– Да нет, это не страшно, – сказал я. – В общем-то, я сам дурак. Не знаю, что на меня находит. Просто не могу вести себя хорошо, и все.
Банс поднял на меня взгляд – внезапно и впервые в жизни обозлившись на себя за то, что он-то просто не может вести себя плохо. А мне от него только это и требовалось.
Господи, какой же я умный, сказал я себе. Может, это и означает "без малого гений"? Присущее мне умение обвести человека вокруг пальца – или "гений" это все же нечто иное…
Я видел – Банс совсем уже близок к тому, чтобы принять самостоятельное решение. Вернее сказать, полагает, что принимает его самостоятельно.
– Значит, так, – произнес он голосом твердым и решительным, – ты скажешь мистеру Кроми, что это я был в деревне. Я, а не ты.
– Нет, Банс, нет…
– Да. Ты должен сделать это. И пойдем, не то нас накажут еще и за опоздание к ужину.
– Боже ты мой, Фрай, – вскрикивал Кроми, расхаживая взад-вперед по кабинету, точно сумчатый дьявол, только что запертый в клетку. – Не более часа назад я поздравлял вас с присущей вам дерзостью, а теперь вы возвращаетесь ко мне с доказательствами, что никакая это не дерзость, а нахальство, хамство и чистой воды наглость!
Я стоял посреди ковра, ожидая благоприятного момента.
– Говорил я вам или не говорил, юноша, что если вы еще раз хотя бы издали взглянете на эту лавчонку, я из вас кишки выпущу? А?
– Но, сэр…
– Отвечайте, черт побери! Говорил или не говорил?
– Но, сэр, я ни в какой лавке и не был.
– Что? – Кроми застыл на месте. – Вы пытаетесь уверить меня…
И он повел рукой в сторону лежавших на письменном столе конфискованных у меня сластей. Я просто-напросто поражался, как же ему не пришло в голову заглянуть в потайной ящик с собственными его запасами. Может быть, он про них забыл?
– Нет, сэр. Я, конечно, все это ел, однако…
– Что "однако"? Вы их под кустом нашли? Выловили в озере? Я, к вашему сведению, не вчера родился.
"Я не вчера родился". "Придумайте что-нибудь поумнее". "Я из вас кишки выпущу". "Не учите отца сами знаете чему". "Ну, теперь смотрите". "Зарубите на носу".
Интересно, эти обороты все еще в ходу у школьных учителей?
– Да нет, сэр, я просто хочу сказать, что не ходил в деревенский магазин.
– То есть… как это? – Кроми в отчаянии всплеснул руками. – Что это, черт возьми, значит?
– Ну, то, что я и сказал, сэр.
– Вы пытаетесь внушить мне, будто эти сладости принес вам кто-то другой?
Я кивнул. Дошло наконец.
– И кто же, позвольте осведомиться, эта всемилостивая особа, удивительный филантроп, посещающий сельскую лавку лишь для того, чтобы осыпать друзей даровыми лакомствами, подобно некоему благоволительному лорду, жертвующему имущество своим крестьянам? М-м? Кто он?
– Я… я не хочу наушничать, сэр…
– О нет. Разумеется, нет. – Кроми купился и на это. – Однако, если вы не хотите также получить обещанные вам шесть ударов, тогда лучше скажите мне правду, и сию же минуту.
Нижняя губа моя задрожала: все-таки выдать друга – это не шутка.
– Хорошо, сэр. Это был Банс, сэр.
Не думаю, что мне еще хоть раз в жизни довелось увидеть человека настолько удивленного. Брови Кроми взлетели к потолку, губы мгновенно побелели.
– Вы сказали – Банс? – хриплым, неверя-щим шепотом осведомился он.
– Сэр, да, сэр.
– И ваше "Банс" означает Банс? Я кивнул.
Кроми смотрел мне в глаза секунд, наверное, пять, словно стараясь проникнуть взглядом до самого дна моей души. Потом покачал головой, прошел мимо меня, открыл дверь и рявкнул громовым, как у вулкана Кракатау, голосом:
– Банс! Банс! Кто-нибудь, пришлите сюда Банса!
– О боже, – отозвался один из попугаев и выкинул из клетки ореховую скорлупку. – О боже, боже, боже!
Я ждал, стоя как вкопанный, слушая, как по школе разносятся крики, призывавшие Банса, точно свидетеля в зал суда.
За ужином я время от времени поглядывал на него через стол. Он апатично отправлял в рот кусочки поджаренного хлеба – с видом смертника, ошибшегося в выборе последнего завтрака. Когда Банс отрывал взгляд от стола и встречался со мной глазами, щеки его заливала алая краска, но он тем не менее подчеркнуто кивал, изображая губами безмолвное "Да". Нет, в Бансе я не сомневался. Банс был столько же храбр, сколько и честен.
Три минуты спустя Банс уже стоял рядом со мной на ковре кабинета Кроми – руки крепко сцеплены за спиной, рот сложен в твердую линию, вот только торчащие из шортов коленки немного подрагивают.
– Банс, – ласково произнес Кроми. – Фрай сказал мне, что…
Закончить он не успел.
Плотину прорвало, и в кабинет хлынул поток слов:
– Сэр, это правда, сэр. Я ходил в деревенский магазин, сэр. Ходил. Я. Я там был. Фрай ходил. То есть это я ходил, а Фрай не ходил. Я ходил в деревенскую лавку, а не Фрай. Он ничего там не покупал. Это я. Я все купил. Когда ходил в деревенскую лавку. Сходил и купил. Я сам…
Выпалено все это было с такой скоростью, что Кроми даже заморгал от изумления. Засим последовал целый циклон слез и всхлипов, смутивший нас всех.
– Выйдите, Фрай, – сказал Кроми.
– Сэр, это означает?…
– Просто выйдите. И подождите снаружи. Я вас потом позову.
Закрывая за собой дверь, я услышал, как Банс попискивает:
– Это правда, сэр. До последнего слова. Я ходил в деревню, и, простите меня, сэр, я больше никогда…
Остаться у двери и подслушать дальнейшее я не мог, слишком много народу толклось в коридоре. Крики, призывавшие Банса к директору, сильно заинтересовали всю школу.
– Что происходит, Фрай? – осведомился кто-то. Я с самым наплевательским видом пожал плечами и ушел в конец коридора, к кораблям.
На той стене, выше "Шлема", "Дредноута" – или "Неукротимого", или "Отпора", не помню я, как они назывались, – висели дощечки с выведенными золотом именами ученых и иных выпускников школы, отметивших свои жизни серьезными достижениями. Я стоял и смотрел на них. Ле Пойдевин, Уиншип, Маллетт, де Вер, Ходж, Мартино и Хазелл. На краткое время я задумался – не появится ли здесь когда-нибудь и мое имя, но тут же мысль эту отбросил. Я знал – этого не будет. Список состоял из имен тех, кому удалось присоединиться. Из капитанов регбийных и крикетных команд они обращались в капитанов кораблей и индустрий. Возможно, подумал я, вспомнив фразу, которую так любил майор Добсон, они стали также хозяевами своих судеб и капитанами своих душ.
"Получается, что вы майор вашей души, сэр. А скажите, это лучше, чем быть ее капитаном?" – однажды спросил я у него, только что прочитавшего нам это стихотворение Уитмена, и он весело улыбнулся. Я любил майора Добсона – и потому, что он был хорошим учителем, и потому, что жалел его на странный и неуместный, присущий порою детям манер. Думаю, мама водила меня в нориджский театр "Маддермаркет", на постановку рэттигановских "Отдельных столиков", совсем еще маленьким, и с тех пор майоры всегда ассоциировались у меня с разочарованиями, сожалениями и этим ужасным оборотом: "обойден по службе".
"Совсем неплохо для обойденного по службе майора…" – говорит полковник Росс майору Долби в "Досье Ипкресс".
Вообще-то майор Добсон, как я теперь знаю, попал во время эвакуации из Дюнкерка английского экспедиционного корпуса в немецкий плен, бежал и просражался всю войну, закончив ее в Сицилии и Италии. Храня верность старой традиции, он никогда об этом не рассказывал. Как, собственно, и мистер Брюс, проведший годы войны в японском лагере для интернированных и преподававший нам историю и богословие с щегольством и блеском краснобая былых времен. Он был ярым патриотом Шотландии и с особой страстностью говорил об Уильяме Уоллесе, восстании Монтроза и якобитских войнах 1715 и 1745 годов. Как вы еще узнаете, у меня имеется особая причина питать благодарность к Джиму Брюсу.
Эти и другие биографические подробности стали известны мне всего две недели назад, когда я получил от милейшего Энта Кроми список ответов на целую кучу моих вопросов, касавшихся "Стаутс-Хилла". Чарльз Найт, который преподавал нам латынь и греческий, внешне походил на убийцу Криппена, но был добрейшим и мягчайшим из всех учителей, каких я когда-либо знал, человеком, любившим учить, а к дисциплине и строгостям никакого интереса не питавшим; он очень гордился тем, что я получил в двенадцать лет школьный приз за познания в греческом (приз и теперь у меня – избранное Джона Китса), – Найт тоже воевал, сначала в пустыне, потом в Италии. Я так ясно помню уроки истории, посвященные войне, помню, как они завораживали всех нас, поскольку посвящены были событиям, происходившим всего за двенадцать-тринадцать лет до нашего рождения. Почти каждый ученик школы мгновенно распознавал силуэт "дорнье" или "хейнкеля", рисовал "харрикены", "спитфайры" и танки "панцер". И, однако же, ни один из учителей, кого я помню, не рассказывал нам о собственном военном опыте. Если б я знал о его существовании, я засыпал бы их вопросами, бомбардировал бы оными и обстреливал – одиночными залпами и очередями. Это молчание старых солдат ставит меня в тупик и поныне.
Глядя на имена прежних выпускников, я всегда думал о войне. Хотя школа была основана всего лишь в 1935 году, перечень имен над кораблями выглядел как список павших на войне, в нем присутствовала точь-в-точь такая же меланхолическая неизменность. Поименный список твоих однокашников, какие бы outré или громкие фамилии он ни содержал, все равно отзывается некой живой бойкостью, – в списке тех, кто учился здесь же поколение назад, присутствует приглушенная, мрачная нота похоронного звона.
Мне не пришлось так уж долго смотреть на фамилии ле Пойдевина, Уиншипа и Маллетта – вскоре я увидел в стекле одной из корабельных витринок отражение открывавшейся на другом конце коридора двери. И обернулся.
Кроми стоял в дверном проеме и манил меня к себе одним согнутым пальцем. Я шустро зашагал к нему по коридору.
Каким-то образом я сразу понял: игра моя проиграна. Думаю, я также понимал, что это правильно, что так и должно было случиться. Банс вылетел из кабинета, точно перепуганная собачонка, проскакивающая между ног хозяина, и понесся по коридору мне навстречу. Когда он пролетал мимо, я мельком увидел белки его выкаченных глаз и вроде бы услышал произнесенное задыхающимся шепотом слово, которое вполне могло быть словом "Прости".
Пока я приближался к Кроми и к открытой двери его кабинета, он повернулся к шести или семи ученикам, торчавшим в коридоре, делая вид, будто они беседуют с попугаями или рассматривают висящие на стенах картины.
– А вы что тут забыли? – рявкнул он. – Заняться больше нечем? Давно дополнительных заданий не получали?
Мальчишек как ветром сдуло.
Теперь в коридоре остался лишь я, шедший к Кроми, который стоял в раме двери, чернея силуэтом на фоне окна своего кабинета. Коридор словно бы становился все длиннее и длиннее, как в какой-нибудь наведенной "наркотиком правды" галлюцинации из фильмов наподобие "Мстителей" или "Человека в чемодане". Палец Кроми все продолжал манить меня, но мне казалось, что с каждым моим шагом я от него удаляюсь.
Когда дверь за нами наконец закрылась, наступила мертвая тишина, ни одного отзвука школы сюда не долетало. Примолкли даже попугаи с майной.
Кроми повернулся к зашторенному окну. За этими шторами и хранились трости.
– Вы, разумеется, понимаете, Фрай, – вздохнув, сказал он, – что мне придется вас высечь, не так ли?
Я кивнул и облизнул губы.
– Мне просто хотелось бы верить, – продолжал он, – что вы понимаете, по какой причине.
Я кивнул снова.
– Отправиться в сельскую лавку – это одно. А послать в нее вместо себя мальчика вроде Банса – совсем другое. Не будем дурачить друг друга.
Банс никогда не пошел бы туда, если бы вы его не попросили. И если вы сознаете, сколько в этом трусости, низости, подлости и опять-таки трусости, возможно, для вас еще существует хоть на йоту надежды.
Помнится, слово "йота" я услышал тогда впервые. Странно, как это человеку порой удается с первого раза понять слово со всеми его смысловыми оттенками.
– Я думаю, восемь ударов, – сказал Кроми. – Столько я еще никому не давал. И надеюсь, мне никогда больше столько давать не придется.
За все время нашего с ним знакомства Банс так и не простил себе то, как он меня подвел. Остался при убеждении, что мог бы исполнить свою роль и получше. Другой на его месте заважничал бы, изображая самого настоящего, закоренелого и нечестивого завсегдатая сельского магазина. Мне хотелось обнять его за то, что он такой милый. Крепко обнять в знак уважения к его добродетели.
Мне хотелось обнять и себя.
За то, что я одурачил Кроми.
Он так ничего и не понял. Не докопался до настоящей правды. Я крал у него сладости, крал деньги у его учеников, я истерзал словами хорошего мальчика, принудив его солгать ради меня. А высекли меня всего-навсего за стандартное школьное преступление – за "дурное влияние".
Когда я в конце 1970-х учительствовал в школе "Кандал-Мэнор", мои ученики часто просили меня рассказать им эту историю. Я не изображал себя в красках совсем уж черных, о настоящих моих кражах не упоминал, но в остальном рассказывал все, как было, и им это нравилось.
– Расскажите еще раз, сэр. Про вас и про Банса… пожалуйста, сэр!
И я раскуривал трубку и приступал к рассказу.
Сейчас я оглядываюсь на школу "Стаутс-Хилл", закрывшуюся в мой первый кембриджский год, и только головой качаю, размышляя о том, каким я был тогда человеком. Я думаю, в детях больше злобы, чем во взрослых, – у взрослых, по крайней мере, есть чем себя извинять, любовь. А ребенок только и хочет, что впиваться всеми зубами в сладости.
Он так и не научился шагать в ногу со временем, наш "Стаутс-Хилл". Энт Кроми, человек амбициозный, создал хороший театр. Однако идея насчет большого числа приходящих учеников никогда не представлялась ему привлекательной. Стоимость обучения была высокой, школьная форма оставалась сказочно стильной, а между тем родителей все меньше интересовали пони и греческий и все больше – результаты общего вступительного и деньги. Они проголосовали за миссис Тэтчер и проголосовали против пони по имени Тучка, против лодочного сарая, озера, бывших майоров и капитанов. У меня все еще стоят на книжной полке "Подступы с Востока" Фицроя Маклейна, одолженные мне Йеном, мужем Падди Ангус. Надо бы все же как-нибудь отослать ее назад. Фицрой Маклейн теперь уже мертв, как и "Стаутс-Хилл".
Интересно, кто теперь там отдыхает? Интересно, оставил ли я в атмосфере этого дома миазмы вины и стыда? Интересно, впитались ли в его стены горестные чувства Банса, порожденные его добродетелью?
Я был там счастлив. Я хочу сказать этим, что не был несчастлив там. Несчастье и счастье я вечно носил с собой, куда бы я ни попадал и кто бы меня ни окружал, – просто потому, что никогда не умел присоединяться.
Попытка единения
1
Школа "Аппингем" была основана в правление королевы Елизаветы Первой, но, подобно большинству закрытых школ, долгое время мирно дремала там, куда определила ее судьба, – в маленьком и милом графстве Ратленд, известном лучшими в стране охотничьими угодьями, пока уже в девятнадцатом веке великий, революционно настроенный директор не дал школе, как это было заведено у великих, революционно настроенных директоров, хорошего пинка, озарив ее недолгим сиянием славы.
Великим и революционно настроенным директором "Аппингема" был Эдвард Тринг, и легко предположить, что он имел какое-то отношение к "Габбитас и Тринг", к "схоластическому агентству". С определенностью можно сказать, что Эдвард Тринг основал "Ассоциацию директоров", организацию, которая определяет всю политику закрытых школ. Даже сейчас, если вы не состоите в АД, вы никакая не закрытая школа, а всего лишь "независимая".