" и "нижнем" скажет как-то и Вознесенский интервьюеру: "Включаешь себя, как в розетку штепсель, и… Пишешь слова, тебе диктуют, и всё тут. Кто знает: может, сверху, а может, снизу".

Дурочка, разуй глаза

В Киржаче у маминой родни Андрюша хорошо запомнил гармонику. А под нее - вот мальчишка, глаз-алмаз! - красивую продавщицу: перекисью крашена, брови синим наведены, чулки с черным швом (это после войны - трофейные!), "поддавшая, но в норме", свежую частушку кричит. Ох, хороша, чертовка.

Бабушка - это другое, это слова, как ласки, щеки, как сушеный инжир, корочка на топленом молоке, вздохи коровы в хлеву, соединенном с домом, печь, дыхание бревенчатых стен, зола - гусиным крылом, сирень о ставни трется кошачьи. Бабушка, Мария Андреевна Пастушихина, в девичестве Карабанова, рассказывала внуку всякое - как обычно это любят бабушки.

"Ее родители еще были крепостными Милославских. "Надо же!" - думалось мне".

С крепостными какая-то нестыковка. В Киржаче жила еще бабкина родная сестра, Елизавета Андреевна, - и по рассказам дочери ее, Людмилы Савенковой, работавшей корреспондентом районной газеты, выходит немного иначе: отец Марии и Елизаветы, прадед Вознесенского по маминой линии, - из купеческой семьи и несколько раз избирался в Киржаче городским головой в конце XIX - начале XX века… Этому есть и документальные подтверждения. Хотя, понятно, что во времена послереволюционные нервировать рассказами о "купеческой семье" и "городском голове" вряд ли стоило. Возможно, потому у Марии Андреевны для внука была припасена классово корректная история про крепостных. Впрочем, одно могло не противоречить другому - если, скажем, речь шла не о родителях бабушки, а о предках чуть более дальних…

Об этих ли тонкостях думал в те годы глазастый мальчишка, приезжая на деревню к бабушке? О, эти стоп-кадры детских наблюдений, видения предпубертатного периода! Сколько раз они потом выплеснутся в строки поэта.

В семидесятых годах, начав свои поиски начал и концов родословной, вспомнит поэт и такую детскую киржачскую картинку. Чем пугала их "Тетка"? "Тетку в шубке знал весь городок. / Она в детстве нас пугала ссыльными. / Тетя крест носила и свисток, / чтобы вдруг ее не изнасиловали. / Годы шли. Ее не изнасиловали. / Не узнала, как свистит свисток! / И ее и шубы срок истек…"

А еще, перебирая альбомы с родней, наткнется на "Старую фотографию" - с "нигилисточкой, моей прапракузиночкой", у которой "вздрагивал, как белая кувшиночка, гимназический стоячий воротник". Чего тут больше, воображения поэта или взаправдашной истории, - ему будет важно другое. Сколько ни кричи ей: "Не готова к революции Россия. / Дурочка, разуй глаза. // "Я готова, - отвечаешь, - это главное"".

Хулиганство с теткою несвистнувшей. Жертвенность прапракузиночки, готовой на все ради идеи. Полуюродивые, полусвятые, "дурочки киржачские", лучики из детства.

Драгоценности в моем матрасике

Шестикомнатная коммуналка в Москве на Большой Серпуховке считалась малонаселенной. В одной комнате жили Вознесенские впятером с бабушкой. Мать, Антонина Сергеевна, "коммунальные ссоры утешала своей беззащитностью". Соседи их - "семья рабочих, приехавшая с нефтепромыслов, возглавляемая языкастой Прасковьей". Семь человек из княжеской семьи Неклюдовых, не унижавшихся до произношения слова "сволочь", - они говорили: "св". С ними овчарка Багира. Инженер Ферапонтов с семьей. Пышная купеческая дочь. Разведенные муж с женой.

В этом мире Вознесенский "родился, был счастлив и иного не представлял".

Все так жили, даже… Как потом запишет в воспоминаниях Андрей Андреевич - даже Пастернак. В его коммуналке одна семья занимала даже ванную комнату! Отдельную двухкомнатную квартиру в Лаврушинском он получил только в тридцать шестом. Юный Вознесенский попадет к Борису Леонидовичу после войны, четырнадцатилетним…

Вспоминая о войне, Вознесенский расскажет про бомбоубежище, в котором скрывались от авианалетов они с матерью, бабушкой и сестрой. Андрюше, как самому маленькому, брали туда матрасик, в который были зашиты нехитрые семейные драгоценности - серебряные ложки, бабушкины часы и три золотых подстаканника. Позже, в эвакуации, все это обменяют на муку и картошку.

В их бомбоубежище укрывались семьи рабочих - "наш дом от завода Ильича". Многие в самом нарядном, даже с шубами бежали-прятались, хотя до холодов еще далеко, - боялись, что останутся ни с чем, если дом разбомбят. "Так на ренессансных картинах, посвященных темам Старого и Нового Завета, страдания одеваются в богатые одежды", - подметит годы спустя поэт.

"Распластанная мадонна с помятым от сна молодым лицом, со съехавшей лисьей горжеткой убаюкивает младенца, успокаивает, шепчет в него страстным, пронзительным нежным шепотом: "Спи, мой любимый, засранец мой… Спи, жопонька моя, спи". Для меня слова эти звучат сказочно и нежно, как "царевич" или "зоренька моя"".

Андрюша переглядывается с девчонкой из соседнего дома, прячущей запретного в бомбоубежище щенка. У знакомой бабушки Разиной привязан к ноге чемодан с висячим замком - хотя даже вор Чмур не позволял себе здесь никого обворовывать.

"Почему, - спросит себя Вознесенский когда-то потом, - эти подземелья вспоминаются сейчас как лучистые чертоги? Все люди и вещи будто очерчены, озарены святым ореолом, словно и не было счастливей дней.

Первым чувством наших едва начавшихся слепых жизней было ощущение, конечно не осознанное тогда, страшных народных страданий и света праведности народной судьбы и общности, причащенности к ней".

Ко мне, Джульбарс!

Война катилась к Москве. Вознесенские эвакуировались, как и десятки тысяч других московских семей. Отца командируют в блокадный Ленинград. Антонина Сергеевна с детьми - в Курган. Поселились в доме на улице Станционной, прямо рядом с вокзалом.

"В какую дыру забросила нас эвакуация", - скажет первоклассник Андрюша. "Но какая добрая это была дыра!" - добавит Андрей Андреевич потом с высоты прожитых лет.

В 2013 году на фасаде курганской школы № 30 появится мемориальная табличка с надписью о том, что здесь два года проучился Андрюша. Впишем в эту историю и случайно оказавшуюся здесь школьницу Н. Ризаеву: она, согласно отчетам местных газет, от лица одноклассников скажет пылко, с чувством, как всегда умели школьницы: "Вознесенский был учеником нашей школы, поэтому не интересоваться его творчеством мне было бы непростительно".

Знал бы Андрюша тогда, как будет увековечен, - вот бы он показал "гестаповцам", которых встретил однажды на пустыре по дороге из школы. Это были мальчишки - в гестаповцев они только играли, не по-детски приправляя речь перчеными словами. Партизанкой, сталинской лазутчицей, была собачонка, которую должны были вот-вот повесить, - если б не вмешался этот хилый столичный шкет. Собачонка была еще беззащитнее, чем он.

Голодный второклассник, воровавший подсолнухи и жевавший жмых, пожертвовал самым заветным своим сокровищем из портфеля - лупой. На нее мальчишки клюнули сразу - и пленницу обменяли.

Она стала Джульбой, а кем же еще? Кто из мальчишек тех лет не знал про знаменитого Джульбарса, чьи подвиги воспели даже газеты: боевой пес минно-разыскной службы обнаружил более семи тысяч мин и полторы сотни неразорвавшихся снарядов. (Тот же Джульбарс станет в 1945 году единственным за всю войну псом, награжденным настоящей медалью "За боевые заслуги".)

Андрюша верил, что они с Джульбой не расстанутся никогда. И даже когда пришло время возвращаться в Москву, родители (отец к тому времени уже был с ними) это пообещали. Но товарищ Баренбург запретил брать собаку. Ее должны были отправить грузовым вагоном вместе с лошадьми. "Измученный хозяйственник по фамилии Баренбург", матерившийся дискантом, опасался, что она лошадей покусает…

"Задыхаясь, я бежал от станции к дому… Передо мной, визжа от счастья, неслась Джульба, понимая, что бежит домой, но не чуя, что мы расстаемся".

Андрюша будет помнить о ней всю жизнь - как об истории первой любви и встрече с первым предательством. Много лет спустя он так и скажет: "предательство".

А тогда он напишет стихи:

Джульба, помнишь, когда в отчаянье,
Проклиная Баренбурга что есть силы,
Клялся тебе хозяин
Не забыть тебя до могилы?

Рассказ о Джульбе Вознесенский назовет "Первое стихотворение" - хотя это будет не совсем точно. О Джульбе все же не самое первое - в его тетрадке уже были другие детские опыты. И самый первый среди них про Бородино, "ревнивое подражание Лермонтову".

Скулы свело от счастья

Есть еще два очень важных эпизода в воспоминаниях Вознесенского о жизни в Кургане. Один из них - про первый в жизни апельсин. О, сытой черствости иных времен не дано понять его вкуса! Что апельсин теперь - как семечки. Тогда же он был - несбыточная невидаль. И дело не в одной лишь оранжевости и кисло-сладости - уже сам запах апельсина способен разбудить воображение и растревожить чувственность. Пусть даже скрытую в мальчишке до поры.

"Пухлые губы Мурки-соседки" явно беспокоили десятилетнего Андрюшу. Такое бывает с подростками. Не всякий потом припомнит все невинные подробности, кружившие незрелый ум. Но Вознесенский - припомнит. В красках и запахах.

Муркины губы "появлялись и исчезали из темноты, как в круглом зеркальце. После затяжки она мелко сплевывала, далеко цыкала сквозь зубы. От нее пахло цветочным мылом".

Крыльцо их деревянного курганского дома. Отмотавший срок Потапыч докуривает чинарик, обжигая губы. Сочувственные разговоры про новых "доходяг" из Ленинграда. Шостакович по радио из кабины "студебеккера", на котором к Мурке приезжал шофер из летной части. Даже пожар, когда горели соседи Чуркины, и в общей суете мальчишка - будущий поэт - успевает подметить, что "Мурка в огромной колючей шинели, наброшенной на заспанное голое тело, лупила в рельс металлической плюхой". (И "рельс плясал в ночном небе, выписывая гигантские безумные буквы".)

Но ярче этого всего - потрясение от Муркиного апельсина. Тут в воспоминании сливаются до полуобморока - ее коленки, губы, дольки, кожура и мякоть с белым поросячьим хвостиком. Мурке привез апельсин воздыхатель - их выдавали летчикам.

"Апельсин был закутан в специальную папиросную бумагу. Мурка развернула ее и разгладила на коленке. Коленка просвечивала сквозь белую бумагу, как ранее апельсин…

Мурка дочистила кожуру до донышка, где мякоть образует белый поросячий хвостик. Кожуру положила в карман ватника. Она ела апельсин, наверное, полчаса. Долька за долькой исчезали в красивой ненасытной Муркиной пасти. Когда осталось две дольки, она сказала мне: "На, школьник, попробуй". И дала одну. Скулы свело от счастья".

От Гойи до Гойи

Но потом в их курганский дом приедет Гойя.

Про хозяина, Константина Харитоновича, машиниста-пенсионера, приютившего Вознесенских в Кургане, Андрюша запомнит: застенчивый, когда выпьет, он некогда увез у своего брата жену, необъятную сибирячку Анну Ивановну, от брата в глуши они и скрывались.

Откуда-то привезут Антонине Сергеевне слух, что отец ранен. И вдруг… отец возвращается - "худющий, небритый, в черной гимнастерке с брезентовым рюкзаком".

Прослезились от счастья все - а хозяин, торжественный и смущенный, поднес на подносе два стаканчика с водкой и два ломтика черного хлеба с белыми квадратиками нарезанного сала - "со спасеньицем". Отец водку выпил, сало отдал семье.

В рюкзаке у него оказались банка американской тушенки и книга неизвестного Андрюше художника под названием "Гойя". Первое, что увидит сын, открыв книгу, - расстрелянные, растерзанные, повешенные партизаны, цикл офортов "Бедствия войны", созданных Гойей под впечатлением от ужаса и хаоса оккупированной французами Испании 1808–1814 годов. Все то, о чем ежедневно слышал Андрей из черного картонного репродуктора на кухне.

Отец с этой книгой летел через линию фронта.

В странном имени Гойя для мальчишки слилось все воедино: гудки эвакуационных поездов, стоны сирен и бомб перед отъездом из Москвы, вой волков за околицей, стон соседки, получившей похоронку.

"Эта музыка памяти записалась в стихи". Стихотворение "Гойя" Вознесенский напишет в 1959 году. Стихотворений будет им написано еще много - но с именем поэта всегда, по всему миру, будет связано имя Гойя. Как для самого поэта в этом имени останутся навсегда - и голос страшной эпохи, и мальчишечий страх потерять отца.

В семидесятых Пикассо просит его прочитать "Гойю" - и, "поняв без перевода, гогочет вслед, как эхо: "Го-го-го!"".

Самый видный структуралист Юрий Лотман любил читать лекции о конструкции "Гойи" Вознесенского - в экстазе от тех же "го", фонем, рождающих "нечто новое по отношению к общесловарному, внеконтекстному значению составляющих стихотворение слов".

В 2010 году жизнь его закольцуется тем же Гойей. Зоя Богуславская расскажет, как он умирал у нее на руках в их переделкинском доме:

- Первого июня покормили его как обычно. Но ему становилось все хуже, он побелел на глазах. Реанимация едет, я спрашиваю: "Что с тобой?" - а он мне: "Да что ты, не отчаивайся. Я - Гойя"… И я ему: "Глазницы воронок мне выклевал ворог, слетая на поле нагое…"

Еще вечером накануне за забором, в доме-музее Пастернака, играли Шопена, тридцатого день смерти Бориса Леонидовича, Андрюша впервые не смог туда пойти… И он мне говорит: "Что за музыка играет?" Вы можете себе представить, какие у него мысли, я понимаю, что в его глупой башке соединилось, что вот день смерти Пастернака, и он умирает… Я ему говорю: "Да это там музыкальный вечер какой-то"… Я его столько раз выводила из этого состояния, и реанимация скоро приехала. Потом мне сказали, что ничего было сделать нельзя, мгновенно - полная интоксикация организма… У Андрея вдруг странно так окаменело лицо. Я никак не могла поверить…

Я - Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.
Я - Горе.

Я - голос
войны, городов головни
на снегу сорок первого года.
Я - голод.

Я - горло
повешенной бабы, чье тело, как колокол,
било над площадью голой…
Я - Гойя!

О, грозди
возмездья! Взвил залпом на Запад -
я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил крепкие звезды -
как гвозди.

Я - Гойя.

* * *

В Москву из эвакуации Вознесенские вернулись, как только стало возможно, - еще до конца войны.

Глава третья
ЧЬЯ ТЫ МАСКА, АНДРЕЙ ПОЛИСАДОВ?

Заколдованными кругами

От Киржача да Мурома голова у мальчишки неспроста кругом шла. Места колдовские, финно-угорское племя мурома (с ударением на последнем слоге) обитало здесь когда-то, но от него остались лишь названия непонятные - Ока, Велетьма. Было время, в здешних местах разбойничал сам Кузьма Рощин - о нем тут легенды остались. Чудеса и леший бродит, и русалка где надо сидит.

В хмурых здешних пейзажах даже местных "водит": кружат полдня по лесу, а все вокруг одного и того же места. Сколько ни ходил кругами поэт Вознесенский, а все будет возвращать его к тому же: дому, семье, родословной. И неизбежно - к прапрадеду Полисадову с его удивительной историей.

И всякий раз это кого-нибудь вдруг будет раздражать. Из "Мозаики", первого сборника стихов Вознесенского, в последнюю минуту срочно вырежут страничку со стихотворением "Прадед". Вместо него спешно вклеят "Кассиршу" - но прадед останется в оглавлении.

В восьмидесятом, написав о прапрадеде - только вышел свежий номер "Нового мира" с поэмой, - Вознесенский едет в Муром. Примут его восторженно, корреспондентке "Муромского рабочего" поэт пообещает, что скоро приедет опять. Но не приедет. Почему? После встречи читателей с поэтом местные бойцы идеологического фронта с пылу с жару телеграфировали в ЦК: автор ходит по Благовещенскому монастырю, ищет могилу предка и демонстрирует религиозную близорукость.

Конечно, времена потом изменятся, те, кто письма писал, исчезнут или мимикрируют. Но Вознесенский в Муроме с тех пор не выступал. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что здесь не только кляузничали: как раз муромский краевед Александр Анатольевич Золотарев в то время больше всех помог Вознесенскому в поисках архивных материалов о прапрадеде. Вместе они побывали в Благовещенском монастыре - отсюда в поэме "Андрей Полисадов" строки: ""Ваш прах лежит второй за алтарем", - сказал мне краевед Золотарев".

Назад Дальше