Ёлочка была из обеспеченной семьи, и мне нравился запах ее одежды, желтой, как яичный желток, шубки, небрежно брошенной на детскую коляску. Она бегала к нам часто, с удовольствием и всегда чего-нибудь притащит: то эстамп, то кастрюльку, то берет сестре… А маму мою она любила, кажется, больше всех. Кстати, я заметила: сытых и устроенных мам дети зачастую любят мало, а вот многодетных, отдающих себя детям, не успевающих порою и поесть, и в зеркало взглянуть, - таких любят щемящей, сильной любовью.
Мама моя, к примеру, давно мечтала о валенках с галошами. И на курорт съездить, и книги начать читать по-настояшему. "Я лежу, читаю, а вы, дети, все делаете да к обеду меня зовете: "Ну, мам, ну иди…" Правильно?" - смеялась она.
Мама сама сшила себе на машинке бурки, похожие на телогрейку, а сверху - галоши, до валенок дело так и не дошло, да и не только у нее, а и у тысяч других, таких, как она, в эти трудные, скудные для страны годы. Но - удивительно! - оптимизм, кажется, был пропорционален нужде. Веселые люди были какие-то, довольные. Да, как ни странно, довольные. А уж песен сколько! Сейчас техника их убрала, тогда же пели и ценили хороший голос и умение спеть или станцевать.
По всему коридору нашего барака было населено веселье и радость молодости. И хоть жили мы трудно - продукт один и тот же у всех, картошка, постное масло, лук, а кто селедочки достал, то всем по кусочку раздаст, - жизнь не казалась нам мраком. По вечерам собирались в самой большой комнате, угловой, чай питье конфетами-подушечками. Руки у меня отдыхают, сын пошел гулять по чужим коленям. Смеемся, я разыгрываю разные сценки из наших спектаклей, а то пою под гитару. Когда приближалась к бараку вечером после спектакля, никто не спал, только и слышалось: "Нонна пришла".
Если у кого сломается что-нибудь, чинят всей коммуной. Если надо ребенка посторожить, больного, посидят те, кто идет во вторую смену.
А с Шурочки-шофера я перенесла жизнь на экран в фильме "Журавушка". Хоть и маститым писателем был написан сценарий, любил он все же главную героиню и выписал тонко и интересно ее, Глафиру же лишь обозначил в сценарии, пришлось мне ее "оживлять". В "Известиях", помню, похвалили мою работу в "Журавушке", и Шурочка позвонила мне: "Ты читала? Про нас с тобой написали".
Не все, конечно, были такие обаятельные и родные в коммуналке - без паршивой овцы стада не бывает. Каким-то образом - наверное, как и я, ни с того ни с сего - в том бараке проживала одинокая нестарая женщина. Кастрюльки у нее были маленькие, пищу она готовила разную и такую вкусную - закачаешься. Но характер у нее был брюзги - все осуждала. К примеру, купит кто-то туфли и на кухню вынесет на общее обсуждение. Человек и рад, и запыхался, и порозовел от возбуждения, а она: "Такие уже до войны были немодны". Или сообщают: "Поженились все-таки Олег и Клава". - "Расписались?" - "Нет, сейчас он в армию, потом". - "Ну, это не считается…" И вот, помню, получила я роль в фильме "Бриллиантовая рука". Думала, думала, как "оживить" ее, да и перенесла на экран, как говорится, тепленькую "примадонну" из нашей коммуналки.
Не поймут, наверно, меня многие, да и сама я не пойму: то рвались в отдельные квартиры, то с грустью вспоминаем дорогую коммуналку. Но когда у меня спрашивают, чего бы я хотела, я всегда отвечаю: чтобы был вестибюль и много, много дверей, ведущих в квартиры моих друзей.
…Не знаю, не помню, честное слово, как мы с братом попали к какому-то генералу в кабинет на Кузнецком мосту. Сижу не дышу, брат стоит перед письменным столом.
- Что ж ты, милый мой, хочешь шпионов ловить, а приехал так поздно? - говорит генерал. - Чуть бы пораньше.
- Я колоски собирал.
- Что?
Генерал не знал эту сторону нашей жизни: когда задумаешь что-то купить или куда поехать, собери колосков, в поле их много. Потом отбей чем-нибудь, отвей на ветру и по пол-литровой баночке неси на базар. Мы так всегда делали - не у родителей же брать деньги. Иногда, правда, объездчик отнимет, но чаще отсидишься в лесополосе, а как стемнеет - домой с оклунками.
- Да… Это тоже дело ва-ажное, - листая бумаги, сказал генерал. - Ну что ж, для начала пошлем тебя в Алма-Атинское кавалерийское пограничное училище. В понедельник отправление… А там все будет зависеть от тебя.
Казанский вокзал. Одежда штатская, но какая-то жалкая, как у беспризорников: понимаю, худшую надевают, все равно потом бросают ее после получения военной формы. Мечусь с сыном и с передачей по перрону и думаю, как бы еще сфотографироваться.
- Уйди, кобыла! - шипит брат. - Уйди по-хорошему.
Конечно, он стесняется, что его опекают, но узелок с едой взял. Потом выпросила и второе: "Да вот же, в четырех шагах фото, ну я тебя умоляю!" Он с пресной ухмылкой последовал за мной. Ребенок орал на ящике, а мы сидели, замерев, пока не щелкнул фотоаппарат…
Зажили мы в тепле с хорошими людьми, как вдруг приезжает Тихонов. Он представлял себе под словом "квартира" и по моим восторженным интонациям при описании нашей жизни совсем-совсем другое жилье… Обвинил меня в том, что я согласилась взять такую комнату, довел до слез. А уж чтобы мне выйти к соседям, то это только тайно. Откуда у него, думала я, такого молодого, можно сказать пацана, столько строгости?!
Труд
Работать, конечно, трудно. Бывает, что очень трудно. Но мне посчастливилось: как только стали мои глаза видеть и ощущать жизнь, так уже кто-то вложил мне в руку хворостинку и послал в огород выгонять оттуда кур. Мы подрастали, и дел прибавлялось. Помню, умоешься утром, оденешься, а к тебе уже каким-то образом задание "тянется": полить из лейки огурцы, пополоть картошку, убрать в доме. И вот, переглядываясь с подружкой через плетень, кричишь: "Ты уже сколько прополола?" - "Я две". - "А я уже три".
И уж как нам не хотелось полоть! Опять вызываем друг друга: "Ну, ты скоро?" А та, потная: "Ну че ты гавкаешь - не даешь работать". - "А я - уже!" - "Ну и радуйся". - "К тебе бегу - помогать". В обеих семьях задания выполнены, и - аллюр три креста - на речку.
А как тень до почтового ящика, висящего на столбе, дойдет, хватит жировать, надо в бочку воды натаскать корове. Не беда: артезианские колодцы почти на каждой улице, а то и по два. Вода далеко-далеко, кружочек ее блестит глубоко. Крикнешь, а там где-то внутри как будто толчок из звука. Ты слово говоришь, а там "вав" - и всё. Вниз летит ведро долго, за ним веревка бежит, и ручка от вертушки крутится так, что и не видно ее. Тикай, а то ударит и убить может. Слышишь - ведро "дуль!", и нет его - истопилось. Начинай крутить. Долго, пока не вылезет ведро. Закряхнешь немного ведро левой рукой, потом быстро правой - и на край колодца, отцепил и пошел к бочке. И так надо раз десять, чтоб корова попила с вечера и утром.
Но продали корову, чтоб одежду всем купить, и, слава тебе господи, купили козу Герку. Она меня так жалела, так мало требовала. Один раз, правда, заблудилась, отбилась от стада. И вот пастух стучит кнутом по калитке: "Нонка, иди ищи свою Герку".
"Герка! Герка!" - кричу я, а уже сумерки, и боязно среди папоротников валандаться одной. "Герка, Герка!" Вдруг хвать меня за плечи парень большой. Хотела вырваться, а он не дает.
- Смотрите, ребята, девица интересная.
А, курортники. Какая я им девица?
У них были с собой какие-то плоские деревянные чемоданчики с лямкой через плечо.
- Девочка, можно мы тебя нарисуем?
- Можно. А когда? Сегодня?
- Да нет, сегодня уже темнеет. Давай завтра, с утра, часиков в десять-одиннадцать.
Я не знала, как это понять, - часов у нас не было, и я спрашиваю:
- Как тень от Петушка где будет?
А Петушок - это высоченная скала на реке Псекупе. Мы в то время жили в Горячем Ключе.
- Вот как до середины реки дойдет, так и приходи.
- В обед, значит.
- Придешь?
- Приду.
Пока мы говорили, Герка стояла себе на перекате и пила воду.
- Герочка, миленькая, пойдем домой.
Я героем иду: Герку нашла, портрет завтра принесу… Но мама не обратила внимания на мои достижения, недовольная тем, что я стекло на лампе не протерла от сажи. Это было мое последнее задание.
Утром встали, как обычно, рано. Смотрю, Петушок весь в тумане, почти не видать. А если туман, значит, будет хороший день. Слушаю мамины поручения и сразу после завтрака кидаюсь их выполнять. Герка уже в стаде. Полить огурцы, помидоры, двор подмести и до обеда - ку-ку!
Что-то у меня все так быстро получилось: только макушка Петушка осветилась, а у меня уже все сделано.
- Нинка, - кричу соседке, - ты чего делаешь?
- Двор мету.
- А я уже все сделала. С меня портрет будут рисовать, дак я мигом. Сейчас еще и воды в бочку!
- Ой, а меня возьми с собой!
- Возьму, если поможешь с водой.
Нинка быстро дометает двор и бегом ко мне. Я пока ведро донесу до бочки, она уже вытаскивает новое из колодца. Да по пять ведер - делов-то! Вытащили лишнее ведро и ледяной водой обдали друг друга из корячка (ковшика).
Сели. Смотрю, тень на том берегу реки и до воды еще далеко.
- Что б еще сделать? Давай потрусим матрацы и свежей соломы набьем.
Повытаскивали матрацы, вывернули в сарай старую солому и давай свежей, пахучей наполнять. Натоптали. Постелили - койки и топчаны дыбом. Ну это пока человек не ляжет: бывает, что и скатится сразу на пол. Ничего, все равно рад свежей постели.
Гляжу, тень дошла до начала того берега.
- Пошли, - говорю, - ну их к чертям! Так от дел и задушимся.
Пришли мы, а они уже там.
- А, девчушки, пришли… Садитесь.
Мы садимся, а они рисуют себе Петушок, и так до тех пор, пока тень на этот берег не пришла.
- Может, мы пойдем? - робко спросила я.
- Махорки принесли?
- Нет.
- Почему?
- Вы не говорили.
- Говорил, ты не запомнила… Все свою Герку искала. Садись вот сюда, ноги согни в коленях, левой рукой обопрись, а в правой держи пучок ромашек и смотри на них. Поняла? А ты, девочка, беги за махоркой.
Нинка опрометью побежала, а я сделала все, как мне велели. Парни сели вокруг меня и давай шуршать карандашами по полотну.
- Я больше не хочу, - лопнуло наконец мое терпение.
- Не хочешь? Ну пойди побегай и проверь, куда пропала твоя подружка.
Я побежала к дому и увидела там зареванную Нину.
- Ты чего плачешь?
- Батько ударил. Увидел, что я из кисета в жменю махорки взяла.
- А откуда ж он в такое время?
- А и не знаю. Напоил лошадь и поехал опять.
Тут выходит бабка старая с палкой и, не поднимая головы, сиплым голосом говорит:
- А шо цэ за крали на лавочке сидять, чи им дела ниякого нема?
- Нема, бабушка, нема! - ответила я.
Горе наше улетучилось, да его и не было. Ну что ж, что портрета не будет, и не надо…
Мы подрастали, и менялись наши задания. И лошадь запряжешь, и камыша привезешь. А распряжешь и поставишь ее, не забудь напоить и сенца дать. Потом печь истопить надо и приготовить еды на целый день, борщ, кашу, компот, а то и вареники, сырники. И хлеб испечешь - да стараешься так, чтоб на смех не подняли. До сих пор помню, как задевает самолюбие, как падает твой авторитет в глазах людей, если с хлебом что-то напортачишь. Про таких, кто не умел хлеб печь, люди говорили: "Да она хлеб як испикет - зверху топором, а в середине ложкой". Это значило, что корка до угля, а внутри тесто сырое…
И вот уже выход в поле. Как же там жарко! Как же трудно… Такое ядовитое солнце перед закатом - оно стоит на месте, пронизывает всех насквозь, аж под ложечкой становится удушливо. И как они, эти тетки, так быстро могут? Я не могу… Слезы давят… Деваться некуда, а до конца работы далеко. Солнце такое пыльное, неясное, как будто и само устало мучить людей… Но вот разогнулись, собрали инвентарь в кучу - и куда девалась усталость? Наверное, сознание избавления с такой силой охватывает тебя, что в каждую клетку вливается блаженная "смазка". А как к подводам пошли, немного и притворишься: на бричку-то сигануть - это уже игрушки.
Нет, устала, конечно, сильно нажарилась на проклятом пекле, но не это главное. Главное, что ты, как зубок в расческе, со всеми в одном ряду, в ряду, где тебя уважают, незаметно, но уважают.
Вот так мое поколение было втянуто в сознательный беспрекословный труд. Человек не человек, а полчеловека, если он не трудится. Это колдун, или блаженный какой, или не уважаемый никем тип, "сволота", как таких у нас называли. Так и шла наша жизнь, моих братьев и сестер, подруг и родителей, - все трудились.
Когда разъезжали по стране, видели труд молодежи и вникали в ее "ретивость". Почему так рвалась молодежь на ответственные и трудные стройки? Как блицтурнир в шахматах, так и здесь - кратчайший путь к осознанию себя личностью с именем, с гордостью, с собственной нужностью людям. Уж не говоря о дружбе, о веселье, об умении крепиться в трудную минуту. Хорошие ребята и девчата, по-моему, и сейчас трудятся везде.
К сожалению, так же, как одни люди неукоснительно научены жить трудясь, так существуют и другие индивидуумы, у которых начисто отсутствует тяга к труду. Как это - жить на зарплату? Зарабатывать деньги? Нет. Это надо много дуться, а денег все равно мало. Да вы что, смеетесь, это сколько же я жизней должен прожить, чтоб на все то, чего хочу, заработать? Нетушки! Я лучше буду химичить. Это, конечно, рискованно, но ведь деньга немедля течет в кейс - и вот уж не закроешь его…
Однако праздная жизнь, как сказал Макаренко, не может быть честной. Да, жизнь наша коротка, и надо, чтобы было в ней хорошо - и на душе, и дома, и на работе. Порой кажется, что такое невозможно, но к этому надо стремиться. Батюшки, ведь я бывала на банкетах, где снимался весь ресторан и еда накладывалась в четыре слоя, тарелка на тарелку, блюдо на блюдо, черная и красная икра оставалась нетронутой. И все - зажравшиеся, заетые, пузатые, с вросшими в пальцы кольцами любой цены. Не естся мне там и не пьется. Приду домой, разогрею борщ - и тарелочку с "бугром". Вот это еда! А ряженка? А кукуруза вареная, а овощи…
Вот я дружу с одними людьми, не из нашего мира искусства, фабричные они, из Подмосковья. До чего же светится радугой их дом в праздник, когда собираются друзья, родственники, дети лазят под столом. Винегрет вкусный, честный, родной. Лафитнички граненые, как же они для водочки подходят. Жаркое, капустка в разном виде, свекла с чесночком, моченые яблоки, компот свойский, и все-то такое народное, полезное для печени и почек, и ожирения не дает никакого. Как-то незаметно освежается стол, меняются блюда, чаек на подходе, песни - словом, отдых.
Тут как-то заболел неизлечимо хозяин, дядя Ваня, проработавший на фабрике всю свою жизнь. В молодости писаным красавцем был, работягой что надо - любимый всеми человек. Лежал он четыре месяца, не поднимаясь, жена сидела рядом. Тихо в доме. Умирающему под семьдесят, еще мог бы пожить. Приходят с фабрики, посидят, шепотком поговорят, принесут чего-то, а он улыбнется горькой улыбкой: дескать, зачем - пища не проходит…
Подруга получила телеграмму, звонит мне, мы первой электричкой туда. Заходим: дядя Ваня вытянулся и как будто заснул. Смерть не исказила лица, так и осталось оно красивое. Стал подходить народ, у стен ютятся, слезы вытирают, посматривают на дядю Ваню. Тихо.
Входит женщина его возраста с голосом мягким и добрым, запричитала:
- Отмучился, красавец ты наш, отмучился, дорогой ты наш! Сейчас мы тебя искупнем, беленькую рубашечку с черными брючками наденем. Как ты любил за столом сидеть: рубашечка беленькая, а брючки черные. Положим твою красивую головку на мягкую подушечку.
Все это женщина говорила довольно громко, и было как-то торжественно и гордо за дядю Ваню, за его фабрику, где он был рядовым техником.
- Идите пока в столовую, там посидите, а мы с Шурой будем купать его. Ребята! Двое мужичков, ну-ка сюда, мы одни не поднимем.
Процедура была недолгой, с добрыми приговорами фабричной подруги.
- У вас там готово?
- Так точно, - тихо ответил мужчина.
- Ну и хорошо, ну и понесли милого нашего, дорогого на подушечку, волосики причешем, ручки сложим как надо. Отработали ручки мозолистые, пусть отдыхают теперь.
Послышался гудок.
- Слышишь, Ванечка? Это гудит гудок твоей фабрики…
Похоронили. Поминки решили сделать в маленьком кафе.
Я немного забеспокоилась: денег-то сколько надо! Но не такой рабочий класс наш недогадливый, как-то так тихо скинулись, никто и не заметил.
Вся фабрика, меняясь, побывала и на похоронах, и на поминках. После кафе в доме собрались самые близкие, и я сижу. Как все свято, просто, недорого приготовлено! И вспомнила я то ресторанное стадо кабанов с животами и толстыми подбородками и четырехэтажный стол. Пишевики, вроде и не поймешь, откуда они, эти спекулянты… А мои - эти вот, где я сейчас сижу.
Такое настроение у меня бывает всегда, когда приглашают меня как знатока сельской жизни на встречу с колхозниками. На этих встречах никому не надо объяснять, что происходит в сельском хозяйстве. Но я, честно говоря, никогда бы не разделяла артистов, кого куда посылать выступать - к колхозникам или к рабочим. У них только место работы разное, у этих людей, а судьбы и души абсолютно одинаковые. Трудящиеся люди, они всегда мне дороги и трудом, и характерами, и чувством локтя.
Мама
Есть люди, сами собой выделенные. Есть смирные, боязливые, усердно выполняющие свою работу, но всё молчком. А есть боевые, как мама. Меня все время понукали: почему про мать свою не напишешь? Пускай вся округа знает, какие мы. Напиши про мать. Убедили. Я рано стала пером по бумаге водить, свои впечатления записывать. В Москву даже приехала с какими-то "наработками". Маленький рассказ "Квартирант" был опубликован в газете "Пионерская правда".
В деревне, в гурте, все про всех знают. К примеру, надо печку сложить - ясно, кто сможет. А кто - сделать резные наличники. Кто платки вышивает, а кто песню заводит… Мало ли разных умельцев! Меня вот в сочинители зачислили. А села писать про маму - не получается. Про других - пожалуйста. С детства за всю жизнь я столько нацарапала, насочиняла, что до сих пор шебуршу в мешке, перебираю листочки, перекладываю свои записки. Нет-нет да и найду что-то к нужной теме. Сейчас вот вытаскиваю все о маме.
Она девочкой работала в поле на помещика. Вечером пела в церкви на клиросе. Детей в семье всего было четырнадцать человек. Хата ее под камышовой крышей в станице Старощербиновской. Жили бедно. Вышла замуж. И тоже детей было много. "Оте-то уже лишние", - говорила мамина сестра, бездетная. Она справедливо выводила: "Чем меньше детей, тем больше хлеба останется…"
А что поделаешь - в станице в основном дети, взрослых даже меньше. А эти, как саранча, - туда-сюда, туда-сюда. "Ма-амк! Исть есть? Давай!"
Тетю Елю в счет не брали, не слушали ее советов.
Работали люди, как кони, с утра до вечера, едва переводя дыхание с заката до рассвета. Колесо так и крутилось. Еще успевали посмеяться до упаду и песню завести, все больше, больше воздуху в легкие набирая, чтоб петь как надо.
Мама была небольшого роста, в работе не отставала от других, потому что то было время всенародного энтузиазма, время боевого труда. На собрании народ сидел тихо, муха пролетит - слышно. Замерев, впитывали ушами задания на завтра.