Куракина восстановила парниковое хозяйство колхоза, достала рассаду цветной капусты и помидоров. Каждый день товарищи из отделений после суточного дежурства направлялись к ней в помощь. Работа пришлась многим по сердцу. После душных операционных, перевязочных, мастерских и ванных комнат на воздухе дышалось легко, приятно ласкала глаз молодая поросль зеленых трав, листва деревьев. Вот тебе и школа жизни…
При виде запасов картофеля и капусты, сложенных осенью 1942 года в овощехранилище, оранжевой моркови, бережно упрятанной в сухом песке, ящиков с помидорами, на душе становилось отраднее. Подсобное хозяйство оказалось отличным средством лечения легкораненых, стало своеобразным домом отдыха. Исчезли усталость, бессонница, головные боли, раздражительность врачей и сестер.
Кончился первый год войны: мы накопили уже немалый опыт организационной, хирургической, научно-теоретической и учебной работы. Но потребность в специалистах все росла и росла. Фронт поглощал все молодые кадры. Сеть госпиталей значительно расширилась. Предстояла большая работа - подготовка нейрохирургов, стоматологов, рентгенологов и ортопедов-травматологов для специализированных госпиталей и отделений.
Банайтис все время напоминает нам: Вы основная учебная база фронта! Я прошу у него помощи. Установив возле себя телефон, он начинает созваниваться с другими госпиталями о присылке преподавателей.
- …Знаю, что будет трудно. Все-таки пришлешь Белякова, сейчас он здесь нужнее, Отдам, отдам! Отдам через два месяца. Нет, не раньше. Ни пуха, ни пера!
Болен? Лежит? Странно, вчера был здоров! Приеду проверю. Если обман, смотрите! Ну, то-то! Машину пришлют утром. Пусть собирается. Спокойной ночи!
Будешь жаловаться? На кого? На меня? Не можешь? Некем заменить? Сами виноваты, я говорил неоднократно: готовьте руководителей из молодых! Брак в работе будет? Сам становись к операционному столу. Какой же ты начальник хирургического госпиталя?
Прошло уже более десяти лет после окончания войны. Я внимательно слежу за подготовкой хирургов и бесконечно рад, что в крупных областных городах созданы мощные базы подготовки и переподготовки хирургов различных профилей. В свое время наш госпиталь внес немалый вклад в это дело. Курсы нейрохирургов - раз; стоматологов - два, гипсовальных сестер - три и прочее и прочее. Фронтовые и армейские конференции по обмену опытом тоже принесли немалую пользу.
Молодое поколение врачей, вооруженное таким могучим средством, как пенициллин и стрептомицин, не поймет, может быть, с каким душевным волнением ждали мы возможности применить новые бактериофаги в нашей практике.
А неутомимый Банайтис не переставал твердить:
- Сроки! Сроки решают! Все дело в них. Поздно привезли раненого - начинается битва с микробами. Первые шесть - десять часов они, как новые квартиранты, еще только обживают свою жилплощадь - огнестрельную рану. Тут их и бить: ножом, водой, стрептоцидом… Через шесть - десять часов они уже чувствуют себя по-хозяйски: живут, плодятся, творят безобразия…
В конце 1942 года мы уже твердо знали, что найден новый препарат, способный предотвратить инфекцию. Что нам первым дадут этот препарат, мы не сомневались. Так уж повелось: первая апробация заслуженными мастерами хирургии - Шлыковым, Письменным, Цирлиной, Туменюком, Мининым, людьми зоркими, вдумчивыми, - служила надежной гарантией, что средство испытано.
Это подтвердил простуженным голосом и позвонивший мне Банайтис.
- Есть новости для вас. Прислали новое вооружение
- Вроде "Катюш"? - осторожно спросил я.
- Сравнил! - недовольно проговорил он. - Хотя ты прав! Те больших бандитов лупят а мы будем маленьких крошить!
После вечерней проверки караулов я разыскал Шура, который жадно уминал остывший обед.
Увидев меня, он наскоро обтер губы, отодвинул в сторону тарелку и недовольно пробормотал:
Господи, воля твоя! Отощаешь совсем на Западном фронте!
Оказывается, Банайтис вызывал Шура, чтобы поручить ему проверку растворов и мазей, через которые пропущен ультразвук. Уверяет, что результат должен получиться хороший. Эти мази и растворы всасываются во много раз лучше, чем обычные. Более того, не исключено, что в скором времени мы сумеем облучать раны и поражать находящихся в них микробов при помощи токов высокой частоты.
Во всяком случае, нам первым на фронте поручено испытать это новейшее достижение сорок второго года. Озвученные эмульсии нашли немало приверженцев. Первые результаты были обнадеживающими, эффект поразителен. Препараты с успехом прошли испытания. Мы могли со спокойной совестью применять их.
Прошел месяц, и к нам началось паломничество со всех концов столицы. Приезжали с других фронтов. Банайтис на этом не успокоился.
Блестящий хирург, храбрый, мужественный воин, генерал-майор медицинской службы Банайтис - Банас, как ласково звали мы его, - был первоклассным педагогом и практиком-новатором, неутомимым борцом с косностью в хирургии.
По его приказу к нам съехались ведущие хирурги из всех госпиталей и медсанбатов фронта для обмена опытом. Он внимательно выслушал их мнения. Ведь речь о том, насколько новое средство помогает уменьшить смертность, сократить инвалидность у многих тысяч раненых.
Обычно горячий, здесь он терпеливо ждал, пока все выскажутся.
- Новое средство вовсе не освобождает нас от забот и поисков лучших методов лечения, - учил он. - Наблюдайте за человеком, изучайте ранение, накапливайте факты, сопоставляйте их. Помните, что нет одинаковых ранений: каждое протекает по-своему.
Мы нашли маленькую лазейку в броне микробов. Будем ее расширять и углублять.
Друзья - товарищи
Еще в Новоторжской я хорошо узнал своих ближайших помощников и многих настоящему полюбил. Савинова - за его высокую принципиальность, благородство и чуткость, Минина и Шура - за их неутомимость, но больше всех, пожалуй, любил я Леню Туменюка за широту души, за веселый нрав, за горячность в работе.
Кажется, только недавно, в августе 1941 года, мы принимали Туменюка в кандидаты партии, а как изменился он, да и другие мои по работе. Изменился характер, весь стиль их жизни и мышления, а самое главное, выросло мастерство.
Я обвожу взглядом зал, где происходит партийное собрание.
Во втором ряду сидит Солонович, ныне старший ординатор. Робкий, неоперившийся врач, не успевший закончить ординатуру, он возмужал, научился самостоятельно мыслить, стал военным хирургом, хирургом-изобретателем. От прежнего Солоновича, может быть, осталась только простодушная улыбка человека, не утратившего способности краснеть, да так, что иногда у него вся шея заливалась краской.
В первом ряду перелистывает какой-то журнал медицинская сестра Солодухина с двумя орденами Красной Звезды. Член партии с 1919 года, она в госпитале работает со своей дочерью-врачом и внуком. Это потомственная медицинская семья.
Направо от меня, заняв весь ряд, сидят коммунисты нейрохирургического отделения со Шлыковым во главе: санитарки Мильгунова, Ставровская, сестра Рыжикова. Поодаль, у окна, - хозяйственники, среди них повар Никола Баженов с черной повязкой на левом глазу.
Сегодня принимают в члены партии Леонида Туменюка.
- Туменюк - настоящий советский человек. Во всем его поведении: в манере разговаривать с ранеными, оперировать, выхаживать их после операции, в отношении к товарищам - видны и огромная любовь к родному народу и высокая требовательность к самому себе. Я смело поднимаю руку, голосуя за прием товарища Туменюка в партию, - выразил общее мнение Савинов.
Когда подошел черед старшей сестры Кирилловой, поднялся Степашкин.
- Такие люди, как Тося Кириллова, - сказал он, - составляют золотой фонд госпиталя. Есть у нее одна черта: она никогда не говорит "нет" или "не могу", на всякое дело она смотрит с одной точки зрения: как скоро его можно выполнить. И работает она легко, красиво и энергично.
Уже который раз мне кажется, что кто-то толкает меня в бок, и толкает довольно сильно. Подумав, что это сделано невзначай, я отодвинулся в сторону. Прошло несколько, минут, толчок повторился. Посмотрел на соседа: какой-то моложавый человек в роговых очках с двойными стеклами смотрит вбок и чему-то улыбается. Я снова отодвинулся. Прошло минут пять - опять толчок. "Ну, - думаю, - приятель, скажу я тебе сейчас пару горячих слов!.."
А он уже, смеясь, снял очки, и я увидел знакомое-знакомое лицо. Прозвучал звонок, и председатель объявил перерыв. Мы вышли из зала. В фойе привычным жестом старого курильщика мой сосед вытащил обугленную трубку с искусанным мундштуком, набил ее табаком и сразу стал похож на прежнего аспиранта Ромочку Смелянского, который курил всегда: утром, ночью, ложась спать. Паузы у него были только во время операций, но в перерывах между ними брал он пинцетом трубку и с наслаждением затягивался разок - другой.
Посмотри, посмотри, можешь даже пощупать! Говоришь, помолодел? - Засучив рукава до локтя, он обнажил мускулистые руки. - Ничего общего с прежним Смелянским из клуба толстяков? На фронте, брат, с первого дня. Некогда было сидеть, спал мало, ездил много, еще больше ходил, по суткам выстаивал за операционным столом, это тебе не восхождение на Кисловодские седла!
Звонок возвестил конец перерыва, и мы вернулись в зал, условившись встретиться попозже. Мой товарищ Ромочка Смелянский оказался известным московским окулистом, он прибыл в госпиталь во главе новой группы усиления из резерва фронта.
В бурные дни зимы сорок второго - сорок третьего года раненных в глаза доставляли к нам самолетами с многих участков различных фронтов. При этом использовались не только санитарные, но и боевые самолеты. Порой раненый доставлялся с места, отстоявшего от столицы на тысячи километров.
Смелянский работал не покладая рук сразу на двух столах: на одном он оперировал, и на другом в это время подготавливали нового раненого.
Встретились мы вновь, когда Смелянский осматривал раненого, доставленного из приемно-сортировочного отделения, с тревожным талоном красного цвета. Раненый был без сознания, все время в бреду кричал: "Потушите свет, потушите свет!" - и порывался сорвать повязку.
Прочитав историю болезни, Смелянский передал ее мне, предварительно отчеркнув ногтем несколько строчек. Запись гласила: "Множественное внедрение осколков стекла в оба глаза, видимость равна нулю, общая контузия".
В сознание боец не приходил с момента ранения, врачи дивизии, осмотрев его, немедленно на специальной машине отправили к нам.
Веки раненого были широко раскрыты с помощью миниатюрного расширителя. И без лупы было видно, что оба глазных яблока нафаршированы мельчайшими осколками, вокруг глаза обширные кровоподтеки.
Раненый замолчал и перестал рваться из рук, как бы чувствуя, что сейчас решается его судьба. Посмотрев еще раз через большую лупу, Смелянский мягко спросил его: Тимофей, ты меня слышишь? Раненый не отвечал.
- А дышит ли он? Есть ли у него пульс? - спросил встревоженно Смелянский, прощупывая рукой сердечные толчки.
Посмотрев еще и еще раз его глаза, Смелянский несколько секунд постоял в раздумье, потом прошел в соседнюю комнату, уселся на круглый металлический табурету стал намыливать руки.
- Готовьте раненого к операции! - крикнул он операционной сестре.
Смелянский оперировал классически: движения точные, выверенные - изящная, ювелирная работа. Казалось, он совсем не двигал миниатюрными инструментами. Только пристально вглядевшись, можно было заметить, как он едва-едва прикасался к раненому глазу. Странно не вязалась эта филигранная работа с его довольно неуклюжими пальцами. Закончилась операция вполне благополучно: еще одному человеку спас зрение!
Было совсем поздно, когда я вернулся к себе. По радио долетали обрывки фраз: "Раненые, не толпитесь, входите по одному! Пропустите сперва с носилками!" Жизнь в госпитале и в ночное время текла своим чередом. Ритм ее ничем не нарушался.
- Не хотите ли принять завтра участие в операции? - позвонила мне Дина Лазаревна Цирлина. - Я буду оперировать бойца, у которого пуля застряла в сердце.
- Обязательно приду, - ответил я.
Прежде чем идти на операцию, я перечитал кое-какую литературу. Ранения сердца все еще продолжали оставаться белым пятном в хирургии.
В операционной Дина Лазаревна просматривала у матового экрана многочисленные рентгеновские снимки. Белая косынка, низко опущенная на красивый лоб, полностью закрывала волосы. Кое-кто называл Цирлину за головной убор "сестрой Беатриче", но чаще "мать-настоятельница" - всем была известна ее строгая требовательность. Во время работы Цирлина была придирчива и даже порой грубовата.
- Видите! - Она показала пальцем на тень сердца, на фоне которой чернела маленькая тупоконечная автоматная пуля.
В молчании стояли врачи, внимательно рассматривая снимки, развешанные на окнах операционной. На других столах шли текущие операции, и каждый из нас понимал, как важна здесь тишина. Услыхав шум въехавшей коляски, Цирлина оглянулась и тихо спросила сестру, сопровождавшую раненого:
- Грелками обложили?
- Да.
Ассистент занялся прилаживанием гибких шнуров от электрокардиографа к ногам и руке оперируемого, затем быстрыми и красивыми движениями укрепил манжетки для измерения кровяного давления. Наконец были прикреплены шнуры и трубочки для регулирования подачи кислорода и подсчета капель переливаемой крови. К этому времени я закончил обезболивание поверхности груди. Цирлина одними губами спросила ответственного за подготовку к операции.
- Все готово?
- Все, - тихо ответил он.
- Начнем. - Обежав глазами столик, на котором правильными рядами лежали инструменты, Цирлина еще раз посмотрела на висевший перед ее глазами большой снимок и взяла скальпель.
Вскрыв осторожными, но сильными движениями грудную клетку, Цирлина обнажила сердце и, взяв из рук операционной сестры шприц, стала откачивать кровь из-под сумки. На наших глазах сердце заработало ровнее. Паузы между сокращениями становились реже. Сделав небольшой разрез, из которого сразу хлынула высокой струйкой кровь, Цирлина прижала пальцем отверстие, и тут же, не теряя времени, стала исследовать рану, в поисках пули, застрявшей в толще мышечной стенки серда.
На какую-то долю секунды сердце вдруг остановилось. Все замерли, перестали дышать… Кровь потемнела…
- Адреналин, эфедрин! - скомандовала, чуть повышая голос, Цирлина и, приняв от сестры шприц, сделала укол в сердце.
Наступило томительное ожидание… Словно ветер пошевелил воздух, так громко вздохнули все мы, увидев, что сердце сперва медленно, потом учащеннее стало работать. Не мешкая, Цирлина удалила пульку, и она пошла по рукам. Маленький кусочек металла был еще горячим, когда я передавал его соседям.
Накладывается шов на мышцу, снова прекращается деятельность сердца. Тишина еще более сгущается. Цирлина начинает очень нежными, почти незаметными движениями массировать сердце, одновременно прижимая пальцем отверстие, из которого сочится кровь. Проходит минута, еще минута, еще… и на наших глазах сердце снова оживает.
Едва хирург успевает завязать крайние нитки и начинает подтягивать бьющееся сердце к поверхности грудной клетки, как один за другим швы начинают прорезывать толщу мышцы.
Черт!.. - срывается у Цирлиной. - Вытрите мне лицо, что вы не видите, что ли? - кричит она, поворачивая в сторону голову.
Услужливые руки начинают вытирать ее вспотевшее лицо. Операция продолжается.
- Ну, теперь, кажется, держат крепко, - говорит она, чуть улыбаясь, и передает второму ассистенту несколько ниток. Операция закончена. Раненого увозят в палату. Нервное напряжение спадает.
Неутомимая Цирлина не раз давала обещание, что будет ложиться не позднее часа ночи, но это были одни слова. Ложилась она постоянно в три, четыре, а то и пять часов утра. И ровно в восемь часов, уже подтянутая, стояла в шеренге своего взвода. Как родная мать, она заботилась, чтобы ее "девочки" вовремя ели и отдыхали. А после отбоя считала непременным условием обойти свой "монастырь" - комнаты-общежития сестер - и поругать их за нескончаемые девичьи беседы, запоздалую штопку чулок, стирку. Строгая была "мать-настоятельница".
Каждому успеху товарища мы радовались всем коллективом. Нечего и говорить, как волновались мы за Николая Ивановича Минина, когда он защищал кандидатскую диссертацию. Тема - "Исследования над ранним швом сухожилий при огнестрельных ранениях пальцев и кисти". Все свои свободные ночи - свободных вечеров у него вообще не бывало - Минин просиживал над диссертацией, подбадривая себя черным кофе, сменяя мокрое полотенце, наподобие чалмы накрученное вокруг головы, чтобы не заснуть над рукописью. Зайдя с Цирлиной к нему вечером после ночного обхода, мы застали его перед зеркалом с часами в руках. Он репетировал выступление с кафедры.
- Николай Иванович, шли бы вы лучше спать, у вас уже язык не ворочается! - смеясь сказала Цирлина.
- Не троньте его, - попросил Туменюк, - все равно он еще тридцать раз прочтет свой труд. Сейчас с ним бесцельно говорить, он за свои действия не отвечает.
Гарантирую: после защиты его немедленно отправят в психиатрическую лечебницу. Там специальное отделение хотят создать для таких "защитников".
- Перестань, Леня, издеваться над человеком! - страдальчески морщась, воскликнул Минин. - Посмотрю, каков ты будешь через три недели на своей собственной защите!
Часам к двенадцати Минина силой увели в столовую, накормили и напоили. А минут через тридцать он с группой "болельщиков" выехал на заседание Ученого совета Центрального института усовершенствования врачей.
Небольшой продолговатый актовый зал был переполнен, преобладали военные. Когда председательствующий предоставил слово Минину, даже у меня екнуло сердце.
Овладев собой, Мишин быстрыми шагами поднялся на кафедру и без всякой аффектации, в четырнадцать минут, доложил основные положения своей работы.
Большинство выступавших отметило важность диссертации Минина, рожденной в дни Отечественной войны. С. И. Спасокукоцкий, старый его учитель, медленными шагами поднялся на кафедру. Голос его, некогда могучий, сейчас был едва слышен. Кто из нас мог в ту минуту предполагать, что его съедает страшный недуг и мы вскоре его потеряем?..
Память сохранила его слова о Минине:
- Хороший хирург должен разуметь две главные вещи: рану человека и душу человека; первое легко, второе сложно, так трудно подобрать ключ к душе! Николай Иванович в совершенстве владеет тем и другим. Скажу одно слово: достоин!
Прошло тайное голосование: ни одного голоса против не было. Раздались аплодисменты. Друзья и товарищи Николая Ивановича бросились к нему со словами приветствия и с поцелуями. Дома его ждала торжественная встреча, празднично накрытый стол, за которым наконец к нему вернулись природный юмор и аппетит.
Мининская диссертация послужила примером для многих других, особенно для тех, кто говорил, что невозможно воевать и писать научную работу. В том же году были защищены еще три диссертации. Накопленный опыт давал огромное количество ценнейших, оригинальнейших мыслей, и было очень важно, чтобы они нашли применение и в других местах огромного фронта.