Запомнился мне навсегда день, когда под комбайн поставили. Отойти и отдышаться - ни боже мой! Носим и носим в носилках-ящиках зерно. Конца-края нет этому сыплющемуся зерну…
Воду и ту подносят - пей и не сходи с круга. Вот только в эти мгновения человек разгибается, пьет неторопливо - это и есть отдых.
Однажды терпение мое лопнуло, как ремень на комбайне, что стоял посреди поля и мучил людей своей монотонной работой.
Никому не говоря ни слова, пошла по степи. Ох, как хорошо… Простор. Бугры, балки, даль… Отойдя от работающих с километр, плюхнулась на край обрыва.
Далеко видно. Красиво.
Думаю: "Если б я была художником, то нарисовала бы сидящего на земле человека, а за его ухом пространство природы. И ухо видно, и пространство". Но я не была художником, однако почуяла, что в колхозе мне не быть. Я его не одолею и не хочу…
Иду по пустому жаркому хутору, как сквозь строй. Там петух закукарекал, там собака залаяла; и выразила изумление хутора старая бабка:
- Чтой-то рано ты сёдня управилась?..
"Пошла к черту, не гавкай! Еще вечером перед мамой и отцом ответ держать…"
"Будет вечная музыка"
Нет-нет, а сверну, бывало, после института в деревянный дом.
Подвалило счастье моим подружкам-однокурсницам Кате и Клаве - расположились в старом доме с мебелью-хламом и двумя мальчиками-сиротами.
Вместе ели хлеб, полученный по рабочей карточке, - пятьсот пятьдесят граммов, топили печку ворованными досками, выковыривали из щелей стола застрявшие кусочки соли - соли не было. Кипяток - пожалуйста, сколько угодно. Ну и плюс ко всему гомерический хохот с утра до ночи. Смех неуемный по любому поводу. Помню, гнали нас с занятий за смех. Все студенты были "больны" этим…
Завидовала я своим подружкам. Еще бы! Глаза продерут, умоются - и через десять минут в институте. А мне еще до станции "Северянин", оттуда на электричке до города Бабушкина, потом сорок минут пешком… Клава стала главной хозяйкой и иногда снисходительно позволяла мне заночевать на бугристых пружинах старого дивана с восьмилетним мальчиком, когда старший дежурил в котельной. Какое это было счастье для меня!
Раз прихожу - лежит на столе чисто вымытая картошка. Лежит попарно, восемь штук. Катя одна. Болтаем и все поглядываем на картофелины - варить не велено. Уж и так и сяк отключаемся от них, а глаза оглядывают - душу травят. Скоро уж на электричку… Катя была сердечной девушкой, не смогла отпустить меня в ночь с мыслью о помытой картошке.
Махнула рукой и через полчаса пюре с сольцой давить стала. Вдруг рывком открывается дверь и входит Клава. Лицо ее скривилось: она оглядела дымящееся пюре и нас. Я скоренько подошла к пальто, сшитому мамой из солдатской шинели, и просунула руки в рукава. Дескать, не рассчитываю на угощение.
Катя улучила момент и ткнула мне в ладонь комок пюре. Сомкнув ладонь, я этой же рукой, указательным и большим пальцами, стала всовывать пуговицы в петли.
- Что с тобой? - недовольно спросила Клава. - Может, в туалет хочешь?..
Я схватила платок, сумку и со стоном выскочила на волю. Там разжала кулак, окунула обожженную руку в сугроб, другой рукой отыскала в снегу горячий комочек. Подождала, подула, съела - и вперед на электричку.
После этого случая Катя побегала по соседям и в желтом доме с клубом имени Крупской нашла для меня угол за рабочую карточку. Это рядом. Планировка внутри какая-то придурковатая: сперва длинный коридор с множеством дверей, открываешь нужную тебе, и сразу спуск вниз по лестнице в комнату.
Живут в ней мать и две дочки - Шура и Лида. Нашлось и мне место. Еще бы не найтись! Карточка рабочая. Удобно стало: рядом с институтом и с подружками. Вот только голод проклятый мучил, не унимался ни днем, ни ночью. То терпимо, а то как схватит - хоть плачь… И вот брат мой двоюродный демобилизовался, Сергей Тимошенко. Ехал через Москву, нашел меня, чтоб накормить. Оказались мы у Красных Ворот - там где-то военная столовая для проезжающих солдат.
Сунулись - отказ: нельзя штатским.
- Зачем ты устроил это! - глотая слюни, говорю ему.
Но это ж Сергей… Подключил солдат, отвлекли часового, и вот я уже в столовой.
Поплыли алюминиевые мисочки с супом. Я шепнула Сергею, чтоб попросил вторую порцию. Не отказали. Потом бросками опять алюминиевые мисочки с кашей перловой и кубиками жареного сала. Хлеба побольше - брат подкладывает.
- Ешь, ешь, доходяга.
Тут кисель поплыл в гнутых кружках. Наелась как никогда…
Сергей Тимошенко - тип интересный. Когда Бондарчуки ездили в отпуск в село Широчанское, то считали, что время проведено не впустую, если там гостевал у матери Сергей. Он относился к тем людям, о которых Шукшин говорил, что подарок судьбы - встретить такого. Он тебе и споет, и побрешет чего, и последним куском поделится. Синеглазый чубатый казак с Кубани. Белозубый, с блудливым взглядом на женщин.
Какое-то время пошатался без работы - нигде не нравилось. Родственники укоряют: непривычно, чтоб мужик не работал. Бывало, придет и "обнадеживает" маму мою:
- Меня взяли в "Ейскую правду" главным редактором.
- Без образования?
- Почерк знаете у меня какой? Пысарем у армии был…
Потом эта версия затихает, рождается новая:
- Тетя Ира! Принял учера на полтора миллиона театрального хозяйства - нашего областного театра.
- Брешешь…
Однако уникальность его была неоспоримой. Он играл на всех музыкальных инструментах. Пел красиво бархатным голосом. Это были его козыри. Но и это не знал, как применить.
Исчезает, потом узнаём, что во Львове постовым милиционером пристроился. Привез оттуда жену - польку Ядвигу. С семьей - безвылазно - не мог находиться. Выпьет у друзей, припоздает и, придя домой, прямиком к комоду, над которым висят фотографии родственников, и умерших, и здравствующих. Поставит локти на комод и пустит горькие слезы. Дескать, жаль ушедших. Ядвига спокойно встает с кровати и нажаренную для него картошку опрокидывает со сковородки в помойное ведро. Он стелет себе отдельно. Наутро примирение, но ненадолго. Где только он не работал… И вдруг вижу в киножурнале перед сеансом: запевает в прикарпатском ансамбле - в соответствующем костюме. До чего хорош!
Является однажды в Москву с намерением сыграть главную роль в кино. "Сыграю как надо, лучше всех!" Два дня побыл, увидел, как мы ютимся в одной комнате, как нечасто дают нам работу, и его порыв нанести визит Бондарчуку и сообщить о цели приезда иссяк.
Как-то приезжаю на каникулы и иду семь километров пешком - Сергей, Ядвига и ребеночек в Широчанке у матери. Вечерком, когда солнце село, повел он меня к клубу. Амбарный замок для Сергея не помеха. Пролезли мы в окно и оказались в комнате, где хранятся инструменты. Я села на пол под окном, а он при лунном свете доставал то гитару, то трубу, побольше и поменьше. Сел и за пианино - усладил мою душу, попел красиво. Как это может быть? Не учился нигде и никогда.
Ядвига радостно усадила нас за ужин. Муж гулял с сестрой, а не с какими-то казачками-молодухами. Ей все время грезилась нечистая сила, подталкивающая мужа к измене. А он излучал прану далеко не всегда для измены жене.
Возле таких, как Сергей, люди гуртуются, как пчелы вокруг меда. Не забуду, к примеру, что вносил с собой на съемочную площадку Юрий Никулин. При нем становилось как-то благостно, все улыбаются, успокаиваются. А Пуговкин, а Николай Афанасьевич Крючков? И в поезде с ними едется как-то радостно, и все плохое забывается.
Спасибо таким людям. Они греют душу.
И вот, значит, уехал Сергей; учусь в институте, голодаем, смеемся, плачем, репетируем, кокетничаем с мальчиками - всё путем.
Приближается Новый год. Мы - в институте: там тепло, приезжие сидят как можно дольше, пока комендант не выгонит. Некоторые студенты куда-то исчезали до утра. Где-то их подкармливали, где-то оставляли ночевать. А мы были наружу - и перед институтом, и перед педагогами. Таскали они нам по возможности перекусить чего-нибудь, витамины из аптеки.
И вот сидим мы однажды, обсуждаем, как будем Новый год встречать. Вдруг прибегает хозяйская дочка Шурка и жестом зовет меня. Прижав руки к сердцу, взмолилась:
- Скорей! Бери пальто, книги и домой!
- Зачем?
- Скорей!
Мы побежали. Вхожу - и что же я вижу: на столе жареный поросенок, сыр, масло, икра красная, конфеты "Мишка", хлеба горы. Я быстренько поздоровалась и бухнулась на стул, разглядывая не виданные никогда яства: ни до войны, ни после войны - никогда…
Хозяйский гость - дядька полный, нестарый, потный. Бутылка водки до половины уже опорожнена. Шампанское взял в руки.
- Ну, за Новый год…
Мне не хотелось шампанского и вообще спиртного, а что поделаешь - это пропуск к еде.
- Родственник? Как вас звать?
- Яков Иванович, - разливая шампанское по граненым стаканам, ответил он.
Мать и обе дочери смотрели на меня с испугом.
- Ну, давайте, - поднял стакан герой вечера.
Девятилетняя девочка - сестра Шурки - старательно выпила крупными глотками шампанское, не зная, что ждет ее, лишь бы угодить хозяину и кинуться на еду. Стали мы хрумкать поросенка с белым хлебом, закусывать "Мишками", снова припадать к икре, сыру, хлебу. За моей спиной стояла кровать. В голове у меня все перекособочилось, я поплыла от стола, успев взять свою тарелочку с поросенком и "Мишками" и поставить на окно. Лбом ткнулась в подушку - и всё…
Доели утром свинину и "Мишек", и - я в институт, а Шура на работу на ватную фабрику. Как нас, помню, вата мучила. Все было в вате. Когда выходили из дому, нужно было время, чтоб обобрать с себя вату.
Чуть было призабыла я "родственника", как, придя домой, вижу молящие глаза хозяйки - матери Шуры.
- Такой морозец мягкий, на выставке так хорошо. Музыка играет… Пошли бы погуляли…
Шурка надевает рейтузы и красит губы.
- Сейчас Яков Иванович придет…
- A у меня свидание, - с сожалением говорю я, думая: "Поесть бы сейчас его, Якова Ивановича, еды…"
- Отмени, - просит мать.
- Отмени, - просит Лидочка.
- Куда она денется! - пыхтит Шурка.
Заскрипели ступеньки - слышна поступь кожаной подошвы. Это белые бурки Якова Ивановича. Входит. Свертки, свертки. Один интереснее другого. Шелестит калька, обнажается богатая еда. Яков Иванович раздевается и заполняет пространство запахом одеколона "Шипр". Хоть бы на пищу не осел этот запах… Всё в момент разложили, но не тут-то было! На стол ставится бутылка вина - это запрет на уход.
- На этот раз слабенькое принес, - сказал Яков Иванович и стал расческой драть густые светлые кудри.
Выпили, хочешь не хочешь. Съели всё до капельки.
- Пойдем, Нонна, на выставку, я угощу тебя мороженым.
- А Шура?
- Поди-ка сюда! - шепчет мне Шурка. - Ты что прикидываешься? Не понимаешь, что все это из-за тебя? Он свататься хочет! Иди!
Какой ужас! Съеденная пища стала противна.
- Пойдем и ты, Шура, - хлопает он ее по плечу.
Я как сомнамбула надеваю пальто, и мы строем отправляемся на выставку, где мухинские дяденька и тетенька с серпом и молотом стоят. Людей мало. Дышат паром. Играет радиола. Смеются. У кого-то бумажные цветы, шарики надувные.
- Возьмите меня! - скомандовал Яков Иванович и бубликами подставил руки.
На нем кожаное черное пальто, внутри мех.
Я двумя пальцами зацепила за холодную, замерзшую кожу, и мы пошли туда, где продавалось мороженое. Радио громко чередовало крики о достижениях в хозяйстве с музыкой. Яков Иванович пригласил Шурку на вальс. Далеко отставил левую руку, закружил слегка.
- На, бери, - говорит продавщица мороженого (он заплатил за два брикета). - Один, наверное, твой.
- Наверно… - ответила я.
Взяла брикет да и завернула за палатку, в темноту. С наслаждением, с чувством свободы мчалась к своим и к "своему".
- Ты что так рано? - удивилась Катя.
- Рано?..
- Я шучу. Бери нож и режь овощи на винегрет. Тут и вареная морковь, и свекла, и картошка. Больше ничего не будет, а винегрета навалом. Хлеба тоже.
- А я пришла без хлеба… Вот только мороженое.
- Мы знали, что ты не дотерпишь - съешь свой паек, как всегда. Не переживай. Тут твоя пятерка есть.
- Я сегодня хлеб не буду есть! - крикнула я, счастливая.
Ох, какая я была тогда счастливая! Скоро "мой" придет и обязательно внесет все пятьсот пятьдесят граммов хлеба в "котел".
На самом истоке жизни мне не дано было связать свою жизнь или хотя бы миг с нелюбимым - ради выгоды и богатства.
Шли годы. Я была ничего собой, липли всякие…
А мне - только чувства! И только чувства!
Даже враги мои, и те всегда скажут, что и в кино-то я не сыграла ни одного слова за счет каких-то козней.
Какой там Яков Иванович?! Нет, нет, нет! Винегрет, хлебушек!
Свои - первый чайник, первая ложка, первая комната… Стол, табуретка. Так началась моя жизнь, так и идет…
По коням!
Москва, почтовый адрес - центр. Коммуналка. Точка опоры. После житья в бараке этого казалось достаточно для счастья, хотя приходилось тесниться: четыре семьи в четырехкомнатной квартире. Спасибо - и ванна, и телефон. Правда, комната наша проходная, больше десяти лет ходила через нас семья из пяти человек. По пожарным условиям отгораживаться нельзя; висел фанерный лист, личико сына из-под него выглядывало: "Мама-а!" А я в пятиметровой кухне варила что-нибудь, одна конфорка на семью… Гнездимся, суетимся, мебелишко переставляем для выгоды места. Муж давно смирился, только демонстративно поворачивался лицом к стене, когда земляки мои являлись и располагались на ночлег - кто гостевать, а кто поступать в институт. Старалась не видеть недовольства мужа. Виновата была, конечно, но отводила взор от безысходности.
Один раз просыпаюсь от тяжелого дыхания над ухом, открываю глаза - собачья морда. Ой! Глядь, а рядом еще одна. А за ними - подруга детства и мужчина в военной форме.
- Лина!
- Узнала?.. Переводимся поближе к дому. А собаки - это ж охотничьи! Их не бросишь, члены семьи…
- Сидеть! - буркнул Линин муж. Собаки с шумом упали животами на пол, вывесив мокрые языки.
- Ага! По коням! - Я стала надевать халат, вступая в бой с очередным гостевым сюрпризом. Раскрутились, поумывались, накрыли на стол.
Муж, будущий Штирлиц, долго лежал к стене лицом, пока не лайкнула на него собака. Тут уж он не выдержал - не смог: до самозабвения любил собак. Кашлянул, поздоровался с гостями - те ничуть не смутились, будто не они, а мы к ним нагрянули без предупреждения. Погладил собаку, тут же подставила бочок другая, так и разрядилась атмосфера.
Жили с неделю - нас четверо, их двое и собаки. Соседи сперва - губы трубочкой, молча перешагивали через неуправляемых зверюшек, потом так полюбили их, так утеплилась жизнь, что не хотели расставаться.
А сейчас жилплощадь увеличивается, а гостей - нема. Может, потому, что гости тоже устроили свою жизнь, осели. А дети наши? Где же их гости? Не знаю, что происходит…
Конечно же, наезжала к нам и мама - и в барак, и потом в коммуналку. И пришлось ей дважды испугаться за меня так, как теперь уже разучились…
Первый раз - в дни премьеры фильма "Чужая родня".
Поторжествовала она в Доме кино, где на двух сеансах было народу битком, да вскоре и расплата пришла. Едва не теряя сознание, мама встретила меня дома:
- Ой, дочка, что ж теперь будет?!
- Что, мама? - снимая плат, спросила я.
- Пропали мы! Ой, пропали!
- Да что случилось-то?
- В "Советской культуре" якойсь Юрэнев написал, что ты сыграла не комсомолку, а кулачку!
- В "Чужой родне"?
- Вот, одноглазенькая занесла газету. - Это она так окрестила бывшую учительницу, теперь пенсионерку, большую, толстую еврейку с бельмом на глазу.
- Мама, да что ты! Так бывает. Критикуют нашу работу: то хвалят, то ругают.
Мама присела на стул - ноги ее плохо держали - и убежденно сказала:
- Это ж газета! Да еще московская. Зря не напишут… Где он там увидел кулачку? Такая комсомолочка, красавица. Ну, батько, конечно, хотел свернуть, а не свернул!
Рассмеялась я, обняла маму, успокоила, как она меня в детстве. Слышим, грохнула дверь - ворвалась "одноглазенькая" Вера Григорьевна и давай ругать критика Юренева.
Вообще-то она была настоящим мучителем соседей. Она так шутила и острила, что мы вечно ползком ползали от ее хохм. Научительствовалась, а теперь разлюли-малина - вольная пенсионерка!
К примеру, ее дочь Лиза все сидела, согнувшись, в конструкторском бюро чертежницей. Там их таких было много - двести человек. Вера Григорьевна сокрушалась оттого, что дочка никак замуж не выйдет. Однажды сослуживец пришел с шампанским. Сидим у них: я с сыном на коленях, Лиза, дочь, Вера Григорьевна. Напротив нее "жених" и подруга моя. Вера Григорьевна всегда на колени скатерть клала - ноги у нее не сходились от сильной полноты. А так расставит ноги врозь - и порядок. "Жених" с надутыми венами опустил под стол бутылку шампанского, чтоб в случае чего нас не обрызгать. И надо же! Пробка стрельнула под юбку, между ног Веры Григорьевны. Она крикнула, упала на спину поперек тахты и разразилась таким "красноречием", что мы чуть не полопались от смеха.
Жили они скромно. Какие там деньги! Все на книги тратили да читали запоем. Разве так замуж выйдешь?
Меня любили. Была у них брошь с изумрудным камушком.
- Нонк! Надень брошь…
Это если я шла куда-нибудь в важное место…
Отвлеклась - ну ничего! На хорошего человека.
Так вот, значит, мама приехала. Наташка в восьмом классе, сын еще маленький. Я на репетиции. Муж где-то в киноэкспедиции. Борщ кипит, белье полощется. Мама крутится, ждет к обеду. Глядь - машина черная подъезжает. Выходит дяденька и, узнав, что меня нет, отдает маме конверт для передачи. Та закаменела, глядя на нестандартный конверт с вышечкой в уголке.
…Где виноватые? Что будет?.. Кому письмо? Нонке…
Опять вижу: мама ни жива ни мертва.
- Что?
- Ой, дочка, письмо… Важное. Ты глянь, какое важное…
Беру конверт как гремучую змею, нюхаю. Ничем не пахнет. Извлекаю лист с такой же на уголке башенкой, как на конверте. "Нонна, дорогая, зачем ты сделала вид, что не заметила меня?.."
- Ну, Вера Григорьевна! Дура одна лазит и лазит за мною по пятам.
- Вот сука! - охотно включается соседка.
- Да, может, она и хорошая… Но мне на дух не нужна. Эля, дочка замминистра. Не бойся, мама! Ей в голову вдарило - дружить! И на спектакль ходит, и на улице перестревает.
- Так это ж хорошо, что дружить… Люди уважают, значит, - говорит мама.
- Ой, мама! Если я актриса, то со всеми должна дружить? Я ж тоже человек - кто-то и не по вкусу.
- Потерпи. Пускай. Человек походит, походит да и перестанет.
- Эх, тут написано: на дачу в гости в субботу. Машина придет. На какую дачу?.. На черта они мне сдались!..
Мама надолго замолчала, взяв в руки письмо. И как прежде, нашла лучезарный, верный вариант:
- А съезди, доченька, чего на рожон лезть. Сыночка возьми - и прокатитесь.
Я не ответила - мне всегда претила людская навязчивость. Мама положила руку мне на плечо и убедительно сказала:
- Съезди, дочка. Так будет лучше.
Утречком спускаемся с сыном к машине, а мама и Вера Григорьевна на кухне давят лбами оконное стекло. Наблюдают.