Тройка за Лермонтова
Собственно с литераторшами Вознесенскому в школе не везло. В письмах, которые он писал еще шестиклассником родителям, - отцу часто приходилось участвовать в строительстве гидрообъектов по всей стране и, если мама отправлялась с ним, Андрюшу с сестрой Натальей оставляли на бабушку, Марию Андреевну, - так вот в этих письмах он, друживший уже с самим Пастернаком, просто изумляется учительнице литературы:
"За лермонтовское сочинение получил "тройку". Оказалось несколько ошибок (я и Наташа пропустили и как-то не заметили), а главное - все перечеркнуто красным карандашом и подписано: "Не понятно". Например, "разряженная тишина эпохи" (в которой звучал голос Лермонтова). "Что это значит?" И вывод: "Влияние декадентов". Это она, учительница, мне сказала после уроков. Очень неприятно, что ко всему она приплетает этих декадентов. Я после уроков зашел к ней и сказал, что декадентов я не люблю, и даже если это и было, то давно прошло. Она всё: "Ты этих декадентов брось! Они такие, сякие!"".
Следующее письмо родителям - через месяц - о том, как он встретился с Борисом Леонидовичем в Доме ученых, после лекции Ираклия Андроникова, главного и увлекательнейшего рассказчика о жизни и творчестве Лермонтова:
"Он <Пастернак> говорил, что у него масса статей о Шекспире, Шопене, Лермонтове. Я рассказал ему про "тройку" за сочинение о Лермонтове, про "разряженную тишину" и т. д. Потом пошли домой пешком к метро. Говорили-говорили, и вдруг догоняет нас группа, девушки и взрослые: "Борис Леонидович, извините, мы к вам. Выражаем восхищение вами". Он поблагодарил, обрадовался. Когда они ушли, я сказал: "Вот видите, не я один!" Но он расстроился. Сказал, что <…> он страшно одинок. Потом об одиночестве в искусстве, о жертвах. Страшно было глядеть со стороны. Дождь… Растрепанная фигура машет руками, очень громко, взволнованно, навзрыд говорит. Обитые края шляпы, поношенный макинтош, кашне развевается на ветру. Все оглядываются, удивляются. Он говорит, что в иностранных антологиях первое место отводится Пушкину, а дальше по количеству стихов идет Пастернак".
К слову, Лермонтову посвятил Пастернак свою лучшую книгу "Сестра моя - жизнь", и любил он Лермонтова "как ребенка, вырвавшегося из-под опеки взрослых". Со всеми его страстями - а какие это были страсти! Как раз Ираклий Андроников любил рассказывать о тайне некой Н. Ф. И. - Натальи Федоровны Ивановой, которой юный Лермонтов посвятил три десятка стихотворений, объяснив избраннице угрюмо, что она крадет его у Поэзии и могла бы ценить свое счастье: "…мой ангел, ты со мною не умрешь". Вот так и Вознесенский будет потом всю жизнь разрываться между земным чувством и тем, что диктуют поэту небеса.
Что же до учителей литературы - если с ними Вознесенскому и не везло, то в школе все же была у него родная душа, и о ней далее - отдельная история. Пока же скажем только, что говорить о литературе в школе Андрей будет скорее с любимой учительницей английского языка… Ах, с этими школьными менторами юных дарований лучше ухо держать востро.
Вот сослали Лермонтова на Кавказ за стихи - и суровая его бабка, Елизавета Алексеевна Арсеньева, первым делом обвинила учителя: "И зачем это я на беду свою еще брала Мерзлякова, чтоб учить Мишу литературе!"
А Пушкин? Уже умирая - вздыхает… по кому? По однокашнику, а также по директору Лицея, Василию Федоровичу: "Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать". Малиновского тоже можно упрекнуть - вот до чего довел поэта автор "Записки об освобождении рабов", проповедник "лицейского духа".
Вознесенский вспомнит свою англичанку не раз - и в воспоминаниях о Пастернаке, между прочим, тоже.
Скульптор Зоя Масленникова, два года работавшая над портретом Пастернака, запишет позже, как Борис Леонидович рассказывал про школьные годы Вознесенского:
"На выпускном экзамене по литературе его попросили прочесть на выбор стихотворение советского поэта. Он прочел мои стихи. Это было вызовом. Но все-таки ему поставили пятерку. <…> Он советовался со мной, куда ему поступить, и я отговорил его идти в Литературный институт. Он поступил в Архитектурный. Он одаренный поэт, стихи его написаны под напором, его захлестывает материал, и он не успевает сказать всего, что хочет, от этой недоговоренности создается энергия и стремительность ритма. Он стал архитектором и начал печататься".
Ставил ли он мне голос?
Подростки встречаются разные, но в чем они все одинаковы - с ними фальшивить трудно, не проведешь. Не скажут ничего, поймут, даже если ты ошибаешься, - лишь бы не врал, будь ты хоть трижды великий.
Чем пленил Пастернак подростка - совершенной доверительностью. В словах и жестах, во всем - касалось это работы или сердечной смуты. Борис Леонидович не был святым, он мог быть неправ, бывал и противоречив - он для Андрюши, для Андрея Андреевича, стал с тех пор навсегда не критерием "истины на все случаи жизни", а единицей измерения искренности: во все, что делаешь и говоришь, - надо верить. Можно заблуждаться, можно жить иллюзиями, обстоятельства жизни могут заставить поэта чего-то не сделать и не сказать - но ничто не заставит слукавить. Если сам не захочет.
Можно ли сказать конкретнее: в чем все-таки - уроки Пастернака? Вознесенского об этом спрашивали часто, ответ его всегда был прост: "Ставил ли он мне голос? Он просто говорил, что ему нравится и почему".
Отношения Пастернака с властью никогда не были односложны. Так же непросто они сложатся у Вознесенского. Естественно, до Андрея не раз долетали отголоски окололитературных пересудов об "особом отношении" Сталина к Пастернаку, об истории с арестом Мандельштама. История известная, многократно пересказанная. Сталин тогда, после ареста, лично позвонил Пастернаку, допытываясь: "Но ведь он же мастер, мастер?" Пастернак ответил: "Да дело же не в этом…" - "А в чем же?" - спросил Сталин. Пастернак сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить. "О чем?" - "О жизни и смерти", - ответил Пастернак. Сталин повесил трубку.
Укоряли Бориса Леонидовича этой историей чаще, чем пытались понять. Отчего у Пастернака и времена "оттепели" вызовут лишь горькую иронию: разумеется, куда уж "страшному и жестокому Сталину" против "нынешней возвышенности и блеска"? А отчего много лет спустя, когда "перестройка" сменит в очередной раз "страшное и жестокое" прошлое возвышенностью и блеском нового "шкурного аршина", тот же пастернаковский скепсис будет сквозить уже в строках Вознесенского: "…нельзя сваливать все на тупость тоталитаризма. Окололитературное болото, средняя арифметическая серость были совершенно искренни. Они мстили гению"? Сказано это и про Пастернака, и отчасти уже про себя… Потому что верность предназначению поэта - слагать текст эпохи из слов о жизни и смерти - останется важным уроком для Андрюши на времена принудительного единомыслия, принудительного всякомыслия или принудительного пустомыслия. На все, одним словом, времена.
Тени сердечных тайн Пастернака, в которые тоже скоро оказался посвящен Андрюша, не могли не волновать подростка: он чувствовал себя соучастником, воображение его рисовало - да чего только не рисует воображение подростков! А сколько муз потом выплывет из этого воображения в реальную явь! "Доктор Живаго", напишет Вознесенский, создан "методом метафорической автобиографии" - и вся его собственная поэзия станет, кажется, такой метафорической автобиографией. Тени Маргарит будут скользить над Фаустом - и, отсылая к Пастернаку, он будет писать о себе: "На суде, в раю или в аду, / скажет он, когда придут истцы: / "Я любил двух женщин как одну, / хоть они совсем не близнецы"". И возвращаясь к Пастернаку в последние годы жизни - опять, как о себе самом: поэт соединяет несоединимых Зину, Люсю и "не помню имени".
Держава рухнет треснувшею льдиною.
ПОЭТ - ЭТО РАСПЛАТА ЗА НЕСОЕ
ДИНИМОЕ.
Чему научился мальчик у Бориса Леонидовича? Запирать красоту в темном тереме стихотворения, продиктованного небом. Дело было не только в точности образа, а еще и в "дыхании, напряжении времени, сверхзадаче" - в том, что Пастернак называл "сила".
Хорошая мальчишеская смелость
Однажды после военных летних лагерей Вознесенский, уже студент Архитектурного института, принесет Пастернаку новые стихи, еще одну тетрадь. Пастернак одобрит в них "раскованность и образность", но добавит, что "включил бы их в свой сборник". Похвалил? Вознесенский вспомнит свое состояние тогда: "Я просиял. Сам Пастернак взял бы их! А пришел домой - решил бросить писать. Ведь он бы взял их в свой, значит, они не мои, а его. Два года не писал. Потом пошли "Гойя" и другие, уже мои".
- Борис Леонидович, сегодня в "Литературной газете" стихи Вознесенского, - с этим известием придет в пятьдесят восьмом году к Пастернаку скульптор Зоя Масленникова. - Я вам принесла, хотите посмотреть?
- Да, спасибо.
Она опишет в воспоминаниях, как Пастернак читает, опершись о стол руками, согнута спина, выступают лопатки. "Прочитав, говорит: "Хорошие стихи. Он мне их показывал. <…> Андрюша очень способный. И в нем есть хорошая мальчишеская смелость. Он может занять одно из первых мест в литературе"".
Потом читает вслух несколько строк и опять: "Правда, хорошо? Спасибо, что вы мне показали газету. Я сегодня как раз пойду звонить по телефону, заодно позвоню Андрюше и поздравлю его - мальчику будет приятно. Он что-то значит в моем существовании, он какая-то спица в колеснице моей судьбы".
А все начиналось в сорок седьмом - в том самом году, когда они познакомились.
Знал ли Пастернак, что знакомство их совпало с "первой любовью" школьника Вознесенского?
Глава шестая
ЗАГАДКА ЕЛЕНЫ СЕРГЕЕВНЫ
Дорогая Марина Георгиевна
Вознесенский окончил московскую школу № 554 в пятьдесят первом с серебряной медалью. С английским у него было отлично.
Сорок с лишним лет спустя, в 1993-м, бывшая его учительница английского Марина Георгиевна, к тому времени уже "Отличник народного просвещения СССР" (был такой знак отличия), частенько чаевничала с соседкой-десятиклассницей Машей Шаровой, у которой на носу были выпускные экзамены. Марина Георгиевна помогала ей с английским, причем бесплатно, это был принцип - денег с учеников, даже при полном своем безденежье в девяностые, не брала. Прожила до конца жизни, 1995-го, в коммуналке с принципами.
- Как она умела кивнуть головой, как говорила, передать невозможно, столько в интонациях полутонов и оттенков, - вспоминает Маша Шарова, теперь уже научный сотрудник Института экономики РАН. - Общаться Марине Георгиевне было не с кем, жила она в одиночестве - вот глупая была, не записывала ее рассказы, она же "человек-эпоха". Эпоха, она же не только в судьбах великих, а и в тех, без кого и великие биографии могли сложиться немножечко по-другому.
Словом, Марина Георгиевна была отдельная штучка, не как все. Странно: англичанку школьники считали самой строгой - но из восторгов их можно сшить бухарский халат. Отчего, почему?
Вот как писал об этом один из однокашников Вознесенского - журналист, писатель Юрий Безелянский: "Она приносила в школу своим любимым ученикам редкие или запретные тогда книги, например Анну Ахматову. Устраивала литературные семинары - однажды по ее совету я выступил с докладом о творчестве Байрона. Шел 1949 год, и надо было иметь определенную смелость говорить не о Фадееве или Шолохове, а именно о лорде Байроне…"
Следом - признание другого одноклассника, Юрия Кочеврина, доктора экономических наук, до самой пенсии служившего в Российской академии наук: "Такое бывает редко - чтобы учитель и внутренне содержателен, и умел так себя поставить, что на занятиях все как шелковые. Она и держалась немного в стороне от остальных учителей… Поразительно, как сумела она увлечь нас поэзией Эдгара По, Китса, Шелли. До сих пор помню какие-то стихи, которые мы тогда с ней разучивали. И это, кстати, нас в те годы сблизило с Вознесенским - любовь к английской поэзии. Конечно, и я тоже очень любил Марину Георгиевну…"
Почему же у любимого ученика, Вознесенского, о ней ни слова? Через семь лет после школы, в 1958-м, Вознесенский написал загадочное стихотворение "Елена Сергеевна". Вроде бы не про Марину Георгиевну. Опубликовано оно было в "Мозаике", первом сборнике поэта, вышедшем в 1960 году. Последняя строчка была вычеркнута цензурой: оборвали на "Ленку сшибли, как птицу влет…". Убрали - "Елена Сергеевна водку пьет".
В те же годы, вспоминал Андрей Андреевич, как-то 1 сентября, в День учителя, он прочел в вечернем телеэфире невинные стихи "Елена Сергеевна" о безумном романе ученика и учительницы английского. "ЦК был в ярости. Потом меня клеймили с экрана. Учительская общественность клокотала. Меня запретили давать по телевизору".
"Борька - Любку, Чубук - двух Мил, / а он учителку полюбил! / Елена Сергеевна, ах, она… / (Ленка по уши влюблена!)". Понятно, отчего клокотали непорочные учителя. Они и в самом стихотворении вместе с родителями влюбленного юнца дружно расправляются с потерявшей голову Еленой Сергеевной:
Педсоветы сидят: "Учтите,
Вы советский никак учитель!
На Смоленской вас вместе видели…"
Как возмездье, грядут родители.
Ленка-хищница, Ленка-мразь,
Ты ребенка втоптала в грязь!
Надо заметить: сюжеты со школьными "романами" увлекали многих - особенно киношников. В пятидесятых, когда Вознесенский написал "Елену Сергеевну", Марлен Хуциев снял "Весну на Заречной улице" - про любовь учительницы Татьяны Сергеевны и ее ученика Савченко. Фильм, уступивший в прокате лишь итальянским "Утраченным грезам", получил первый приз на Московском фестивале молодежи и студентов 1957 года. В шестидесятых появится картина Станислава Ростоцкого "Доживем до понедельника", где бывшая ученица, уже став учительницей Натальей Сергеевной, по-прежнему влюблена в своего учителя Илью Семеновича. В семидесятых в "Большой перемене" Алексея Коренева ученица четыре серии подряд сохнет по классруку Нестору Петровичу. А в восьмидесятых появляется "Дорогая Елена Сергеевна" Эльдара Рязанова. Случайно ли совпало имя? Вряд ли. Но это будет новое время, никакой любви, и учительнице, будто сбежавшей из стихотворения Вознесенского, совсем другой, циничный школьник объяснит, как его "мужские достоинства целиком зависят от ее женственности".
У Вознесенского все было не так. Хотел бы он, чтобы в Елене Сергеевне совсем никак нельзя было узнать Марину Георгиевну, - зашифровал бы получше. Но нет же. Хотя, конечно, героиня стихотворения и учительница Марина Георгиевна - все-таки не одно и то же.
Так что за тайну открыл Андрей Тарковский однокласснику поэта, Юрию Кочеврину (помните, о ней шла речь в самом начале книги)?
Первая любовь
Все то, о чем могли секретничать одноклассники, рассказал и сам Вознесенский, тут и придумывать нечего. Читаем. "Мне 14 лет".
Пастернак дал почитать юному другу новые стихи, в том числе "Осень", где - "Ты так же сбрасываешь платье, / Как роща сбрасывает листья, / Когда ты падаешь в объятье / В халате с шелковою кистью". За этими строчками Пастернака, понимал уже тогда школьник, явно скользила тень Ольги Ивинской. И утром Борис Леонидович звонит, обеспокоенный ревнивыми упреками жены, Зинаиды Николаевны: не чересчур ли откровенно для школьника?
А что же школьник? Раздумья, на которые навел его звонок Пастернака, столь откровенны и эмоциональны, что пересказывать их грех:
"Я чувствовал себя его сообщником. У меня тогда уже была тайная жизнь.
Знакомство с ним совпало с моей первой любовью.
Она была учительницей английского в нашей школе. Роман наш начался внезапно и обвально. Жила она в общежитии на Ордынке. Мы целовались на ночных зимних лавочках, из-под которых выныривали вездесущие третьеклассники и радостно вопили: "Здравствуйте, Елена Сергеевна!"
А как сердце обмирало при молчании в телефонной трубке!
Фантазерка, в прошлом натурщица у Герасимова, что нашла она в неопытном школьнике?
Ты опоздал на десять лет,
Но все-таки тебя мне надо, -читала она мне (Ахматову. - И. В.). И распускала черные косы.
В ней был неосознанный протест против ненавидимого порядка жизни - эти перехватывающие дух свидания в темной учительской, любовь казалась нам нашей революцией. Родители были в ужасе, а мы читали с ней "Джаз" Казарновского, ее бывшего приятеля, сгинувшего в лагере. Она притаскивала мне старые номера "Красной нови", которые выбрасывались из школьной библиотеки. Загадочный мир маячил за ней. "Уходить раз и навсегда" - это было ее уроком.
Ей одной я доверил свое знакомство с Пастернаком, дал почитать рукопись "Доктора Живаго". Она подтрунивала над длинными именами-отчествами героев, дразнила меня якобы непониманием. Может быть, она ревновала?
Красивый авантюризм был в ее характере. Она привила мне вкус к риску и театральности жизни. Она стала моей второй тайной жизнью. Первой тайной жизнью был Пастернак.
Как среда обитания поэту необходима тайная жизнь, тайная свобода. Без нее нет поэта".
Так был ли в школе скандал? Возможно, школьному руководству было просто не до того. Поэт вспоминал про спившихся директоров своей школы, крутивших поочередно любовь с заведующей методкабинетом, роковой брюнеткой, проходившей по делам о их растратах. И все же, если история была - и не выплыла наружу… Можно предположить что угодно: например, каким-то образом родители Андрея - папа все-таки руководил серьезным институтом - вовремя "погасили" огонь, оберегая сына от неприятностей. Или - вероятнее всего - в воображении пылкого юноши, в угоду поэту, было больше желаемого, чем действительного: опасные связи, запретные двери…
Кстати, в стихотворении Вознесенский отправил "сбитую влет" Елену Сергеевну в Алма-Ату. Почему именно туда? Может, выбор случаен, а может, неспроста упоминается в его рассказе приятель Елены Сергеевны/Марины Георгиевны, поэт Юрий Казарновский. Тот спился и сгинул после Соловков как раз в середине 1950-х в той самой Алма-Ате. Кто знает. Хотя совпадения, учит сам Вознесенский, случайными не бывают.
В шестьдесят пятом у него вдруг появится такой же странный "Эскиз поэмы": "Меня не ищи. Ты узнаешь от матери, / что я уехала в Алма-Ату. / Со следующей женщиной будь повнимательней. / Не проморгай ее, женщину ту". Опять Алма-Ата. Случайность или нет - гадать не будем.
И все же: "первая любовь", "вторая после Пастернака тайна". Слова поэта так многозначительны.