- В наши первые встречи, - сказал он, - я не учел один момент. Решающий момент. В Ленинграде возвращают жилплощадь эвакуированным. Вы не из Ленинграда эвакуированы. Вы, - он глянул в свою записную книжку, - уехали отсюда еще до войны, в мае 1941 года. Самовольно бросили квартиру. Какая же вы эвакуированная?
- А вам-то откуда вдруг сделалось известно, какого числа в 1941 году я уехала в Москву? - спросила я и ушла.
…Метнулась я было к домоуправше. Та глядела волком. "Никакой вам площади не будет, - сказала она. - Нечего площадью кидаться. Каждому приезжему площадь давать - этак прокидаешься. Мы только эвакуированным возвращаем".
…Война началась летом. Десятки тысяч людей застигнуты были ею не дома, а в Крыму, на Кавказе, в любой точке Советского Союза, в санаториях, в гостях у родных и знакомых, в дальних экспедициях или в командировке. Война одних втягивала в ополчение, в армию, других гнала в эвакуацию. Но если не считать тех, кто побывал в оккупированных местностях, власти никому не препятствовали возвращаться на прежнее место.
Меня домой, в Ленинград, не пустили. Не пустил Большой Дом.
На следующий день Михалину Петровну снова вызвал следователь. Оттуда она вернулась в слезах. Еще через день Рахиль Ароновну.
- Уезжай, а не то ты, может быть, и отвоюешь по суду квартиру, квартира у тебя будет, но у Люши не будет мамы, - говорили друзья. - Тебя арестуют, да и нас по милости твоей начнут дергать.
С негодованием и плачем уехала я в Москву. Ни полюбить ее, ни разлюбить Ленинград - я не в силах, хотя и живу уже в Москве дольше, чем некогда прожила в Ленинграде: там - с перерывами - с 1907-го по 1941-й; здесь - с 1943-го по…
(А между тем вынужденный, нежеланный, оплаканный отчаянный отъезд мой из Ленинграда в 1944 году снова - как и в 38-м, как и в 41-м - спас мне жизнь. Когда, в конце сороковых, началось "повторничество" - то есть повторные аресты всех, кто ранее когда бы то ни было подвергался аресту, отбыл свой срок в лагере или в ссылке или даже досрочно вернулся домой, - в Ленинграде, среди других несчастливцев, вторично арестовали уже вполне раскаявшуюся и вполне правоверную Катюшу. Отправили в лагерь, в Потьму. У нее больное сердце: базедова. Там заставляли ее ведрами таскать воду из колодца, работать воротом. Для меня это была бы верная смерть, для нее оказалась смертью - без "бы". Осенью 1954 года, проездом из Москвы в Ленинград, полумертвая, она остановилась у нас. Говорила с трудом. Больно было смотреть, как она ест. Ела она не больше, чем я или Люша, но ей было не под силу подносить ложку ко рту, трудно глотать. Поэтому ела она от завтрака до обеда, от обеда до ужина сплошь - ела, лежа в постели. Едва оправившись, попросила, чтобы я купила ей билет в Ленинград. Я купила. По перрону мы шли минут сорок. Неодолимым для нее препятствием оказались ступени вагона. Подняться в вагон ей помог проводник. В Ленинграде ее встретили и приютили друзья. Когда окончилось ее оформление в Союзе писателей, ей вернули комнату - ту самую на Барочной, где в юности мы, бывало, готовились вместе к зачетам… Месяца через два она скончалась от инфаркта.)
Так Катюшу, вовремя раскаявшуюся, а затем и реабилитированную Катюшу Большой Дом загубил, а "стакан", хоть и не закатывался в щель, снова остался цел. Большой Дом, упорно выгоняя меня из родного города, тем самым дважды спас мне жизнь. От блокады - вызовами Иды и слежкой за мною - в 41-м. От "повторничества" - не допустив вернуться в Ленинград - в 44-м.
Я была нежелательным элементом "местного значения". Когда, в феврале 38-го, я убежала из города, за мною не погнались. Пришли и ушли.
Не то - Митя. За ним из Ленинграда в Киев и сам следователь съездил. И по перрону его вели под дулами револьверов.
Он был преступен во всесоюзном масштабе.
4
О Мите осталось досказать немногое. Зато существенное.
В 1953 году умер Сталин.
Исподволь из лагерей и тюрем начали выпускать не только блатных, но и "врагов народа". Звание у них было не "реабилитированные", а "помилованные". В большие города вплоть до реабилитации их не пускали: селитесь на "101-м или на 105-м километре". Процедура же "реабилитации" (не палачей - на них, разумеется, никто не находил ни пятнышка, - а жертв) длилась, как всякая чиновничья бессмыслица, долго.
Однажды, 29 января 1955 года, на столе у меня зазвонил телефон. Незнакомый мужской голос произнес, что ему хотелось бы говорить с женой Матвея Петровича Бронштейна.
- Я.
- Это Лидия Корнеевна?
- Да.
- А я вернулся из лагеря. Не в Ленинград еще, только поблизости. На три дня выбрался в Москву. В тридцать седьмом я был студентом Ленинградского университета и сидел на Шпалерной вместе с Матвеем Петровичем. Хотел бы узнать, какова его судьба. Жив ли он?
- Нет, его нет на свете.
(Вот какие мы были свободные и храбрые в 1955 году! По телефону называли имена арестованных, сообщали друг другу их судьбы! Сейчас, в 1983-м, это опять опасно. В телефонных разговорах пользуемся иносказаниями.)
- Нет на свете? Так я и думал! - отвечал приезжий. - Когда можно зайти к вам?
- Пожалуйста, приходите скорее.
Я продиктовала адрес. Он пришел на следующий день. Высокий. Молодой и моложавый. Загорелый. Но из-под молодого загара видны мелкие-мелкие морщинки по всему лицу.
- Мы с Матвеем Петровичем пробыли в одной камере на Шпалерной осенью и зимой 37/38-го года. В камере, назначенной для десятерых, помещалось 50 человек. Мы лежали на полу рядышком. Я студент, он профессор. Он пошучивал: "Вот, в вузах призывают профессуру быть ближе к студенчеству. Уж куда ближе!" Вечерами он читал желающим лекции. (Это, конечно, только вначале.) Темы - по требованию аудитории: физика, математика, литература, история России или любой европейской страны. Читал наизусть стихи: главным образом Блока. Мне рассказал о вас, о брате, о сестре, о своей маленькой падчерице, которая спросила: "Разве в Испании уже все кончилось?" О родителях. Кто из его семьи жив?
Я объяснила. И начала расспрашивать сама.
- Часто ли его вызывали к следователю? Он замялся.
- В разное время по-разному. Сначала нечасто и ненадолго. Потом вызовут в среду, а вернется - то есть принесут - то есть, простите, затолкнут! - в пятницу… Или даже в субботу… Конвейер, ничего не поделаешь, знаете…
(Знала. К 55-му году уже знала. Не тот конвейер, по выработке страха на воле, о котором в тридцать седьмом говорил мне Герш Исаакович, а другой - тюремный: конвейер по добыче признаний. Арестант стоит трое, четверо, пятеро суток без пищи, без сна, а следователи сменяются. Если падает в обморок - расталкивают ногами. Как же! Я уже слыхала это. "Образовалась".)
- Конвейер… А избивали его? - спросила я, уже, собственно, безо всякого смысла. Одному, Леве Ландау, например, на допросах повредили ребра, другому арестованному сломали руку - предусмотрительно левую, чтобы правой он мог расписаться под совершенно ложным обвинением своим обычным почерком; приятельнице моей отбили почки. "Хорошо, - подумала я уже не впервой, - что, не выбив или даже выбив показания из Мити, они поторопились убить его. Не отправили на новые пытки: по этапу в Магадан".
Вопрос мой об избиениях остался без ответа. Глупый вопрос. Разумеется, да.
- А в чем его, собственно, обвиняли? - спросила я уже как-то машинально. - Какое правительственное здание он собирался взорвать или в кого из вождей бросить бомбу?
- А, вот это очень интересно. Все у него было, в общем, как у всех - инкриминировался террор, террористическая организация… Так, да не так. Он был ведь физик-теоретик, не правда ли? - и определил этими словами свою профессию в тюремной анкете и подтвердил на допросе.
- Да, конечно, он и был физик-теоретик. Ну и что же?
- Его обвиняли в теоретическом обосновании необходимости террора.
- Как? Не понимаю.
- В те-о-ре-ти-чес-ком о-бо-сно-ва-ни-и не-об-хо-ди-мо-сти тер-ро-ра, - повторил гость по складам.
- Но это совершенная ложь! - закричала я. Гость пожал плечами. Мне стало стыдно.
- Само собой разумеется - ложь! - сказал он. - А меня в намерении взорвать Дворцовый мост. Вы думаете, это правда?
Помолчали. Я устыдилась своего восклицания. Обвинений, основанных на реальности, в тридцать седьмом вообще не бывало. Однако тут примешивалась дополнительная черта. Зная, что ни к какой организации Митя не принадлежал, я ведь могла и не знать, как Митя относился к террору - террористическим актам вообще. Но один раз, когда мы шли вместе по улице Желябова, мы разговорились о Желябове, о "Народной воле", и Митя сказал, что он ни Желябову, ни Перовской улицы не дал бы, что террористические акты считает вообще бессмысленными, вредными, развращающими исполнителей. И не приводящими к цели. Он сказал мне тогда: "Вспомни, в "Городе Глупове" - "за мною идет некто, кто будет хуже меня". Незачем убивать одного злодея, за ним приходит худший".
Итак, "теоретическое обоснование необходимости террора".
- Что же было потом?
- Зимою 38-го, кажется в феврале, в Ленинград из Москвы прибыла Выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда. Она работала около недели. На каждого подсудимого тратилось три минуты. Вызвали: "Бронштейн, Матвей Петрович, - с вещами". Он лежал на полу, поднялся, взял полотенце - больше у него ничего и не было, - обмотал вокруг шеи и сказал: "Я готов". К нам в камеру он не вернулся. И я никогда о нем нигде ни от кого не слыхал. Помолчали опять.
- Не припомните ли, - спросила я, - кто председательствовал на Выездной сессии?
- Помню отлично… Ульрих.
5
У этого повествования должен же быть наконец - конец. Вот тут бы ему и окончиться - самое подходящее место. Именем одного из ведущих убийц того времени. Ульрих, сочувственно принимавший Корнея Ивановича в поисках Мити после того, как он сам и приговорил Митю к расстрелу. Складный и даже литературно-эффектный удался бы конец.
Но рассказ мой обречен на нескладицу. И потому читателю предстоит еще прочитать про бумаги.
Когда, в феврале 38-го года, явились за мною, чтобы, арестовав как "жену", отправить на 8 лет в лагерь, - никто свидетельства о браке не требовал. Квартиру № 4 по Загородному, 11, занимали муж и жена: Матвей Петрович Бронштейн и Лидия Корнеевна Чуковская. Никто, ни друзья, ни домоуправ, в нашем браке не сомневались.
Когда в апреле 38-го конфисковали наше общее - Митино, мое и даже Люшино имущество, - погромщики справку о бракосочетании тоже не требовали.
Во всех своих обращениях к властям я писала: "Мой муж, Матвей Петрович Бронштейн…"
Когда же, после XX съезда, я решила добиваться авторских прав на Митины труды, чтобы иметь возможность организовывать и контролировать их переиздание, - выяснилось, что я - никто, лицо постороннее, и мне надлежит доказать наш брак по суду.
(Я была замужем дважды и оба раза брак не регистрировала. В те древние времена незарегистрированные браки были по закону приравнены к зарегистрированным. Ни я, ни Цезарь Самойлович, ни Матвей Петрович никакой потребности отметиться в какой-то конторе не испытывали. Да и нужды в этом не было. Но в 1944 году в брачном законодательстве возникли перемены. Требовалась регистрация. И чтобы получить право охранять труды Бронштейна, мне пришлось оформить наш брак уже тогда, когда Мити не было в живых. Брак с мертвым. Оформить по суду.)
Суд состоялся в сентябре 1957 года в Свердловском районе города Москвы. Если бы в Ленинграде - мне легко было бы найти любое количество свидетелей. В Москве - труднее. Однако нашлись. Моими свидетелями стали: "образцово-показательная тетушка" Любовь Эммануиловна Любарская, Тамара Григорьевна Габбе, Лев Давыдович Ландау и кто-то четвертый (из бывших Митиных учеников) - сейчас не припомню кто. (Я обратилась с просьбой засвидетельствовать перед судом наш брак к Дмитрию Дмитриевичу Иваненко - в то время уже москвичу, доктору наук и профессору университета, но он отказался. "Знаете, Лида, я был когда-то несколько месяцев в ссылке… Митя расстрелян… Не следует сближать наши имена". - "Димус! Как вам не стыдно! Ведь сейчас, после XX съезда, никакой опасности ваша былая дружба не представляет! Ведь Митя хлопотал за вас, когда вы были в ссылке! Ведь это такое редкое счастье: свидетельствовать истину - да еще в полной безопасности! Стыдитесь!" "Лида, из вас вышел бы отличный прокурор". - "Димус, вы всегда были трусом, им и остались". Хохот. - "Лида, вы очаровательно устраиваете сцены".
Свидетели мои подтвердили, что я и Матвей Петрович составляли одну семью, жили в одной квартире, общим хозяйством, на общие заработки и вместе воспитывали мою дочку. Они подтвердили также, что никакой другой жены у Матвея Петровича не было.
Судьиха - нарсудья Самцова - попалась нам строгая. Думаю, ее переутомило изобилие подобных дел. А тут еще и жара. Во всяком случае, она все время почему-то кричала. Особенно досталось Ландау. Явился он в сандалиях на босу ногу, в промокшей от пота, небрежно раскрытой на груди рубашке. К тому же, по случаю насморка, отвечал тихим голосом.
- Фамилия?
- Ландау.
- Громче! Не слышу!
- Лан-да-у.
- Имя и отчество?
- Лев Давыдович.
- Громче?
- Лев Давыдович.
- Где работаете?
- В Академии наук СССР.
- Громче! Лева повторил.
- Кем работаете? Лева, еле слышно:
- Академиком.
- Громче!
Расслышав наконец высокое звание свидетеля, Самцова несколько угомонилась.
Недели через две я получила из суда Свердловского района соответствующую справку. Привожу заключительный текст:
"…Суд, выслушав заявительницу, свидетелей, проверив материалы дела, считает заявление обоснованным, поэтому руковод. Постан. Пленума Верх. суда СССР от 7/V-54 г.
Определил
Признать Чуковскую Лидию Корнеевну женой умершего 18/II-1938 г. Бронштейн Матвея Петровича. Определение может быть обжаловано в МГС в течение 5 дней.
Нарсудья - Самцова Нарзаседатели - подписи
Определение вступило в законную силу 16/IX - 57 г."
"Умершего 18/II-1938 года" сказано в этой судебной справке. Митя не убит был, а умер.
Та же ложь повторена и в двух других официальных справках - предшествующих.
Дело в том, что еще до того, как подать заявление в суд, я, с помощью приглашенной мною юристки, раздобыла две бумаги. Без них и в суд не сунешься. Одну из ЗАГСа, другую - из Военной Коллегии. Посмертно выходить замуж за нереабилитированного - это не полагалось.
Итак, ЗАГС. Никогда ранее мною не виданный ЗАГС!
Иду за справкой. За тою самою, какую когда-то я требовала у Гоглидзе. Прежде чем выходить замуж за Митю, следует получить удостоверение в том, что он когда-то жил на свете. Когда-то жил, а потом? Что потом?
…Двор неподалеку от нашего. Первый этаж. Сразу, чуть переступаешь порог, охватывает тепло и "уют": словно не в учреждение пришел, а к кому-то домой, на квартиру. Ну, скажем, к самому управдому. Круглый стол, покрытый бархатной скатертью с кисточками. Вокруг стола в изобилии новые и вполне благопристойные стулья. (Это, наверное, для родственников жениха и невесты.) И чуть поодаль от стола, во весь рост от пола до потолка, портрет Сталина.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Мандельштам
Радио в этой комнате, по-видимому, не выключается никогда и произносит все, что положено по общей программе. Его никто не слышит, как, вероятно, люди, жующие резинку, не чувствуют ее вкуса. Но мне в голову стучало каждое слово: это была беседа о производстве стекла. Дуют, продувают, прокаливают, опускают в воду, щипцами вынимают из воды.
Вот под это описание производственных процессов мне и выдали документ о Митиной гибели.
Я предъявила девушке свою повестку, но она сначала занялась военным, который вошел сразу следом за мной. Он в Москве проездом… хотел бы расписаться со своей невестой… Запечатлеть, так сказать, этот момент в столице нашей Родины… И зашел предварительно справиться, допустимо ли, согласно закону, расписываться не по основному месту жительства.
Радио ответило ему что-то насчет какой-то стеклянной изогнутой трубки, а девушка разъяснила, что в советской стране гражданам предоставлено право регистрировать свой брак в любом месте, по собственному усмотрению.
Потом она обернулась ко мне. Взяла у меня повестку и вынула из ящика толстую канцелярскую книгу и бланк с черной каймой: "Свидетельство о смерти".
Начала что-то выписывать из книги на бланк круглым крупным почерком. Пока она писала, я слушала про стекло и одновременно ее разговор с татарином-дворником. По-видимому, он пришел заявить о скоропостижной смерти какой-то их общей знакомой, жилицы этого дома.
- Такие полненькие, такие из себя солидненькие, самостоятельные, - говорила девушка, аккуратно выводя буквы, - и вдруг… Я их днями на нашем дворе видела.
Потом мне, тыча пером в какую-то графу в раскрытой книге:
- Распишитесь в получении, гражданка. Справку я решилась прочитать только во дворе, выйдя на мороз и оставшись одна.
Дата смерти: 18 февраля 38 г.
Причина: прочеркнуто. Длинная изогнутая дуга.
Место: прочеркнуто.
О, где же и получать справки об убитом, как не перед портретом убийцы! Под какую музыку и поминать убитого, как не под равнодушное бормотание казенного радио! Не Шопена же, не Бетховена для него заводить!
Второй документ я получила в мае того же года в Военной коллегии Верховного Суда. Жаль, не из рук самого товарища Ульриха. Очереди в приемной почти не было - так, человек одиннадцать женщин. Портрета Сталина тоже не было - ни в приемной, ни в кабинете. Справки выдавал майор с приличествующим случаю сочувствием на лице.
Этот документ тоже привожу целиком:
"Военная Коллегия Форма № 30 Верховного Суда Союза ССР "15" мая 1957 г.
№ 4н-028603/56
Москва,
ул. Воровского, д. 13
СПРАВКА
Дело по обвинению БРОНШТЕЙНА Матвея Петровича, до ареста - 1 августа 1937 года - научный сотрудник Ленинградского физико-технического института, пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР 9мая 1957 года.
Приговор Военной коллегии от 18 февраля 1938 года в отношении Бронштейна М. П. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено.
БРОНШТЕЙН М. П. реабилитирован посмертно.
Председательствующий Судебного состава Военной коллегии Верховного Суда СССР
Полковник юстиции Б. Цырлинский"
И тут они не могут не лгать.
Вместо признания собственной вины, они пишут: "реабилитировать по вновь открывшимся обстоятельствам". Мне известно лишь одно "вновь открывшееся обстоятельство" - смерть Сталина.