Не приучила она нас поздравлять, и мы потом тоже привыкли дни рождений не замечать, как пролетевшую муху под потолком. Однако, я считаю, это неправильно - с днем рождения поздравлять надо. А когда я это поняла, то муж уже отвык от этого после моего "Да ладно!". Бывало, и слезу пустишь: не поздравил… Уже и солнце садится, день на исходе. Ну это ничего. Это не главное. А где же главное? Я широкоплечая, у меня туфли тридцать девятого размера, руки могут выдержать по двадцать килограммов каждая. Еще в институте мое пылкое старание, мои незабываемые до сих пор успехи по мастерству были чуть-чуть крупнее, чем надо. Многовато, громковато, слишком сильно! Я и сама знаю, что меня много, много по размерам и по проявлениям. Не хочу, чтобы меня жалели, но, может быть, и спросил бы кто: "Не устала ли? Сыта ли?"
Впервые где-то на банкете сижу, ем яблоко, огрызок не знаю куда деть. Поискала глазами, и вот тебе - пожалуйста. Тянется ко мне чья-то мужская ладонь, чтоб забрать огрызок. О боже! Кто это? Это была первая в моей взрослой жизни забота обо мне.
Как сын родился, тут я совсем с ума спятила.
Решила восполнить не сбывшуюся когда-то мою мечту научиться играть на фортепьяно и возложила эту задачу на сына. С каким трудом наскребли денег на пианино, уже не помню, осталось лишь то, как радостно бренчала я по клавишам и терпеливо сидела за спиной сына, когда он готовил уроки по музыке. Дошло до того, что я стала играть его вещи лучше него - он играл плохо, неохотно. Однажды не выдержала и шлепнула его по спине за это. Когда-то в юности я на газете, помню, расчертила клавиши в натуральную величину и разучивала домашние задания по музыке, примазавшись к подружке из состоятельной семьи. Я даже выучила что-то из "Времен года" Чайковского. А сын, вместо того чтоб заниматься, бурчит: "Я уже пятнадцать минут играю!" Пятнадцать минут!
Все им, им, ему, ему! Я и сейчас не могу взять лучший кусок: он даже не будет для меня вкусен, - или занять в транспорте более удобное место. Мне спокойнее, душе моей, если сяду на неудобное…
Шли годы. Уже в Доме кино актрисы сбрасывали с плеч меховые манто, блистали на фестивалях разных стран, а я вечно была к этому не готова. Ну ничего, не в этом дело. Главное - играть, играть хорошо. Я и играла… и братьям и сестрам помогала. Нас было четыре сестры и два брата. Одиннадцать лет жили в проходной комнате: я, муж, ребенок, нянька и кто-нибудь из братьев или сестер, смотря чья очередь подошла поступать в институт или в училище. Сестры и братья уже давно работают, хорошие получились люди. А я вот не удержалась, чтобы не написать "автопортрет". Здесь все чистосердечно.
Станция Железнодорожная
Застолья на Кубани называют "сабантуями". Женщины исправно работают и за столом: незаметно меняют тарелки, подкладывают кому надо еду, разносят кружки с компотом или киселем, и точно так же подается и такое "блюдо", как песня. Сначала вроде бы нехотя, безотносительно к чему-либо одна заводит, вторая подпевает, еще несколько женщин к ним подключаются, а то и мужичок - и начинается чудо: красивое, просто невероятно красивое пение. Поют легко, как будто просто воздух выпускают при дыхании. А если заведутся, то и не остановишь. Вот так же и я в московских компаниях, сперва на наших студенческих вечеринках, начинала петь без просьбы: у меня, как у моих земляков, было убеждение, что пение - это твой подарок из уважения к сидящим. Потом-то я отвыкла лезть со своим непрошеным пением.
Помню, как-то приезжает ко мне мама. Я тогда "крутила романчик" с одним пареньком. Ну такой он был красивый, такой красивый - невозможно! Я иногда пользовалась его лекциями. Мне, признаться, боязно было брать в руки его тетрадки - белоснежные страницы, чертежики, маленькие такие, аккуратненькие, как куклята, а почерк - прочесть невозможно: мелко-премелко писал, каллиграфически, расстояние между строчками почти отсутствовало. Ногти у него полированные, белье пахнет мылом - он каждый день стирал в общежитии.
Из дома, с подмосковной станции Железнодорожная, он привозил баночки, завязанные бантиком, с квашеной капустой, медом. Еще чемоданчик картошки, свеклы, морковки. Вечерами в коридоре на керосинке готовил себе еду.
- Нонна! Ты неправильно живешь, оттого у тебя нет денег, - наставлял он меня.
- У меня же только стипендия!
- Ты ешь булки с пирожными. А надо купить картошки, муки, пшена.
- Подумаешь: так мне хватит на десять дней, а булок с мороженым - на четыре. Хоть четыре дня, но мои!
Пусть говорит. Он пионерчик из пионерского лагеря. И в этом его прелесть. А какой красавец, какой отличник! По всем предметам. Правда, по мастерству четверка, но ведь он же старается и верит в слова педагогов: "Труд делает чудеса".
Лягу, бывало, спать и думаю: вот бы сшить ему из черного вельвета куртку на "молнии" - как бы ему пошло! Купила я ему все-таки отрез этого черного вельвета, и мы пошли к одной тетке-портнихе. Она, правда, упиралась: мужикам не шью. Но я ее убеждала, умоляла - и уговорила. И фасон сама нарисовала.
Приходит мой Петенька, а именно так его звали, как-то в понедельник в вельветовой куртке - все ахнули. Щеки розовые, лицо белое, глаза синие и крутой кудрявый чуб. Ангел! Красавец! Неужели мы с ним встречаемся?! Туалет портила лишь авоська с книжками и тетрадками да аккуратным кубиком - бутербродом, завернутым в белоснежную бумагу. Чай почему-то он пил всегда один, никого не приглашал. Или он думал, что мы, иногородние, довольны столовой?
Встречались мы с ним к приезду мамы уже с полгода. Со слезами на глазах я рассказала ей о нем как о ком-то недоступном. И Петя пригласил мою маму к себе домой, на станцию Железнодорожная.
Всю дорогу мама говорила в электричке чуть громче, чем надо, но Петя не слушал, как-то весь съежившись от громовых раскатов ее голоса. Про меня кто-то из писателей тоже однажды сказал: "У тебя, Нонна, прикричанный степной голос".
Приехали. Подходим к двухэтажному деревянному дому. Петя сильно постучал по доске-стояку - они жили на втором этаже. Наконец открывается форточка, и оттуда бочком, по форме форточки, высовывается голова.
- Это ты, Петя? - почему-то шепотом спросила женщина.
"Воров, что ли, боятся?" - подумала я. Поднимаемся на второй этаж, по ходу открываются много замков и следом же закрываются.
- Познакомься, мама. Это Нонна, мой товарищ и друг.
- Анна Федоровна, - негромко говорит женщина лет сорока с небольшим.
- Ирина Петровна, - протянув руку, представилась и мама.
- Проходите, - еще тише, с испуганными глазами предложила мать Пети.
- Петя - вылитый вы, - сказала мама.
- Что вы! Он на отца похож. Проходите.
Мама подзадержалась в сенях: сняла строченые, как телогрейка, бурки, на них положила фуфайку, а кашемировый платок накинула на плечи.
Обнажив все тридцать два зуба, мама тут же приступила к характеристике дома.
- Вот это да! Дерево, - чуть не криком начала она, - бревна! Ведь это так полезно! А у нас саман. Знаете, что это такое? Нет, откуда вам - крутом столько леса. Кра-со-та! И пахнет. - Она кулачком постучала по бревну. - На сотни лет!
Как заправский экскурсовод, она все объясняла, рассказывала, упростив тем самым знакомство.
Когда сели, мать Пети сделалась красная, как рак, склонила голову набок и, не поднимая глаз, сказала в сторону:
- Да, везде по-другому.
Внешне она была ничем не примечательна: как белая булочка, с шестимесячной завивкой, в маркизетовом платье, рукава фонариком. Молодая, лицо немного побито оспой. Видно, она была недовольна шумом, который подняли. Петя щипнул меня и вывел в сени.
- Почему твоя мама так громко разговаривает?
- Мыс Кубани, у нас в степи люди все так кричат.
- Так и нижние могут все услышать, - хрустя пальцами, с тревогой сказал Петя.
- А кто там внизу?
- Родственники.
- Родственники?!
- Пойдем, тут еще слышнее, а ты тоже кричишь.
А вот и сонный, с газетой в руках выплывает худой высокий человек - отец Пети.
- Что за шум, а драки нет? - шепчет он.
- Вот, Петя приехал со своей девушкой и ее мамой.
- Ты пока, Анюта, на стол сообрази, а я покажу им свое хозяйство, - проскрипел он.
Мы спустились вниз, вышли с тыльной стороны дома, и он стал показывать яблони, аккуратно трогая набухшие почки. Потом подвел к кроликам. Мы иногда с мамой переглядывались, один раз она мне даже подмигнула. Наконец слышим шепот из маленького окошечка сеней, выходящего в сад:
- Шура, Шура!
Он повернулся к окошку.
- Шура! - зашипела жена. - Идите!
Мы пошли. Мама, как фокусник, опять сбросила в сенях бурки, телогрейку и, стуча пятками (я подумала - нарочно), кивнула на стол.
- Видала, дочка, кацапский стол? Винегрет, грибы, лахветники… Знаете, - продолжала она, садясь, - я тут в Зарайском районе практику проходила, так научилась вашим обычаям.
- Но это же село, - подняв одно плечо, буркнула Петина мать, - а у нас город.
- Ну, со свиданьицем! - Мама первая взяла граненую стопочку с водкой, хлебнула половину, по-мужицки крякнула и стала есть винегрет.
- Эх, Расея-матушка! Как же у вас все так бедно! Вся Московская область ни черта не умеет делать, и самая она бедная.
И нам на лекциях, помню, говорили, что хуже Московской области нет - картошка да капуста.
- Но ведь недавно только кончилась война, - сказал робко отец Пети.
- Все теперь на войну давайте валить! А где же ваши палисаднички, цветочки? Вот в доме-то у вас, конечно…
Дом середняков-интеллигентов. Мама Пети, видно, окончила гимназию, папа - директор ремесленного училища. Утварь и мебель старые и, чувствуется, давно переходят из поколения в поколение.
- Эх, давайте за тех, кто умеет работать! - подняла мама рюмочку и "доконала" ее.
Мама Пети в испуге глотнула из своей, а папа с удовольствием осушил вторую. Перекусили, перекинулись еще какими-то фразами, и тут мы наконец поняли, почему так испугана Петина мать: какая же голытьба прибыла с ее сыном! Мама, вытерев рот платочком, коленкой дотронулась легонько до моей: дескать, давай угостим и мы их. "Черные очи", - шепнула мне. Она подала тональность, и мы запели. Да так, как надо, как у себя дома. Мамочка моя божественным альтом вела вторую партию.
Петя кусал ногти, его отец, красный и потный, приставив кулак к губам, с интересом слушал, а мать, втянув голову в плечи, с нетерпением ожидала конца пения. Мы допели, мать внесла суп и стала разливать по тарелкам. Я уже не могла сидеть и выскочила в сени. Подошла к маленькому оконцу. Как раз садилось солнце, и его лучи, как горящие сабли, торчали из-за тучи, похожей на мартовский сугроб.
- Мамочка, моя дорогая, на черта они нам сдались! - обернулась я, заслышав ее шаги.
- Да, поедем, поедем отсюда…
- Уезжаете? - просияла мать Пети. - А сын говорил - с ночевкой.
- Нет, у нас же знакомые в Москве, - весело отвечает мама.
За калиткой Петя, какой-то покрасневший то ли от еды, то ли от обиды, в накинутом на плечи старинном дедовом черном зипуне выговаривал мне напоследок:
- Ты всегда так! Все скомкала, и всегда ты так, во всем.
Но попрощались по-хорошему.
В электричке мы сидели и смотрели на мелькающий за окном лес.
- На черта они нам сдались, дочка!
- А еще больше мы им!
- Ты вышла в сени, я ей говорю: у меня еще пятеро моложе Нонны, мужа уже нету. От это я им выдала! - сквозь смех говорила мама. - Они же думают, что мы всем колхозом в ихнем доме поселимся, как цыгане.
Да, тут я поняла, что Петя - это не тот человек, которого я придумала, а самовлюбленный отличник по всем предметам, кроме мастерства актера. Мама была у меня умная - она сразу отметила полную несовместимость нашего мира с Петиным. Она еще не знала, что я уже нарядила Петю в вельветовую курточку. На курсовых фотографиях отчетливо видно, что воротник той курточки сшит на женский манер.
Барак
Каждый день надо было ходить в Театр киноактера на репетицию пьесы А. Н. Островского "Бедность не порок", которую ставил Алексей Денисович Дикий. Что делать: в правой руке узелок с пеленками, в левой - сумка с деньгами, косметикой, но основное - он, сыночек мой дорогой. Получить тогда место в яслях - все равно что пятикомнатную квартиру. Пеленала сына на лавочках в парках, на прилавках газетных киосков, в чужих коридорах, а то и в театр приносила. Там его все пере-нянчат, пока я на сцене пою соло:
Ты родимая моя матушка,
День-деньской моя печальница,
Погляди в мои очи ясны
Во последний раз…
Все восхищались: у меня тембр голоса вроде неплохой, слух хороший. Но тут мне, как всегда, ситуация жизненная больше всего "помогала".
Прихожу однажды в театр, и мне говорят, что есть путевка в лучшие ясли Москвы - имени 8-го Марта на улице "Правды".
- Это тебе Борис Федорович Андреев достал, - сказала мне секретарь.
Бегу на улицу "Правды", вхожу в ясли. Боже, какой запах, какое богатство - пальмы, ковры, халаты слепят белизной. Самая главная тетя развернула моего толстяка, подняла к лицу и говорит: "Какая прелесть, вылитый папа! Ах, папка вылитый, особенно вот в "Двух бойцах". А "Большая жизнь"!" Я каменею, но не сопротивляюсь, боясь, что путаницу распознают и отдадут ребенка обратно, а мне на репетицию надо.
Похвалили еще какую-то картину, где играл Борис Федорович, и оставили ребенка. Еду в театр, а сама не пойму что-то насчет отцовства - ведь отец моего мальчика на съемках, на юге… И, как нарочно, идет навстречу Борис Федорович Андреев и говорит:
- Слышь, старуха, я тебя забыл предупредить. Сама знаешь, путевку в ясли никак не получишь. Вот я в районе и сказал, что это мой незаконный сын. Дескать, случился грех, хочу помочь молодой матери.
Иду, руки пустые, как-то непривычно. Ну ничего, вечером ведь забирать надо ребенка. А куда?
Вот тут-то - нарочно не придумаешь! - получаю телеграмму о приезде брата и сестры. Мама решила разгрузиться: мне ж теперь тут хорошо!.. Эту ночь пошла ночевать в общежитие. Наша комната была полна поступающих в институт девушек. Кормлю ребенка грудью, прикрыв его простынкой. Абитуриентки, я уже сквозь сон слышала, удивлялись, почему я заснула с ними в одной комнате с ребенком под боком: "Она же лауреат Сталинской премии, Ульяну Громову играла…" - "Ну и что, глупенькие, - отвечала я им мысленно. - Негде, ну негде жить".
Мама с детьми нашла обмен своей двухкомнатной квартиры в Ейске на Москву. Согласна была на любой метраж. Я пошла посмотреть вариант обмена на какую-то из Тверских-Ямских. Вхожу - коридорная система та еще! Тоннель коридора забит вещами, идти надо на ощупь. И вдруг хозяйка шлепает ладонью по двери, та открывается, и я вижу, что от входа до кровати ровно столько, сколько нужно, чтоб дверь открывалась, то есть входишь - и сразу на кровать. Слева тумбочка с табуреточкой, над ней полка со скатеркой и узкое окно-дыра. Хозяйка стала громко говорить о преимуществах жилья: "Вот вошел - на кровать, голова в окне, на свежем воздухе". Я ничего не слышала, только видела красные кружочки на ее щеках и неумело подбритые брови.
- Спасибо, я еще зайду.
Бедная моя мамочка! Значит, сами никуда, как-нибудь; лишь бы мне за Москву зацепиться. И на что менять, на бывший туалет!
"Так, сын устроен на день, двое-трое суток будут ехать брат и сестра, времени мало", - лихорадочно думала я. Вот тут мы с Галей Волчек и очутились в Госкино: ее соседка была моей подружкой, и кинооператор Волчек, отец Гали, посоветовал обратиться туда.
- Бери направление в барак. Напротив метро "Аэропорт" строится КИНАП, и там уже есть барак для рабочих.
О том, как получила направление, я писала.
Уже смеркалось, когда мы, Галя, моя однокурсница и я, подходили к бараку. Долго перепрыгивали через какие-то ямки и доски, котлованы с водой, пока не нашли заведующего общежитием. Добродушный, незапоминаюшийся, он взял направление и повел нас в какую-то дальнюю комнату.
Заходим: батарея вырвана, в комнату с порывами ветра влетают брызги дождя. По колено опилок, посередине стоят ко́злы, света нет.
"Крыша, крыша моя, наша! Адрес… Кому-куда".
- Через пару дней приходите, кое-что текущим сделаем, - сказал комендант.
- Каким? - не соображаю я.
- Текущий ремонтик, небольшой.
В эту ночь я опять пошла в институтское общежитие. А там - ничего не понимаю! - сидят мои брат и сестра. Да боже ты мой, как же теперь выпутаться, чтобы всех разместить? Не оставишь же брата у девчонок!
- К испанцам! - тут же предложила одна.
Этажом выше была действительно комната испанских студентов. И вскоре один испанец уже надевал рубаху и пиджак, чтоб уйти ночевать к знакомым, а брат мой был определен на его кровать.
Мы вместе поужинали. Сын ладошками бил по столу, стремясь разогнать арбузные косточки, но я замечала другое - как брат и сестра удивлялись, что я в таком мытарском положении, а тут еще и они на мою голову. Но ничего не попишешь: он решил ловить шпионов, а она - учиться в седьмом классе. Табель, вижу, подтерт - пятерки по всем предметам.
Утром поехали в мой барак.
- Дурак здоровый, - бурчу я брату, - ты хоть знаешь, куда обращаться?
- Не-ет…
- А я откуда могу знать, где их ловят, этих шпионов?..
Комната уже была приведена в божеский вид, но пустая. Комендант общежития показал, где под навесом лежат кровати. Мы с братом растягивали гармошкой сложенные ржавые конструкции. Да, больше двух не поместится. И вдруг - не успели расставить кровати, как повалил стихийный поток людей - каждый что-то нес. Нас выгнали, и началось устройство по-настоящему: появились матрацы, подушки, одеяла, тумбочки, стол. Одна приятная такая толстушка с челочкой, Шурочка (как потом оказалось, шофер), подмигнула мне: "А как же, общежитие есть общежитие".
Какая красота! И клееночку почти новую несет пожилой мужчина, ставит на нее электроплитку.
- Пускай погорит, чтоб помещение ваше согрелось. Ребенок ведь. А готовить в коридоре есть где.
Думала, все уже, нет - пол каменный, и незнакомая женщина стелет старенькое шерстяное одеяло.
- Вот, привыкайте. А люди у нас неплохие.
Вечером Светка Коновалова принесла полный набор книг для шестого класса: сестра сходила днем в школу напротив, да там дураков не оказалось. Увидели ее "пятерки" и посадили в шестой класс. Формы школьной тоже не было. Еще одна приятельница принесла свое синее платьице, похожее на форму.
Эх, кто знал, что и приехавшая в этот барак мама, и любимая подружка Ёлочка умрут от одной и той же болезни, только в разное время.
Помню, мама ей гадала на картах, любит ее избранник или нет. Мамино гадание, конечно, нехитрое, но в былое время, в оккупации, когда надо было знакомиться с женщинами в хуторе и узнавать их настроение, гадание было самым удобным средством. Бедная Ёлочка откроет рот и смотрит то на маму, то на карты, а мама знала, что кавалер-то ее бросил, и говорит:
- Да на черта он тебе нужен! Вот карта говорит: будет у тебя еще и получше этого…