С большим интересом ждали мы фронтовой конференции хирургов. К конференции была подготовлена выставка, посвященная научным достижениям, изобретательству и рационализации. В клубе все фойе, примыкающие коридоры и соседние подсобные помещения были установлены выставочными экспонатами из полковых, дивизионных медицинских пунктов, полевых госпиталей армии и фронта, авиационных приемников…
Здесь были хитроумные рукомойники из стеклянных банок, спальные мешки для транспортировки раненых в зимнее время, портативные складные печи, меховые унты, светильники из снарядных стаканов, аккумуляторные фонари для операционных, банки со счетчиками для переливания крови, химические грелки, способные долго сохранять тепло, походная аппаратура для наркоза, лыжные носилки для оттаскивания раненых с поля боя, макеты операционных и много других интересных предметов. Всего было собрано более пятисот экспонатов. Выставка пользовалась большим успехом. Надо отдать справедливость устроителю - санитарному управлению фронта: выставка помогла работникам медицинских пунктов, расположенных на пути от переднего края до тыловых госпиталей фронта, понять многое из того, что делают их соседи.
Еще в Новоторжской, как только наступала некоторая передышка, мы все собирались в землянке супругов Туменюков. То ли мы соскучились по семейному уюту, то ли приятно было смотреть на эту дружную супружескую пару, - так или иначе нас тянуло к ним, и мы часто заходили к Туменюкам выпить стакан-другой крепко чаю, побалагурить.
Для своих сорока пяти лет Туменюк хорошо сохранился, на вид ему можно было дать не более тридцати пяти. Коренастый, с тяжелой походкой и сильно развитой мускулатурой, он обладал неиссякаемым украинским юмором. Работяга, неутомимый человек, отзывчивый и бесстрашный, Туменюк был шумливым и веселым. Запевала плясун, он пользовался всеобщей любовью. Раненые в нем души не чаяли.
Нет! Недаром Надежда Даниловна, жена Туменюка, так крепко его любит бережет. Как бомбежка, она бежит с криком: "Леонид, Леня, где ты?" Пройдет бомбежка, она опять нормальным человеком становится, работает. Над этим мы и посмеялись, сидя как-то у Туменюков.
- Что с ней сделаешь! - говорил Туменюк снисходительно.- Одно пожелаю: дай вам бог жить так дружно, как мы живем с Надеждой.
- Ура, ура! - раздались приветственные крики, и вдруг разом, как по команд все стихли. В дверях появилась бледная жена Туменюка.
- Леня, бомбят, Леня!.. - сказала она. - Бомбят!.. - и закричала: - Потушите свет!
- Вона какое дело! - кротко сказал наш Леня.
Это было просто непостижимо: на работе, в операционной, Туменюк - тигр, а дома - теленок. И заметьте, что Надежда Даниловна никогда голоса на него не повысит, только бровью поведет, и наш Леня сражен.
С некоторого времени наиболее близкие товарищи стали собираться у меня. На стол водружался самовар, раздобытый рачительным Иваном Андреевичем Степанкиным. Являлись два Николы - Минин и Письменный, - приходил Туменюк и строгая майор Кукушкина, Цирлина, Шлыков (как всегда на минуточку); Савинов, не заставляя себя долго упрашивать, начинал подпевать гитаристу Ковальчуку.
Веселье было в разгаре, когда Шур отозвал меня в сторону и сказал:
- У нашего Лейцена все признаки газовой инфекции на руке. Он как-то весь ослаб, видно, очень сильные микроорганизмы попали в рану.
Я похолодел:
- Ты же вчера утверждал, что ничего опасного, просто нарыв после пореза скальпелем!
- Да, так я думал вчера, а за ночь картина резко изменилась. Появилась сильная боль, палец раздуло, рана стала сухой.
- Температура?
- В том-то и дело, поднялась до сорока и двух десятых.
- Немедленно созывай консилиум! Ты меня извини, но я тебя совершенно не узнаю. Противогангренозную сыворотку начали вводить?
- Сыворотку ему еще ночью ввели пять доз, но у врачей ведь всегда что-нибудь не так: у него самый настоящий шок.
- А переливать кровь начали?
- Все время льем.
- Не падай раньше времени духом. Я бы ввел еще раз сыворотку, но не прямо в кровь. а под кожу, внутримышечно. Может быть, сделать еще несколько разрезов вокруг раны? Что говорит сам Лейцен? Он в сознании?
- Он молчит. С утра у него сонливое состояние, вялость, ничего не ест. "Хочу, - говорит - спать, но сильная боль не дает уснуть".
- Хорошо. Не будем терять времени. Собирай консилиум!
Я распорядился послать Лейцену бутылку портвейна, а сам пошел к нему.
В палате собралось много врачей и сестер. За время работы в госпитале Лейцен - начальник отделения, в котором лежали раненые с газовой инфекцией, - сумел снискать всеобщую любовь.
Он, конечно, лучше других понимал, какая над ним нависла опасность, и подсказывал консультирующим врачам, что нужно делать. Его тут же взяли в операционную, сделали еще несколько разрезов.
Всю ночь Лейцен горел, как в огне; несколько раз ему меняли белье. Лишь под утро он забылся тяжелым сном. Вахту около него несли Шур, Туменюк, Письменный и я.
Проснувшись, ов впервые за трое суток попросил есть. Появилась надежда, что бой со смертоносными микробами выигран. Весть о том, что Лейцену лучше и дело, по-видимому, обойдется без ампутации, быстро облетела госпиталь.
Назавтра позвонил Банайтис.
Как здоровье Лейцена? - осведомился он. - Бить вас некому. Не могли сообщить в первый же день!
- Не хотели вас беспокоить…
- А если бы пришлось руку отнять?
- Да мы никак не думали, что так может получиться. Если бы мы…
- Вот именно: если бы… А вы жалость стали проявлять к своему врачу!.. В хирургии не жалость нужна, а решимость.
Однажды Шур рассказал мне историю спасения ефрейтора Суховеркова. Попал в смену старшего хирурга Клецкого. Диагноз не вызывал сомнений: огнестрельное ранение бедра с повреждением кости и шоковое состояние.
Помощник Клецкого, опытный врач, нетерпеливо переминаясь, смотрел осуждающе на своего старшего: "Ну, чего тут терять время, каждому врачу ясно, гнилостный процесс развивается - необратимое явление, - надо поскорее ампутировать, не дожидаясь выведения из шока?! Не потерять бы и раненого". К этому склонялся и Шур.
Попробуем перелить ему кровь, сделаем дополнительные разрезы и пустим в ход последнее средство, - решил Клецкий, - будем все время лить на рану новое средство - посеребренную жидкость.
Он вымыл руки и принялся сам переливать кровь.
Подождем еще несколько часов, - сказал он, закончив переливание. Литр за литром он начал лить на рану посеребренную жидкость. К этому делу Клецкий привлек двух сестер - Ильину и Барсукову. На ночлег устроился в дежурке. Несколько раз за ночь вскакивал и бежал к кровати Суховеркова, щупал у него лоб, пульс, еще раз переливал кровь, прибавлял или убавлял давление струи посеребренной жидкости, прислушивался к его дыханию, боясь пропустить воспаление легких, вытирал у него лоб, сам поил морсом, вином. Спасение ноги Суховеркова стало делом чести всего отделения. Были израсходованы десятки литров посеребренной жидкости. В палате стояла необыкновенная тишина. Самые заядлые курильщики, обычно таившиеся с папиросой или самокруткой под одеялом, перестали курить. Самые нетерпеливые и беспокойные перестали ворчать. На малейшее движение или стон Суховеркова бросались два-три человека, санитарки, сестры. Это была яростная борьба с невидимым врагом.
Спустя три-четыре дня появился первый проблеск надежды. Температура у Суховеркова стала медленно, но верно снижаться, вернулся аппетит. Клецкий радовался как ребенок. Крупные слезы одна за другой катились по давно не бритому, похудевшему лицу врача. Не стыдясь их, он сказал: "Все же наша взяла!"
Во всех отделениях, столовой, клубе все разговоры вертелись вокруг ефрейтора Суховеркова. Горячие головы высказывали предположение, что теперь открыта новая эра в лечении огнестрельных ран, более сдержанные врачи, постарше, говорили: одна ласточка не делает еще весны; возникали ожесточенные споры, страсти разгорались.
"Балладу о ноге" рассказывали во всех отделениях.
День за днем Суховеркову становилось лучше. Нанесли ему всяческих подарков. Он стал поправляться, ходить на костылях в гипсовой повязке. Когда он улетал в глубокий тыл, его провожала целая толпа. Трогательно было прощание Виктора Суховеркова со своим врачом. Они расцеловались, как братья.
Что знали мы до этого о Клецком? Ничего или, во всяком случае, очень мало. У него было трое ребят, жили они в большой нужде, потому что эвакуировались из приграничной зоны летом, без всяких вещей. Из своего пайка Клецкий старался сберечь для них сладости, консервы, мыло.
Ценили его как хорошего работника, и только. Теперь-то мы узнали, что это за человек.
Возникла необходимость в создании при госпитале собственного донорского пункта: все время мы считали себя гостями столицы и потому расчеты свои строи учитывая главным образом собственные силы. Ведь каждую минуту мы могли двинуться вперед. И вот тогда-то, в весеннюю распутицу, когда полевые аэродромы превращаются в затопляемые места, мы обязаны были иметь резерв крови для переливания.
Через несколько дней мне представили список пятидесяти девушек с первой группой крови, желающих стать донорами, а на ближайшей врачебной конференции стол были выложены первые десять поллитровых банок в специальной упаковке. Когда Шур стал зачитывать знакомые имена наших товарищей, раздался гром аплодисментов.
Я помню всех моих друзей и товарищей, о каждом из них хотелось бы рассказать много хорошего. Но тогда пришлось бы писать многотомные воспоминания.
Люди с оловянными глазами
Есть люди, к которым с первого знакомства бессознательно возникает скрытое чувство неприязни.
По заданию политотдела разбирал я щекотливое дело одного начальника госпиталя, назовем его Дутовым… Если бы мне предложили охарактеризовать его одним словом, я, не колеблясь, ответил бы: "барин" или "вельможа".
Холеное, сытое лицо, равнодушные глаза и слащавая улыбка. Чистенький, словно только от портного, костюм. Новенькая портупея. Аккуратно подстриженные ногти, которые он то и дело подчищал перочинным ножичком. Ровный, как струна, пробор. Xромовые сапоги с модным носком. А как тщательно он разжевывал ломтики мяса! Обедал? Нет, он питался! Где это все происходило? Дома, на даче, в ресторане? Нет, на фронте!.. Как он был не похож на хирургов его же госпиталя, с их зелеными от усталости и ночной работы лицами! Да, он вовремя спал, вовремя ел и, конечно, только отлично и только для него персонально приготовленную пищу. Он жил растительной жизнью, не делая никаких попыток вникнуть в смысл происходящих событий, в судьбы товарищей, не заботясь о раненых. А начальство им любовалось. Его ставили в пример.
И все же его истинная сущность вскоре всем стала очевидной,
- Почему вы отказываете ночным сменам операционных бригад в дополнительном питании? - спросил я.
- А какое они имеют на это право? Они съели свой суточный рацион. - При этом кусочек шоколадки отправился в его рот. - В кипятке им никто не отказывал. Пусть подадут письменное предписание, тогда я буду кормить ночную смену! Не идти же мне за них на скамью подсудимых? Этого еще не хватало!
Я промолчал, хотя мне было известно, как широко он угощает своих дружков из управления, сколько продовольственных посылок он успел отправить своей семье в Ташкент, знал я и о том, что так называемая закрытая столовая для местного командования обеспечивается сверх нормы.
Помилуйте! - воскликнул я. - При чем здесь скамья подсудимых? У вас есть ежедневная и немалая экономия продуктов - ведь тяжелораненые и послеоперационные, кроме глотка воды, в рот ничего не берут!
Он встал. Некоторое время молчал. Размеренным, точным движением отправил в рот очередную порцию шоколада и негромко сказал:
- Я попытаюсь выяснить в интендантстве.
- Полагаю, тут и выяснять нечего. Разрешите, я вместо вас выясню, - и, не дождавшись ответа, тут же позвонил главному интенданту фронта. Коротко изложив ему обстоятельства, попросил разрешения на использование выписанных, но неизрасходованных пайков для питания хирургических бригад, работающих в ночных сменах.
И нарочно громко переспросил: "Писать вам нет надобности? Оформлять актами с ссылкой на устное разрешение? Благодарю! Понял".
Вы, может быть, так оформляете в своем госпитале, а у меня другие порядки! - закусил удила вельможа. - Повторяю, пока у меня не будет письменного указания, расходовать государственные продукты никому не позволю! Я тоже "ученый"!
Что-то все-таки его проняло. С поразительной жадностью он выпил, не отрываясь, стакан воды и вставил в замысловатой формы мундштук папироску, извлеченную из палехской шкатулки.
- Курите! - предложил он мне.
- Курю только собственной набивки. Перейдем к делу! - говорю я. - Не столь давно к вам обращался врач с просьбой отпустить его на трое суток повидаться с семьей. Вы категорически отказали, ссылаясь на запрещение отпусков. Отпуск отпущу рознь. Врач хотел повидаться с семьей, которую едва разыскал. Он непрерывно в течение года с лишним проработал на передовой, был ранен и лечился, не выезжая за пределы своей армии. Врач-труженик, прекрасный работник! Всем это известно!
- Он у меня работает всего два месяца. Пусть себя проявит, покажет мне, каков он есть на самом деле! Проявит себя в общественной, политической и научной работе.
- И в общественной? - переспросил я.
- А как же иначе?
- И в политической?
- Совершенно верно!
- И в научной?
- Не могу понять, почему вас это так удивляет? Должен же он заслужить себе отпуск! Этак все разъедутся, а мне за них отдуваться!
Я едва сдерживал себя:
- По вас не видно, чтобы вы здесь за всех отдувались.
- Вы не смотрите, что у меня такой вид. Я очень больной человек, - отвечал он без малейшего смущения. - У меня стенокардия и радикулит.
Попыхивая папироской, он безмятежно смотрит на меня. От него повеяло такой непробиваемой твердолобостью, что мне вдруг захотелось выйти на свежий воздух.
В мирное время "образцовый" служака, в советско-финскую войну он очень ловко сумел вместо себя послать на фронт своего товарища из гарнизона. Когда началась Отечественная война, по дороге на фронт он "заболел" аппендицитом и через приятеля из управления кадров вернулся в родной город на Волге. Война снова вымела его из города на фронт. Выехал. Но… опять какая-то неведомая сила вернула его к тиши тылового города. Только осенью 1941 года отбыл он на фронт.
Не можете пи вы кратко рассказать, - спрашиваю я его, - что вы сделали, чтобы улучшить работу?
Недовольно выпятив нижнюю губу, он ответил фразой, которую я до сих пор не могу забыть.
- Служил! Этим все сказано. Не воровал, не обманывал! Разве недостаточно?
- Теперь послушайте меня. Сомневаюсь, чтобы вам кто-нибудь и когда-нибудь говорил то, что скажу я. Может быть, это пойдет вам на пользу. Вы считаете себя морально устойчивым, а завели гаремчик из трех сожительниц. Не спорьте, знаю, могу по фамилиям назвать. Одной из них вы ухитрились лично сделать аборт. Не отрицайте! Могу указать день, число и месяц! Пользуясь своим служебным положением, вы через приятелей - начальников санитарных поездов - отправили за три месяца пребывания на фронте пять весьма весомых продовольственных посылок. Никакой болезни сердца у вас не было и нет! Не лгите! Вы здоровый человек. Вспомните ваших трех сожительниц. В ночь на двадцать второе августа, когда санитары, надрываясь от работы, несли мимо вашего кабинета раненого, вы, разъяренный, что они осмелились потревожить ваш покой, выскочили в коридор в нижнем белье и набросились на них бранью. Тоже не было? Ах, было! Вы дошли до такой наглости, что умудрились вызывать к себе секретаря партийного бюро для уплаты взноса!
Он сидел, не шелохнувшись.
Были и другие: самодуры и самоуверенные невежды, претендовавшие на руководящее положение. Один из таких горе-руководителей вспоминается мне до сих пор.
- Зажирели!.. Разжалую!.. На фронт отправлю… в окопы!.. - то и дело стращал новый начальник управления госпиталями своих подчиненных.
Он весь был пропитан той военной кастовостью, которая отличала людей, попавших со школьной скамьи на военную службу в старой русской армии. Мысль его не шла дальше готовых формул. Служил он до войны в небольшом госпитале Смоленского гарнизона. По утрам не спеша занимался физической зарядкой, завтракал и отправлялся на службу. Принимал рапорт дежурного, подписывал немудрящие бумажки, заходил в отделения; так проходил день, второй, неделя, месяц. Так шли годы…
Годы приносили сперва "шпалы" на петлицах, потом появился "ромб", в перспективе был второй. Война принесла новые заботы. На его плечи взвалили тяжелый груз управления госпиталями фронта. Нужно было принимать смелые, твердые решения продиктованные быстро меняющейся боевой обстановкой. А он совершенно не был на это способен.
Он держался правила, что первая правительственная награда должна быть ему а потом уже его подчиненным. В феврале 1942 года принес я на утверждение наградные листы на своих врачей, сестер, санитарок: Минина, Письменного, Кукушкину, тетю Машу, Клаву Голикову и других. Люди были достойные, не раз выполняли свой долг под огнем противника, с первого дня войны работали, не щадя своих сил и жизни, - словом, лучшие из лучших…
- Надо работать, - воскликнул он резко, возвращая мне листы, - а не о наградах думать! Я ведь не меньше ваших людей работаю, однако меня еще никто не наградил орденом. Ступайте! Когда нужно будет награждать, я вам напишу.
- Недобрый и несправедливый он человек! - жаловался я Савинову. - Злобный и завистливый!
- Почему вы задерживаете продвижение в званиях того или иного командира? - спрашивал я его.
- Я служу в армии двадцать семь лет, дослужился до звания военврача первого ранга. Пусть и он послужит. Куда ему торопиться? Потерпит!
- Позвольте! Но есть приказ о порядке и сроках присвоения воинского звания.
- Молоды вы еще меня учить. Я сам знаю, что делать. Запомните: яйца курицу не учат.
- Вы отменяете приказ?
- Не отменяю! - вскипел он. - А разъясняю.
- Что ты от него хочешь? - отвечал мне Шур.- Переделать его? Невозможно. От практической медицины оторвался четверть века тому назад. Лечебного дела чурается, как черт ладана. Людей оценивает лишь по ошибкам.
Я старательно уклонялся от лишних встреч с ним, ограничиваясь бумажными ответами на запросы, звонками по телефону, а в тех случаях, когда встреча с ним была неизбежна, посылал вместо себя нашего искусного дипломата Шура. Боялся: еще одно-два столкновения приведут к крупнейшему скандалу. У него была власть. В армии я привык подчиняться, не обсуждая полученное приказание.
"Долго ли тебя еще земля будет носить?" - думал я про себя, уходя от него. Однажды мне довелось с ним схватиться.
Раненые лежат по два человека на одной кровати… поезда номер 1056 и номер 1061 прибыли без печей… - докладывал я ему.
Расстреляю за эта безобразия! Почему мне не представил об этом акты до сих пор? - Я заставлю вас работать как следует! - закричал он. - Шпалы понацепили… В генералы захотелось!.. Молокососы!.. Разжалую!.. От крика и ругательств у меня начала кружиться голова. И я не выдержал: