Дядя Пава улыбнулся и подмигнул мне. Мы въехали во двор. Распрягли быков, смотрю, а стол под деревом пустой. Хозяйка, тряхнув головой, скрылась в доме. Дядя Пава сел за стол, положил коробочку с махоркой, стал крутить цигарку.
- Неси, Нонна, наши харчи.
Приношу. Вдруг выходит разъяренная хозяйка, берет ведро и в него ссыпает все наше.
- Не бойтесь, ведро чистое. Заберете все потом обратно. - И стелет белую скатерть.
- Уж раз с молодкой катаешься, надо все как следовает быть.
Красивая казачка бегала туда-сюда, стол ставя, а я все вникала в смысл ее упреков. Дело в том, что дядя Пава когда-то обещал ей бросить жену и переехать жить к ней.
- Видишь, Нонна, как они все замуж хотят?
Неожиданно хозяйка влепила дяде Паве пощечину и ушла.
Тот провел рукой по лицу. Хозяйка больше не вышла. Мы поели, дядя Пава определил меня в гамак, а сам лег в подводу, принеся из хаты разного барахла.
Еще одна ночь. Ночевать негде. Ставим подводу под чей-то сарай. Стена саманная, прогретая солнцем за день, отдает нам свое тепло. Мы кладем какое-то тряпье и ложимся с дядей Павой рядом. Он лежит на спине, смотрит на звезды и уже сквозь сон едва проговаривает:
- Не бойся… Не бойся жить. Люди есть и плохие.
- Я не боюсь, - успокаиваю его. - Лишь бы рядом люди были хорошие.
- О! Они ж не всегда будут с тобою рядом…
Въезжаем в Армавир. Как все подвижно! Один базар чего стоит. Много вещей, оставшихся от немцев, продается: и с блестками, и с перьями. И фрау полно, убежать со своими немчиками не успевших: торгуют себе - и никто им ничего. Дядя Пава подрулил к какому-то дядьке, зерно ссыпал мое и свое и, блаженно улыбнувшись, обнял меня за плечи:
- Ну, теперь пошли.
- А быки?
- Он все сделает, я ему дам на бутылку.
И мы, такие счастливые, держим в потных руках гроши и идем сначала в часовой ряд. Глаза у нас растопырились, и тут дядя Пава дал слабака:
- Нонка, не понимаю я в них. Накажи меня Господь, если посоветую не то…
Я удивилась такой "темноте": да вот же они, часики, красивые какие! Бери какие хочешь. И я схватила первые - понравилась форма. Поднесла к уху и сказала:
- Давайте!
Дядя Пава хотел как-то образумить меня, чтоб не торопилась. Куда там! Я уже надевала часики на руку, счастливая вдвойне: еще оставались деньги. Потом пошли в ряд теплых стеганых одеял. Дядя Пава купил одно, не знаю, жене или матери. Мне показалось, что матери.
- Пойдем к моей жене, пообедаем, - предложил он.
Приезжаем на нашей телеге: дома никого нет. Он ловко под крылечком нашел ключ и открыл дом. Только вошли, как вдруг из-за печки выскочила овчарка - и на нас.
- Ой! - крикнула я.
- Пшел вон! - Дядя Пава пинком отшвырнул пса в сенцы.
Тот почему-то послушался его, хотя приобретен, видать, был без него. Скоро пришла хозяйка.
- О, о! - расставляя продукты, заокала она. - Я вижу: быки… Есть будете?
- Еще как!
Поужинали и легли спать. И быки наши заснули. А жена, чувствую, недовольна, что я легла на диване, а дядя Пава на полу в той же комнате.
В ночь мы выехали назад, бодрые, веселые. Отдыхали днем в тени: и нам хорошо, и быкам. Только на последней точке опять открыла нам ворота Мария, в крепдешиновом платье и с шалью на плечах. Я с собачкой снова в сенцах, а они в хате…
Пускай! У меня ведь теперь был новый друг - швейцарские часики, живые, чистенькие, блескучие да еще бурчат: тик-так, тик-так…
Есть еще один эпизод, связанный с войной, который поведал мне родной брат.
Демобилизованные всё ехали и ехали в паршивеньких, старых вагонах, а вместе с ними и штатские по своим делам. Мечется народ, лучшего места ищет, своих ищет, домой возвращается. И вот едут люди в одном купе, притерлись уже за долгую дорогу. И харчами делятся, и тары-бары общие ведут. А тут один, с выпученными глазами, вещает так, аж слюна брызжет, вены вздулись на висках. И оттого, что молча слушают его, он еще больше распаляется. А дело в том, что на руке у него были американские часы. Он снял их и стал и так и эдак вертеть перед лицами сидящих.
- О! Видели? Машина! А-ме-ри-ка! От смотрите: сейчас брошу об пол - и ничего. Как тикали, так и будут тикать.
Он бросил часы на пол, поднял и стал обносить людей, как святыню, каждому к уху прикладывая часы.
- Ну?! Идут?
- Идут, - с улыбкой, несмело отвечали пассажиры.
- Потому что аме-ри-канские! Америка - это сила. А что наша матушка Россия? Ничто! За что хоть воевали, знаете?
Люди в купе стали робко подниматься, не умея поначалу постоять за себя. А из уст обалдуя уже чистоганом лились оскорбления всему настрадавшемуся народу.
И вдруг с виду нерешительный солдат лет сорока расстегивает в сердцах карман, достает оттуда мужские часы довоенного производства, отечественные.
- А вот это видал?! - Он поднес часы к роже пропагандиста американских часов и, размахнувшись, шмякнул ими об пол.
Какая-то сила помогла солдату: когда он поднес их к уху провокатора и спросил: "Идут?" Тот ответил изумленно: "Идут".
- Идут? - спросил он еще у двоих, поднеся и к ним часы.
- Идут!
- Идут!
Потом солдат поднес часы к своему уху и изменился в лице: часы, видно, молчали.
- Во-от! - сказал он как ни в чем не бывало. - И нечего тебе тут орать. Ишь разошелся, антихрист! Ты сам-то кто: американец или русский?! - Он гордо и деловито застегнулся на все пуговицы. - Ишь умник нашелся! - все больше волнуясь, проговорил он.
- Ну-ка, ну-ка, дай послушать еще, - попросил возмутитель спокойствия.
- А это в другой раз, покурить охота.
Солдат вышел в тамбур, долго курил там и, как только поезд остановился, был таков. Рюкзак его с нехитрыми пожитками и харчишками так и остался на сиденье - уж как он до дому добрался, неизвестно.
Как я стала актрисой
Еще учась в школе, заразилась мечтой пойти туда, где делают волшебные произведения - кинофильмы.
Просмотры фильмов происходили у нас в скромных условиях: хатка под камышовой крышей, проекционный аппарат стоит тут же, среди зрителей. Не надо еще забывать главного человека этих киносеансов - деда с бородой, который химичил с движком. "Пу-пу-пу-пу-у", - на высоких тонах разносилось от движка на всю станицу. Бывали случаи, когда на экране движения актеров становились сомнамбулическими, женский голос мужским, и в конце концов жизнь на экране полностью замирала, он становился просто саваном, и пацанва высыпала наружу, обступая колесо движка, где дед с бородой на пучочек серой ваты лил керосин. Дальше технология его починки была для нас путаной и недоступной, мы мигом неслись на свои места, чтобы с появлением треска "пу-пу-пу-пу-у" позабавиться над тем, как замершие на экране актрисы с мужскими голосами сперва начинают шевелиться, потом голоса их повышаются до женских и движения становятся естественными. Пошло.
После просмотра каждой части пацаны, сверкая ребрами, вручную крутили пленку назад, на экране все мелькало с невероятной скоростью, уходило опять к началу, будто фильм всасывался в огромную дыру, мы закрывали ладонями глаза, чтобы не видеть этого безобразия, и с трепетом ждали, когда же опять застучит движок.
Невзирая на такие несовершенные просмотры, люди буквально впитывали фильм, будто и не было никаких помех. И вот в свои двенадцать-тринадцать лет я была не только заворожена происходящим на экране, но еще и удосуживалась по-хозяйски прикинуть возможности воздействия кино на сидящих в зале, понять силу гипноза экрана и нужность его для того, чтобы быть поводырем к осязаемой цели взрослых - построению новой жизни.
Это все и было зафиксировано мной в первый день занятий по актерскому мастерству, когда Борис Владимирович Бибиков раздал нам бумагу и карандаши с тем, чтоб мы письменно пояснили, почему хотим быть киноактрисами. В восемнадцать лет я описала суть действия кино у нас, в Советском Союзе. Это было потом не раз опубликовано.
Но вернусь в то далекое время моего детства. Как-то, стоя за билетами в кино, я увидела листок-афишу, анонс следующего фильма - "Богдан Хмельницкий". Вижу, главного героя играет Николай Мордвинов. Вечером я уже сидела под керосиновой лампой и писала ему письмо-запрос. Ответ пришел быстро: "Собрался ответить Вам, Нонна, хотя очень занят. - Не верю, не верю своим глазам, листок, вижу, вырван из старинной книги (где были такие, будто ненужные, совершенно чистые, толстенькие, шелковистые, чуть пожелтевшие страницы)… - Вы спрашиваете меня, как стать киноактрисой?" Дальше шел рассказ о ВГИКе, для которого нужно закончить десять классов. Письмо это, к сожалению, мною утеряно, поэтому пишу почти дословно только то, что хорошо запомнилось… "Иначе неполное образование отразится на всей Вашей жизни. Примите мой искренний совет. Я Вам добра желаю. Н. Мордвинов". С повышенной готовностью я зачитывала это письмо всем, кому хотелось, но особенно выразительно пускала волны в сторону мамы. И однажды во время экзаменов в десятом классе я, оставшись с мамой наедине за накрытым клеенкой столом, загундосила:
- Ну, мам, ну чего ты помалкиваешь? Мне ж ехать надо…
- В Москву?
- Та нуда ж…
- Поедешь, поедешь, доченька, - вздохнув и вставая с табуретки, ответила мама, - одним местом по печке…
- Ну, мам!
- Ни грошей нема, ни одежи. Москва! - в сердцах крикнула она и вышла из дому.
Я-то знала маму. Ей, конечно, хотелось, чтобы я посвятила себя этому делу, у нее самой были отличные актерские данные - их замечали все, кто знакомился с нею, когда она потом приезжала в гости в Москву. Но не было у нее за душою ничего, чтобы учить меня, - только что кончилась война. И я решила избавить маму от этих мук и не терять учебный год. "Уеду, мамочка, еще и письмо пришлю, порадую тебя".
Подгадала момент, когда мама в Старощербиновскую уехала на рабочем поезде. Братья и сестры с охотой приняли мою игру в сборы и проводы. На горище (чердаке) брат нашел самодельный деревянный чемодан с переводными картинками на крышке, завернули на дорогу кукурузных лепешек. В старом чайнике в беспорядке хранились деньги, весь семейный капитал. Взяла шестнадцать рублей, подкрасила немного губы типографской краской (мать одной девочки работала в газете "Ейская правда" и на газетном клочке приносила красную и черную краску себе и подругам, а мы ее потом разводили постным маслом). Пришли на станцию, топчемся, "ориентируемся". Пассажирский на Ростов уже ушел, а что еще ждать?
- Дядя, шо, на Ростов уже пошел?
- Пошел. - Подперев стенку, на корточках сидел дядько в железнодорожной фуражке.
- Больше поездов нема?
- Як нема? Полная станция! - Он кивнул на рельсы, где стояло много товарняков.
Я тут же поняла свою судьбу. Разузнала, какой двинется раньше всех, и вскоре махала рукой моим младшим сестричкам и брату. Они тоже с удовольствием играли в мои проводы: махали, подпрыгивали, пока не скрылись за поворотом. Так что действительно не так страшен черт, как его малюют. На соломе рядом мостились еще какие-то люди, довольные, что колеса крутятся, поезд идет.
Ехали до столицы долго - четыре дня. В Москве влетело в уши слово "Люберцы". Мне почему-то сразу оно понравилось, и не знала я тогда, что Люберцы станут моей второй родиной. Но об этом позже.
И вот, никому не кланяясь, я и мои попутчики, такие же ловцы счастья, заночевали на вокзале. О, что это было - послевоенный вокзал! Ночной сон назойлив, требователен и жаден. Пригнездились, уснули в море людей, узлов, сапог, детских ножек. Ночь-то берет свое…
Утром умылись газировкой, привели себя в порядок и по "своим" институтам, кто какой выбрал, разбрелись. Поехала и я.
Боже, как трудно было мне найти этот ВГИК! Помню, на трамвае № 39 дозвякала, дальше немного пешочком. А вот и они, эти столбы с арками и колосками. Правильно: слева - ВДНХ, справа - ВГИК. Подхожу. Засохший фонтан. Да, институт-то вот он, но что меня, бедолагу, там ждет? Ведь я не имела тогда ни малейшего представления о том, что там делается.
У нас в колхозе ходили всякие предположения. Бабка одна говорила: "Да езжай, чего там! Небось нервы будуть испытывать… Водой холодной обольють - не испугаешься, значит, будешь артисткой". И вот институт передо мной. Каково же было мое удивление, когда, переступив порог, я увидела коридоры, переполненные такими же "умными" людьми, как и я. Будь вы неладны, откуда ж вы все взялись? А я-то думала, что самая первая героиня. Куда там! Они уже, как саранча, слетелись, снуют, шепчутся, суетятся…
Ничего себе толпа! Что ж мне делать? Словом, скисла, села в сторонку и сижу скукожившись. Одна девушка запомнилась мне на всю жизнь - туфли у нее были на высоких стеклянных каблуках. Смотрю на нее и думаю: "Вот это да! Вот эта действительно похожа на артистку!" Я же свои ноги спрятала под стул. Мы и сейчас на традиционных вечерах-встречах вспоминаем, какой "пышкой одетой" явилась я тогда "брать Москву": платье ситцевое старое, фасон "татьянка", и мальчуковые галошки.
Сижу я, сама себе не нравлюсь, и так стало жалко себя! Думаю, правду мама говорила: куда тебя черти несут? Вижу, вызывают по одному человеку в какую-то таинственную комнату, и потом этот человек оттуда выскакивает красный, разгоряченный. Что ж они там делают? Не то поют, не то танцуют… А спросить боюсь. Уже и перенервничала, и проголодалась - харчи мои остались на вокзале в самодельном чемодане из фанеры с амбарным замком. И, кстати, когда я поздно вечером вернулась в свой "готель" на ночевку, он там так же и стоял: никто на него не позарился…
Ну что ж, наступила и моя очередь встрепенуться, когда услыхала свою фамилию. Захожу - ни жива ни мертва. В аудитории человек пятнадцать сидят.
- Здравствуйте, - говорю.
Они, как будто с зубной болью, кисло говорят:
- Здравствуйте, девушка.
И тут я им не позавидовала: с девяти утра до десяти вечера сидят, бедные, и все слушают, слушают… А поступающие только и знают письмо Татьяны к Онегину или "Я волком бы выгрыз бюрократизм". И так из года в год, с утра до ночи. Да еще "На ель ворона взгромоздясь…". А я явилась вообще без всего, "в чем мать родила".
- Что вы будете читать? - с зевотой спрашивает меня одна преподавательница.
- Как это? Я ничего не буду читать, - отвечаю. "С газеты, что ли, им тут надо читать?" - думаю.
Смотрю, эта тетенька повеселела, бровки приподняла и удивляется:
- Разве вы не знаете, что нужно читать стихотворение, басню и отрывок из прозы?
- О-о-ой, нет! Это… я нет.
Ну, у них оживление: проснулись, кажется, все.
"Чего там читать?! - думаю. - Давайте фильм снимем какой-нибудь или роль сыграем. Такие дальние дали преодолела, столько мук перенесла, а тут читать. Паразиты! А ведь они небось и не понимают и не любят кино так, как я его понимаю и люблю". Думы такие думаю и не замечаю, как слезы горючие забрызгали на паркет. Комиссия совсем ожила, а я маму жалею за то, что ее дочка так позорно влипла со своей мечтой. Но вросла в пол, как гвоздь. Уйти - не уйду! И что дальше делать, не знаю.
- Ты чего ревешь, кума?! А ну перестань! - громко потребовал седой, красивый дядько. - Ты куда приехала? Поступать в высшее учебное заведение! И не подготовилась.
- Девушка, - активно пришла на помощь та же самая преподавательница, - вот вы приехали издалека и не подготовились. А как же нам выяснить, есть ли у вас актерские способности или нет? Вы лучше не плачьте, посидите, успокойтесь. - Она указала на табуретку. - Успокойтесь и подумайте, может быть, вы просто расскажете какой-нибудь случай из вашей жизни, смешной или грустный, что-нибудь интересное, замеченное вами когда-нибудь.
Я села как потерянная, в безнадежности, пустая. Следом входит здоровенный малый и как заорет: "Любить иль проклинать?" Пальцы переплел - и руки вперед, голову повыше задрал.
- Достаточно, - вежливо и сухо говорит женщина.
Но парень продолжает. Я смотрю: ну ведь хорошо же говорит, "по-артистически". Седой педагог встал и поднял ладонь. Парень стукнул каблуками туфель и резко поклонился.
- Достаточно, - хмуро сказал седой. - Я же вас не допустил к третьему туру.
- Я был несобран, - отчеканил парень.
- Идите…
Парень вышел.
- Я спою романс, - с мольбой влетела девушка.
- Не надо, - попросил ее седой дяденька.
- Тогда из "Радуги"…
- Из "Радуги" мы уже слышали.
И вот этих трех минут передышки мне хватило, чтобы перейти из одного состояния в другое. Молотки застучали в голове, в ушах, в душе, и будто горячим паром обдало все лицо, и комок теста ушел - наступило озарение в полном смысле этого слова. Я уже не слышала, как отбрыкивалась та девушка, во мне зажил дядя Пава, дед с улицы Красной, другие, Кубань… Ой, как там много было людей! Какие они мне все родные, как нужны сейчас! Не знаю, какая высшая сила убедила меня в том, чтобы я увидела спасение в людях, в случаях из своей жизни, в своей Кубани… Тут уж я знала: не пропаду.
Я же из них, из тех, где побасенка на побасенке сидит и побасенкой погоняет. У нас с этим делом хорошо обстоит: где чего присочинить, прибрехнуть - пожалуйста, "фольклор" идет вовсю, под орех разделают любого. Да что далеко ходить! Помню, как в начале войны упала первая бомба под Ейском, и уже утром одна тетка ходила по хаткам и сообщала:
- А я ище вчера знала, шо он бонбу кинить…
- Как это?
- Я вчера, як билье на лимане полоскала, глядь, он летит. Я на него посмотрела, и он на меня посмотрел… Ото он и кинул…
Такие случаи можно вспоминать до утра, чем мы, кстати, и занимаемся, когда собираемся своим кругом. Я тоже была заражена этим вирусом всякого сочинительства и фантазерства. И когда мне московские профессора предложили рассказать случай из жизни, так я кинулась рассказывать, что было и чего не было, в такой раж вошла, что аж "тырса полетела". Они уже все покотом покатились, платочками слезы вытирают от смеха, а я наяриваю еще больше: чувствую, на золотую жилу напала. Седой, красивый дяденька стал красный как рак, не то смеется, не то плачет:
- Достаточно, девушка, достаточно!
- Нет! - крикнула я. - Я еще петь буду…
- Петь не надо! - взвизгнул седой.
Но куда там! Разве меня остановишь? Я уже как танк пошла на них. Думаю, пускай хоть полопаются, буду выступать столько, сколько сочту нужным. И, заложив руки за спину, стала с душою, со слезою петь украинские песни о любви - то из оперы "Наталка-Полтавка" (когда-то по радио чего-то ухватила), то кубанские. И чем больше я вдохновляюсь и "выдаю вокал", задрав голову, тем сильнее они смеются. И вот, напевшись досыта, навыступавшись как следует, я в полубессознательном состоянии вывалилась в коридор.
А поздно вечером повесили список принятых на конкурс, где среди этих счастливчиков сверкнула и моя фамилия. Меня потом подозвали и велели выучить какую-нибудь басню.