От ИФЛИ к Аннабел Ли
Одноклассники Вознесенского уверяют, что Марина Георгиевна училась в ИФЛИ - Институте философии, литературы и истории, просуществовавшем с тридцатых годов по сорок первый. Сама Марина Георгиевна говорила соседке Маше Шаровой про свою учебу на Высших государственных литературных курсах Моспрофобра - в просторечии "брюсовских": они появились в 1925–1929 годах взамен прихлопнутого Худлитинститута, организованного после революции поэтом Валерием Брюсовым. На этих курсах и мать Вознесенского, Антонина Сергеевна, училась. Курсы закрыли - но некоторые студенты доучивались в ИФЛИ, появившемся через несколько лет.
Вспоминая про ИФЛИ, нередко рифмуют вольнодумный "лицейский дух" с "ифлийским духом", в котором кто-то увидел и предвестие "шестидесятников". Надо только учитывать, что это "вольнодумство", равно как и пушкинское, не несло в себе лишь один узкий смысл, который в него стали вкладывать позже. Прокричать в тридцать седьмом во время демонстрации на Красной площади "Да здравствует Пастернак!" (известно такое) было весело, но не страшно - Пастернак тогда не был в опале. Врагами государства эти вольнодумцы не были - просто искреннее, чем предписывалось, верили в высокие идеалы, под знаком которых Советское государство рождалось. У одних эта вера принимала самые пошлые формы, помогавшие карьерному росту. Другие запомнились поэтическими устремлениями: хотели, по словам ифлийца Давида Самойлова, стать "очередным отрядом политической поэзии, призванным сменить неудавшееся предыдущее поколение".
Дело не в том, училась в ИФЛИ Марина Георгиевна или нет, - послевоенный московский воздух сам по себе казался "ифлийским", напитанным пафосом и сомнением, - этим воздухом и школьники дышали, в этом воздухе росли Вознесенский, Тарковский и их одноклассники.
ИФЛИ, не ИФЛИ - а Марина Георгиевна рассказывала им про вечную любовь Эдгара По к своей Аннабел Ли. И Вознесенский вспомнит это тоже много лет спустя:
""Аннабел Ли, Аннабел Ли", - бубнили мои товарищи по классу, завороженные непонятностью дальних созвучий, а может быть, неосознанно влюбленные в губы произносящей их нашей англичанки"…
Ах эти губы англичанки, ах, Аннабел Ли.
Где просвещения дух, там, как известно, и чудны открытия.
Рассказ Марии Шаровой, соседки и ученицы "Елены Сергеевны"
- Звали ее на самом деле Амалия-Марина, через дефис. Но она эту Амалию не признавала, ни в коем случае, никакой Амалии. Год рождения, она говорила, 1910-й, а на надгробии написано почему-то - 1909. Умерла она четвертого апреля 1995 года.
Мы общались, когда ей было уже за восемьдесят - жили с ней в одном подъезде. Дни рождения свои она не отмечала, да и Новый год переносила с трудом, кому приятно встречать его в одиночестве. Сначала она помогала мне с английским, в девяносто третьем я как раз заканчивала школу. Потом приходила просто так… Темненькая такая, невысокого роста, худенькая, с седыми уже волосами, зато когда начинала рассказывать - такие огромные сияющие глаза!
Жалею, что я ничего не записывала. Она, сколько ее помню, никогда не сидела со старушками на лавочках, зато, случись что-нибудь, - тут как тут, бросалась в середину любой драки. Такая - "кто, если не я". И, как ни странно, все разбегались, мало ли чего ждать от странной бабуськи. Ничего не боялась, и у нее такой характер, видимо, был с молодости.
Она же и с мужем своим познакомилась на пожаре: увидела - пожар, кинулась что-то спасать. Владелец спасенного ею добра в благодарность повел ее, как была, с обгорелыми рукавами, в ресторан "Метрополя". Отец "погорельца", ставшего ее мужем, служил во французском посольстве, и позже, в начале тридцатых, оба они уехали во Францию. А она осталась. Даже фамилии его не знаю… Детей у них не было, больше замуж она не выходила, прожила одна.
Родители ее жили на Арбате, отец-армянин когда-то учился в Духовной академии в Эчмиадзине, но в конечном счете стал историком, преподавал в Москве, в университете. Мама из деревни, с четырьмя классами церковно-приходской школы, набожная очень. Однажды, как раз когда должна была родиться Марина Георгиевна, кто-то донес на отца, допускавшего какие-то вольнодумные речи на лекциях. Дело кончилось тем, что его, как подстрекателя, сослали в Домбровские рудники, в Польшу. Так что дочь родилась, когда отец уже сидел. И пока его не было, мама ничего лучше не придумала, как отправить малышку к своей сестре в город Козлов, который сейчас Мичуринск. Имя назвала - Марина, но тетка с мужем записали в церковных книгах: Амалия-Марина, чтоб красивей было.
Отпустили отца, кстати, после поручительства польского писателя Генрика Сенкевича, получившего в те годы как раз Нобелевскую премию. Так что в их семье Сенкевич очень почитался, мама всегда молилась за его здоровье.
Еще одно воспоминание из детства - в комнате лежала книга Лермонтова с картинками. И папа всегда говорил - читайте, но прежде чем берете книгу - руки помойте.
После революции жили они голодно и плохо, и вдруг нэп, на Арбате появился Торгсин - ну, тот самый, в котором у Булгакова Коровьев с Бегемотом безобразничали, - там какое-то изобилие, а денег-то дома нет. И они с братом, втайне от родителей, снесли все, что было из драгметаллов, - оклады от маминых икон, золотые оправы от отцовых очков. Очень радовались, что принесли домой гору продуктов. Но папа их радость не разделил…
В школе были сплошные политинформации, так что папа занимался с ней сам. Потом ходила на Высшие государственные литературные курсы, "брюсовские". Помню, она так ярко и образно рассказывала про Маяковского, что у меня не было и тени сомнений в том, что она его видела. Маяковский приходил на лекции, засучивал рукава и начинал спорить, - все его лекции сводились к бесконечным спорам с аудиторией.
Потом она вспоминала, что у них с курса ребят посадили - после убийства Кирова в декабре 1934-го: они где-то катались на лодке, кто-то сказал, что Киров погиб не случайно - и всех в итоге забрали. Она даже читала стихи этих ребят, но я их, к сожалению, не помню… К тому времени, кстати, курсы были закрыты, зато появился ИФЛИ, так что, может быть, она действительно училась там. Готовили их, она говорила, на военных переводчиков.
Однажды по комсомольской путевке ее послали на три месяца в шахты, "шефствовать" над шестнадцатью зэками, реальными уголовниками. Ей удалось с ними поладить, и ее оставили в шахтах на год. У нее с тех пор на всю жизнь осталась астма. Зато когда в девяностых годах на телевидении появилась передача "В нашу гавань заходили корабли", где звучали в том числе и блатные мотивы, - она смеялась: о, эту песню я знаю! Когда началась война, она просилась на фронт - ее не взяли по здоровью, но отправили в школу для малолетних преступников. Чтобы найти с ними общий язык, она полгода читала им одни только сказки… Первый педагогический опыт.
Она очень дружила с семьей актера Ивана Михайловича Москвина, возглавившего МХАТ после смерти Немировича-Данченко. В годы войны, уезжая с театром в эвакуацию, Москвин оставил ей ключи присматривать за квартирой. Из того же Мичуринска, где жила ее тетка, был у нее друг - художник Александр Михайлович Герасимов, возглавивший до войны Союз художников, а после - Академию художеств СССР. Она и позировала ему, и, скажем, подбирала для него в архивах материалы по Петру Первому, и задолго, кстати, до появления скульптуры Михаила Шемякина в Петропавловской крепости говорила, что части тела у Петра очень непропорциональны. Но главное, благодаря Герасимову у нее был доступ к архивам, в том числе и закрытым.
Она знала столько наизусть одной Ахматовой - стихи возникали у нее по любому случаю. Ближе всего ей был Серебряный век. В те годы, когда у нее учились Тарковский с Вознесенским, она увлекалась скандинавскими писателями, - и потом она с удовольствием находила эти "скандинавские" мотивы в "Жертвоприношении", "Ностальгии", "Зеркале". Хотя больше всего ценила у Тарковского "Андрея Рублева".
В том, что Вознесенский поступил в Архитектурный, уверяла, была и ее заслуга, - не зря, мол, столько таскала их по усадьбам Москвы, которые очень хорошо знала. Но разговоров о поэзии Вознесенского она избегала. Что-то в воспоминаниях о школе ее тяготило… Сейчас в том здании, где была 554-я мужская школа Москворецкого района, вальдорфская школа № 1060.
Миф о Маргарите
Остается еще вопрос: почему в пятьдесят восьмом году Вознесенский выберет для Марины Георгиевны именно это имя - Елена Сергеевна? Случаен ли шифр? Вряд ли.
Тут можно говорить, пожалуй, об одном из самых загадочных литературных мифов XX столетия, "мифе о Елене Сергеевне". При всей условности сравнения - примерно так же до середины XIX века в русском культурном сознании витал "миф о Нине".
Между прочим, автор блестящего исследования "мифа о Нине", Александр Борисович Пеньковский, создавал его как раз в годы работы во Владимирском университете, в тех самых краях, откуда есть пошли Вознесенские - это так, еще одно совпадение к слову. Его интересовало, отчего в золотую эпоху русской литературы поэтов преследовал образ роковой женщины-вамп. Она появляется в поэме Баратынского "Бал", она выглядывает вдруг из подтекста двух великих произведений - "Маскарада" Лермонтова и "Евгения Онегина" Пушкина. Ну, та самая Клеопатра Невы, Нина Воронская, севшая рядом с Татьяной Лариной и не сумевшая "мраморной красою затмить соседку".
С Еленой Сергеевной, вдовой Михаила Булгакова, Вознесенский познакомился задолго до того, как в 1967 году был наконец опубликован роман "Мастер и Маргарита". Легенды о книге, однажды сожженной, переписанной и не издававшейся больше двух десятков лет, кружили в литературных московских кругах и волновали умы. Как и сама история Елены Сергеевны Шкловской, ушедшей от блестящего генерала к "неудачливому" литератору - знакомство их и окажется потом встречей Мастера и Маргариты. Образы булгаковские вылезали отовсюду, Вознесенскому кажется, что телефонный звонок Сталина Пастернаку после ареста Мандельштама, "вероятно, и дал импульс Булгакову к "Мастеру и Маргарите", к линии Мастера и Воланда".
Елена Сергеевна - Маргарита - казалась идеальным образом роковой красавицы. "Боги, боги мои! - пульсировали строки из романа Булгакова. - Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весною мимозами? Не знаю. Мне неизвестно".
Случайно ли, по наитию, но юный Вознесенский увидел такой роковой Еленой Сергеевной любимую школьную учительницу. Кстати, известно, что и одноклассник его Тарковский мечтал о "Мастере и Маргарите", думал снять Маргариту Терехову в главной роли…
Но Еленой Сергеевной от Вознесенского дело не ограничилось.
В 1967 году фантаст Кир Булычев на 35 лет заводит цикл рассказов про обитателей и неземных пришельцев города Великий Гусляр, вдохновленный знакомой библиотекаршей из Великого Устюга, - и в книгах Булычева она остается под своим именем - Елена Сергеевна Кастельская. В "Марсианском зелье" Елену Сергеевну, как ту самую Маргариту чудесным кремом, искушают омолаживающим эликсиром: "Елена Сергеевна старалась остаться на сугубо научной почве, обойтись без чудес и сомнительных марсиан. Но было страшно".
В 1979 году Людмила Разумовская пишет пьесу "Дорогая Елена Сергеевна", по которой позже снимет фильм Эльдар Рязанов. У героини ее, идейной "газетной передовицы в юбке", как у всякой Елены Сергеевны, тоже непростая личная история: "Ах как хорошо быть влюбленным!.. К сожалению, у меня так ничего и не вышло".
Миф продолжается, играя новыми оттенками. И вот уже модель Елена Сергеевна Щапова, расставшись с мужем-писателем Эдуардом Лимоновым, вдохновляет его на книгу "Это я - Эдичка". Ее менее известным ответом бывшему супругу стало сочинение под названием "Это я - Елена". Теперь уже вдова графа де Карли, эта Елена Сергеевна охотно рассказывает, кому она отказала, а кому нет. Вспоминает про знакомство с Лилей Брик. И как когда-то сама писала стихи (вместе с Генрихом Сапгиром входила в литобъединение "Конкрет"): "В кругу ловили скользких дам охотники на жен прохладных…"
Время меняет образ Елены Сергеевны, круги расходятся, пересекаясь вновь и вновь.
Роковые женщины, Елены Сергеевны XX века. Твердые в своих принципах или своей беспринципности. Одинокие, загадочные и земные одновременно. И все стали музами своих поэтов.
Думал об этом Вознесенский или нет - но его тайная Марина Георгиевна попала в поэтическую бездну мифа. Собственно, тут, на просторе мифологии, она действительно уже не та прекрасная учительница английского Марина Георгиевна, а готовая к полетам роковая Елена Сергеевна.
В 1998 году по Москве прошел ураган, сваливший множество деревьев и надгробий на Новодевичьем. Вознесенский поедет туда, проберется к могиле родителей. А потом появится его поэма "Гуру урагана", в которой оживают Новодевичьи тени из прошлого, друзья и обидчики, грешные и святые, Фурцева и Уланова, Маршак и Асеев, все те, кого кружило вихрем по жизни вокруг Вознесенского. И среди теней - "нежнейшее чье колено / вылазит сквозь трещину? / Помилуй Боже, Елена… Я знал эту женщину". Кто эта Елена? Может, вдова Булгакова? Может, Елена Тагер, открывшая когда-то Вознесенскому рукописи Марины Цветаевой. Может, кто-то еще. У этой тени могут быть черты многих Елен. Так безгранично раздвигались пространства и в "Мастере и Маргарите"… И откуда-то вечно слышится шепот Мандельштама: "Греки сбондили Елену / По волнам, / Ну, а мне - соленой пеной по губам…"
К тому времени, когда случился ураган, прошло три года, как не стало и той Елены Сергеевны, которая Марина Георгиевна. Поклонимся славной учительнице английского Марине Георгиевне, вдохновившей Андрюшу, - и отправимся дальше.
О спасибо моя учительница
за твою высоту лучистую
как сквозь первый ночной снежок
я затверживал твой урок…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 1951–1960 ПОЖАР В АРХИТЕКТУРНОМ
Пять загадочных событий
26 июля 1951 года. Первая берестяная грамота из Неревского раскопа под Новгородом. В грамоте № 531 (начало XIII века) новгородка Анна просит брата проучить злодея Коснятина, который за долги обзывает ее (сестру) с дочкой по-всякому: "назовало еси сьстроу коуровою и доцере блядею". Бывали грамоты и ядреней.
Октябрь 1954 года. Нобелевская премия Эрнесту Хемингуэю за повесть "Старик и море". Через четыре года он предложит свой дом на Кубе в подарок нобелевскому лауреату 1958 года Борису Пастернаку, если того выставят из СССР.
18 июня 1955 года. Организатор "тайного притона с пьянкой и совращением девушек" Георгий Александров снят с должности министра культуры СССР (официально - за упущения в работе) и отправлен сотрудником в Институт философии Белорусской академии наук. Причастность к скандалу актрисы Аллы Ларионовой и балерины Софьи Головкиной опровергнута. Александров и его "соучастник" академик Еголин скоро умерли от сердечных приступов. Другой "соучастник" профессор Кружков стал директором Института истории искусств.
13 мая 1956 года. "Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии… Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных…" (Из предсмертной записки Александра Фадеева, застрелившегося на даче в Переделкине.)
28 ноября 1956 года. "Порядочная девушка не наденет такую вещь!" - кинокритики о купальнике бикини, в котором появилась изнемогавшая от желаний в этом лживом мире Жюльетт, героиня Брижит Бардо, в фильме Роже Вадима "И Бог создал женщину". Полиция американского Далласа запрещает смотреть это кино неграм: возбудятся и будут безобразничать.
Из словарика студента МАРХИ
Фишка - самая простая фигурка для чьей-то игры, альтернатива которой одна: самому стать игроком. Кто мы, фишки или великие?
Челка пчелочкой - самый необязательный, но пикантный элемент девчачьей прически. Помнишь полечку, челка пчелочкой?
Формализм - самое страшное заклятие партийных вуду, применяемое в сочетании с формалином и фимиамом для запугивания непослушных детей и поэтов.
Горилла краснозадая - самый пожароопасный вид пожирателя дипломных работ, открывающийся тому, кто смотрит с улицы на горящие окна.
Бульдик - самое московское (не питерское!) дворовое словечко, обозначающее "булыжник": устанешь бульдики разбрасывать - будешь "на щеке твоей душной - "Андрюшкой"".