- О, Зоя! Мам! - повернулась я к окну. - Зоя Холщевникова! Чемпион мира, коньки! Радость-то какая! Зоя здесь, а Эли нет…
Залезаем в машину. Кинула взгляд на окно. Вера Григорьевна, дымя "Беломором", послала воздушный поцелуй.
- Поехали, - тихо приказала шоферу Зоя (она села с ним рядом).
Машина мягко взяла с места, Зоя заговорила:
- Ну что, удивилась?
- Конечно, удивилась.
- Вот попросили. Да не бойся, не покусают. Я с Элей давно дружу.
Машина шикарная. Мелькает Подмосковье: лес, поляны - красота! До чего ж богато, до чего ж прекрасно! Мчимся, перебрасываемся с Зоей пустыми фразами - она скорее подруга мужа, а не моя. Он был спортивным фанатом, всё таблички футбольные заполнял. Велел болеть за "Спартак", а я заболела "Торпедо", потому что, когда знакомилась с игрой в футбол, "Торпедо" "действовало", как объяснял мне муж, и выиграло. С тех пор я болела за "Спартак", только чтоб Слава не скисал, а втайне, конечно, - за "Торпедо".
Сын заскучал - укачало немного. Я взяла его на руки, прижала к груди. Глазки закрыл.
Едем. Наглядеться не могу, как "косит наша косилка", - и машины в сторону, и люди. Мчимся себе без задержки. Влетаем в прохладу, запахи сосны и сена. Летний день в разгаре. Какие мы с сыном важные - отдельно едем, одни!
Вот и дача, Зоя вышла открывать ворота.
…Как стыдно с Элей встречаться! Надо быть с ней повежливей…
С бильярдным кием в руке прыгает через клумбы Эля в синих брюках. Как я узнала через несколько лет, это были джинсы. Голова по-испански повязана цветной косынкой.
- Доехали? Чудно! Выгружайтесь.
Я как за соломинку цепляюсь за Зою - она попроще и познакомее.
- Идите во-он по той тропе. Зоя, проводи, я сейчас…
Сын оживился, побежал к стогу, а мы с Зоей пошли следом.
- Чего ты скукожилась? Они хорошие, - подбадривала Зоя. - Тут и комнат уйма, и на всем готовом. Я люблю сюда ездить.
- Я?! Ты что! Мне нравится. - Я вздохнула полной грудью и блаженно посмотрела вдаль, где застыли крылья старой мельницы. Вот это да! Я и представить себе не могла, что тут такая красота. Сердце запело!
Вот и Эля бежит, за нею девочка лет пяти-шести.
- Дочка ее, - поясняет Зоя.
Выражение лица у девочки как у старой тетки-экскурсовода. Без обаяния. Она оглядела меня с ног до головы, по-хозяйски.
- Нравится вам у нас? - Эля повела вокруг рукой.
Я кивнула, едва удержавшись от возражений против слов "у нас". У кого - у вас? Разве копны, и мельница, и запахи - это все ваше? Это же все ничье, а значит, общее… Когда массовка какого-нибудь завода вываливается из автобуса, чтоб подышать и отдохнуть, люди не думают, чей это праздник - видеть природу. Это общая красота, общая радость. Так и я восприняла комфортную дорогу, нескончаемый пейзаж - как общую радость сегодняшнего дня. Это и Элино счастье, и Зоино, и мое. Сегодня такой день!
- Погуляем и закусим, - выложила свою программу Эля.
Закусим? Это здорово.
Сбежались наши дети, стали кувыркаться в сене. Отлично! Сказка! Мы плюхнулись на теплую землю. Как хорошо, что Зоя помогала мне терпеть хозяйку. Погуляли, попереливали из пустого в порожнее - и к даче. Смотрю - сидя на корточках, подпирает дерево спиной мужчина, похожий на рабочего.
- Пришел, Николай?
Какой же он ей Николай? Пожилой мужик.
- Киномеханик, - пояснила Зоя. - Пообедаем и фильмы посмотрим.
Вот это да! Фильмы!
Сестра Эли, пухлая от жира, улыбнулась, поздоровалась. Господи, сестра какая-то несчастная… Чего ж они такие несчастные? Вроде поджидают чего-то. Некрасивые…
- Мойте руки, - не поднимая головы, пригласила женщина в фартуке, с белой косынкой на голове.
- Спасибо, Катя, - как старой знакомой, кивнула Зоя.
- Кто это? - шепчу.
- Повар.
- Повар! А мать есть?
- В Москве. Завтра к вечеру приедут с отцом.
- С замминистра?
- Чудачка! Конечно, - засмеялась Зоя.
Ну, думаю, мы-то к вечеру ссыплемся отсюда…
Руки помыли, идем в столовую. Стол большущий, а нам приготовлено с одного краю. Занавески гуляют от ветерка. Паркет блестит, кругом диваны и маленькие столики.
Эля, так долго охотившаяся за мной, не проявляет никакой радости. Будто я захлопнута ею в капкан - остальное неважно.
Стали угощать. Прибавилась еще одна женщина в фартуке и с белой косынкой на голове.
- Тоже повар?
- Нет. Это хозяйка дома.
- Хозяйка над кем?
- Дома.
- Расскажите лучше что-нибудь о кино. Вот и Лиля послушает, - кивнула Эля на свою дородную сестру. Улыбающаяся Лиля промокнула салфеткой рот.
На черта вы мне сдались, думаю, не портите мою радость… У меня пока не укладывалось в голове, что первый в жизни такой "выезд" - не общий. И разве можно дергать человека, отвлекая от любования столом, мебелью, паркетом, игрой занавесок? Какое кино?! Закуски разные, вкусные. Уплетаем с сыном, как за себя кидаем.
- Оставляйте, ребята, место, - тактично упреждает Эля. - Обед только начинается.
До моего сознания с трудом доходит сказанное шепотом:
- Суп из форели, борщ куриный, бульон с клецками.
- Борщ!
- Хорошо.
Стали носить тарелочки небольшие. Я выросла на рыбе, но в наших краях форель не водилась.
- Я хочу фоель, - захныкал сын.
Смех меня взял:
- Да ты знаешь, что такое форель? Ты ее ел?
- Форель так форель, - улыбнулась Эля.
Поменяли сыну борщ на суп из форели. Девочка, видно, пропустила через себя тысячи соображений - изумилась свободе гостей. Наверное, тут бывают люди повежливее нас.
- А правду говорят, что в кино снимаются только жены режиссеров? - замахнулась Лиля на светскую беседу о кино.
- Не знаю. Мой муж такой же артист, как и я… Да, сынок? - Куда угодно я ныряла лицом, чтоб только не видеть этих нарушителей блаженства - Элю и ее сестру Лилю.
Дальше обед прошел почти без слов. Сын побежал в кинозал, девочка за ним.
- А что, и правда, - допивая компот, завершила я, - пошли в кино.
Встала, вышла. Оглядела дом. Здоровенный. И вверху окна. Хорошо! Ноги чуть подкашиваются от воздуха и сытного обеда. Вот и кинозал. Тесно. Пахнет табаком. Стулья кое-где прорваны, и видна вата. Сели. Пошли кадры цветного шедевра Диснея…
Еще во время обеда Эля дважды подбегала к телефону с кратким "да, да, я так и сделаю". Чуялось: она обещает что-то такое, в чем мы тоже должны участвовать. Так не хотелось трогаться с дачи. Однако после кино Эля, опираясь игриво на кий, повела нас через скошенную полянку.
- Генерал один важный… - шепнула Зоя.
- Ой, зачем? Сейчас опять притеснять начнут насчет съемок в кино…
Звонок у калитки. Открывает пожилая женщина с водянистым лицом и вытаращенными бесцветными глазами. Она испуганная, простоволосая. Миг замешательства. Потом Эля ладонью отстраняет служку и зовет нас войти на территорию, усеянную цветами.
- Что с тобой? - властно спросила Эля.
Женщина промолчала, провела ладонью по волосам.
Зоя спокойно рассчитывала ситуацию. Слышим - в даче возня: стук, сопенье, удары. Стоим молча.
Наконец вылетает мужчина лет пятидесяти в голубой крахмальной рубашке и тренировочных штанах, красный. На шее царапины с сукровицей, пуговицы почти все оторваны с мясом. Сел на скамейку, не обращая внимания на гостей, запрокинул голову. Следом выпрыгнул парень в тельняшке и шортах.
- Валера! Ты опять?! - жестко упрекнула Эля.
Валера подошел к бочке с водой и окунул голову; отдышавшись, ответил:
- Скотина! Я ему покажу!
- Не обращай внимания - сынок с папой выясняют отношения, - шепнула мне Зоя.
- С генералом?
- Да. Генераленыш с генералом.
"Генераленыш" привел в порядок волосы и протянул мне мокрую руку:
- Располагайся, артистка! Будь как дома.
На его тельняшке виднелись кровавые разводы… Скорей отсюда, скорей!
Придерживая ворот платья, с крыльца спускалась немолодая блондинка, кучерявая. Взгляд ее был жалок. Во дворе еще витала атмосфера недавней схватки между сыном и отцом. Невиданной, уму непостижимой схватки. "Скотина" - отец. Генерал - "скотина"!
- Садитесь, - пригласила жена генерала.
Я не шелохнулась, а Зоя по-свойски подмигнула и стала подталкивать меня к столу под деревом.
- Вот, ты просил… Я привела, - начала Эля, обращаясь к "генераленышу". Тот еще злился.
- Пошел вон отсюда! - крикнул отцу.
- Замолчи! - вырвалось у меня.
- Ах вот как? - повеселел парень.
Сидим молча.
- Сейчас все наладится, - шепотом успокаивает меня Зоя. А мне-то что! Зачем мне эти чужие люди?.. Надо мотать отсюда.
Выжидаю удобный момент, чтобы попрощаться. Глядь - через забор лезет майор, каблуком сапога чертит по забору. Не поздоровавшись, пробирается к ульям. Надевает намордник и начинает трусить мед.
- Ну куда же вы? - слабо останавливает нас женщина.
Какое счастье, Эля возглавила уход с территории. Мы за нею.
- Чего это они?
- Мелочи жизни… Видишь ли, Кириленкам завезли розовый кирпич для собственной дачи, а этим - рыжий. Уже несколько дней грызутся…
- А этот морячок что ж такой несознательный?
- Морячок! Сейчас морячок, а вечером будет солдатом ООН.
- Меняет форму?
- Меняет.
- А где берет?
- Отец привозит для коллекции всякую военную форму. Сын любит.
- Это ж форма военная!
- Без знаков отличия форма становится просто одеждой, поняла?
Я не ответила, потому что навалилась на меня путаница событий. Бежать, бежать к Эле! Там тихо! А эти - пусть их…
Как же хорошо стало мне у камина на Элиной даче. Красота! Трещат дровишки… Вижу - телефон, решила позвонить домой.
- Мам! Ну как вы там?
- Чего кричишь? Я не глухая. Как у вас?
- У нас? У нас чинно-благородно, едим, беседуем.
- Паняйте (погоняйте домой!), - чем-то недовольна мама…
- Зоя, поехали домой!
- Не дури, ополоснемся в озере.
- В озере? Это хорошо. Пойдем.
Пошли к озеру. Эля уже плавает. Разделись и мы.
- А чего она косынку не сняла?
- Лысая она, с рождения. Пушок только.
- Ой, боже!
- У нее парики из Парижа какие хочешь.
- В Париж ездила?
- Разве только в Париж! Мы за границей с нею и познакомились. Я на соревнованиях была, а она с родителями.
Поесть бы… Как тут едят вкусно… На ужин карп в сметане, салаты, блинчики с мясом, печенка жареная с картошкой, печево сдобное. Теперь уже не предлагали. Все стояло, бери что хочешь. Мы хотели всё и всё ели. И тут до неприличия захотелось спать, спать, спать… Никто нас не останавливал. Мы легли с сыном на широкую кровать и с наслаждением растянулись кто как хотел. Я лежала на спине и следила, как на потолке шевелятся тени ветвей, освещенных фонарями.
Задумалась. Собрать мысли не могу. Сын поднимается на локоть и заговорщически шепчет:
- Давай здесь насовсем останемся.
- А папа?
- Мы и папу сюда возьмем.
- Завтра поговорим.
…Оказывается, не сменив положения, я спала до самого утра, и теперь потолок играл рябью от воды в бочках, освещенной солнцем. Как только веки поднялись, еще не пошевелившись, я увидела в двери женщину в кокошнике.
- Чаёк?
- Да не… Мы встанем, тогда…
На Марсе жить нельзя. Пора домой… Я скоренько доела завтрак и, не глядя сестрам в глаза, стала собираться. А нас никто и не уговаривал остаться.
Черная машина с бархатными сиденьями стояла у ворот.
Зоя осталась.
Помчались мы с сыном на свое "поле-ягоду". Вот и кнопка дорогого звонка. Рыпнули двери. Мама с Верой Григорьевной, пахнущие зубным порошком и пудрой, вышли навстречу.
- Что с вами, тетя Вера? Вам плохо? - повторила я фразу, сказанную племянником Веры Григорьевны, когда однажды тот увидел свою тетку напудренной.
Вера Григорьевна прыснула от смеха и провела ладонью по лицу.
- Что, переборщила?
- Мам! Что с вами? Вы далеко?
- А в клуб "Каучук" - "Тарзан" идет. - Мама весело вступнула в лакированные босоножки на пробке, привезенные мною когда-то из Грузии. Но ножка-то у нее поменьше моей. И сейчас вижу: задний ремешок вместе с подошвой больше, чем надо.
Мама сбросила босоножки, поискала бумагу, стала комкать ее и приговаривать: "У одной бабки спросили: кто такой миллионер? Бабка ответила: а это когда калоши велики, он в мыски грошей натопчет - и порядок: не соскакивают с ноги".
Я видела, как мама усердно набивала в босоножки бумагу, не желая заводить разговор о нашем путешествии.
А как дошли они с Верой Григорьевной до двери, сказала:
- Располагайтесь, мы ненадолго. Больше не ездий туда, дочка. Это не наши люди…
Как?! Что ей почудилось? Она ж не была там… Огорошила меня, а разбираться было лень. Или не лень, а недоступно пониманию.
Ну ничего, родителям не обязательно все знать… "Там посмотрим", - только и подумала я и спросила уже выходящую из двери соседку:
- Вера Григорьевна, почему они все там такие некрасивые?
- Они не некрасивые - они неодухотворенные.
Про "того" коммуниста отца
Вот сейчас сердце вылетает, жар в груди, ярость от поиска слов, способных описать случай с нашим отцом.
Мы давненько уже разместились: кто в Москве, кто в Подмосковье после окончания институтов.
Мама умерла. Отец не прерывал связи с нами. Пришлет и свининки, и крупы кукурузной. (Никогда не было легко - никогда. По сегодняшний день.)
Прошло два-три года после смерти мамы, и отец наладился к нам повидаться, а главное - выбить себе военную пенсию как инвалид войны, рядовой: тридцать пять рублей вместо колхозных двадцати. Смотрим, уже не два костыля, а один - в правой руке палочка. Куртейка - "самострок", синие галифе. Пустой сапог чем-то набит (культя была до середины икры). Рубаха коричневая, галстук! Галстук небось висит где-то в сенях рядом с хомутом и куриным насестом. Отец доволен. Мы тоже.
Садились за стол, он ловко пристукивал палочкой о костыль и, прежде чем сесть, прислонял к стене.
Спокойно принял от нас мамины вещи. Складывал их и бурчал: бэ-y, бэ-у… Это значит - бывшее в употреблении. Вещей немного: плащ брезентовый темно-красный, платки, юбка, два платья. Все это он складывал в фанерный чемодан с лаской и волнением.
Вспомнила я нищих людей, которые находили причину для неожиданной посылки. Шли на почту и слали в другую станицу или хутор что придется: потертую клеенку со стола, электрического провода метра два, ленту, рамку для фотографий, две заплатанные наволочки. Это посылалось на полном серьезе и получалось на полном серьезе - с благодарностью.
Помалкивает народ. Живет себе. По-другому не знают, как жить.
Подкупили мы отцу кое-каких подарков; недорогое, но свеженькое, живописное. Отец доволен, выражается скупо.
Мы ему и песни пели. Он косо улыбался и сдерживал слезы.
Вообще-то он прибился на Кубани к какой-то вдовушке со взрослыми детьми, но духовно мама навсегда осталась для него царицей.
Погостил от души - пора в путь-дорогу. И вот… Попросил он нас проводить его за город, друга своего фронтового навестить. "А то когда еще приведется!"
Тогда в этом направлении электричек еще не было, а ходил паровичок, с дымом из трубы. "Пригородный", "рабочий" назывался. Ходил редко, народу - толпы! А тут еще гололед. Пускаем отца вперед к двери вагона - дескать, инвалида должны пропустить в первую очередь.
Проводница турнула его в грудь; костыль и палка разъехались, и он упал на спину.
- Папа!.. Ах ты, сучка! - крикнула я проводнице. Она зычно свистнула в свисток, паровичок тронулся…
Раньше родители ни в какую не допускали возможности быть смешными или жалкими перед детьми. Отец отверг нашу помощь и, не вставая, погрозил пальцем с наигранной веселостью:
- Во! Видали, дети, каких Москва терпит… А еще столица!
Встал на одной ноге, четко, по-мужски собрал в руки костыль и палочку. А мы быстренько замяли происшедшее, мы негордые. Подошел пассажирский, и доехали в тамбуре до Петушков. Ничего, Виктор Константинович Мордюков! Живы будем - не помрем…
Проводили отца весело, хотя с пенсией - от ворот поворот.
"Гоп со смыком"
Трусоватые мы были насчет вождей. Песни ввысь их поднимали, а только пусть они там, в песнях. Пусть, зачем приближаться к ним - боязно. И не их страшно, к ним-то и не подпустят, страшен был черный буран охраняющих отца родного.
Стали приглашать на званые приемы. Вроде тебе почет, а от локтя одного охранника долго болела грудь - это когда Никита Сергеевич с фужером в руке взмяк, закраснелся и докричался до такой братской доступности, что мы в экстазе зааплодировали и легонько подались к его столу… Тут и помаду стерли с губ каменным плечом. В общем, рта подхалимского не разевай, того и гляди, в жернова угодишь.
Хрущев. Степная манера говорить, митинговать по-свойски - прямо-таки колхозный бригадир всея Руси. Не ощущая его поначалу ни хорошо, ни плохо, жили мы себе, каждый на своем месте: вверху разберутся, как править страной.
И вдруг там, вверху, назначается воскресная встреча: дружеские контакты правительства с творческой интеллигенцией. В число приглашенных попали шестеро киноактеров: Скобцева с Бондарчуком, Николай Рыбникове Аллой Ларионовой, Вячеслав Тихонов и я.
В Архангельское нас вез маленький автобусик. Милицейские мотоциклы будто не сопровождали, а конвоировали колонну машин, чтобы кто-нибудь не сбежал. Приехали - батюшки! Иззелень-зеленый лес. Прохладно. В глубине круглый тент из полотна в красную полоску. Под ним множество столов. Ясно, что там обед назначен. Прохаживаемся. Народу масса. Никто не находит себе места. Правительство топчется с народом: Хрущев, Микоян, Ворошилов, Буденный.
Озеро. По берегу баночки с червями и удочки.
- Милости просим рыбки половить! - звонко крикнул незапоминающийся человек. Не боится, наверное, ни правительства, никого.
- Знаю я вашу рыбку, - вальяжно отвечает Никита Сергеевич. - Небось вчера сгрузили в озеро машину карпов, а теперь хоть рукой лови…
- Ха-ха-ха! - торопливо засмеялся народ.
Все движутся медленно, приноравливаясь к шагу вождей. Вдруг как крикнет на весь лес взбесившийся тенор: "А-а-ар-шин мал-а-лан…" На миг остановили дыхание, потом поняли, что это Рашид Бейбутов сотрясает пространство. Он разрядил неловкость и робость собравшихся. Хорошо, что песня имеет слова, - куплет за куплетом идет время. Поаплодировали. Никита Сергеевич, подняв палец, пожурил за что-то республику в лице Рашида Бейбутова. Не успели поблагодарить судьбу за, слава богу, прошедшие минуты прогулки с вождями, как справа пересекает дорогу цепочка джигитов - мальчики в черкесках, с кинжалами грациозно на мысочках протанцевали мимо и скрылись в кустах. Аплодисменты. Мальчики из-за кустов не возвращаются.
- Давайте "Гоп со смыком"! - призвал простодушный вождь. Народ опять: "Ха-ха-ха!"
- Купаться, купаться, - заворковали те, кто посмелей.
От озера стрелка показывала, где брать купальные костюмы.