Содержание:
-
Предисловiе 1
-
Часть первая - I. Моя родина 1
-
II. У лукоморья дубъ зеленый… 3
-
III. Вдохновенiе и трудъ 16
-
IV. Русск iе люди 24
-
Часть вторая - I. Кануны 29
-
II. Подъ большевиками 40
-
III. "Любовь народная" 52
-
IV. Горькiй 57
-
V. На чужбинѣ 58
Ф.И.ШАЛЯПИНЪ
МАСКА И ДУША
МОИ СОРОК ЛѢТЪ НА ТЕАТРАХЪ
Моим дѣтям.
Ф.И.ШАЛЯПИНЪ
(Рисунок Бориса Шаляпина.)
Предисловiе
Выпуская въ свѣтъ мою настоящую книгу, я считаю необходимымъ объяснить, что побудило меня, пѣвца, никогда литературой не занимавшагося, посвятить мои короткiе досуги нелегкому для меня труду - писать. Принято, правда, что люди, достигшiе значительной изѣстности на какомъ нибудь жизненномъ поприщѣ, въ автобiографiи или мемуарахъ разсказываютъ своимъ современникамъ, въ какомъ году они увидѣли свѣтъ, кто родилъ ихъ, въ какой школѣ они учились или лѣнились учиться, какъ звали дѣвушку, внушившую имъ первое чувство любви, и какъ они вышли въ люди. Одну книгу добровольцамъ литературы обыкновенно прощаютъ. Но мой случай сложнѣе. Этотъ узаконенный первый грѣхъ я уже совершилъ много лѣтъ тому назадъ. И это меня немного пугаетъ. Въ дѣтствѣ я любилъ красть яблоки съ деревьев сосѣдняго сада. Первое воровство садовникъ мнѣ охотно простилъ, но когда онъ поймалъ меня за этимъ дѣломъ второй разъ, то больно отодралъ. И вотъ боюсь, какъ бы мои доброжелатели не сказали:
- Чего это Шаляпинъ опять вздумалъ книгу писать? Лучше бы ужъ онъ пѣлъ…
Можетъ быть, оно такъ и есть. Но новую мою книгу я задумалъ подъ сильнымъ влiянiемъ одного внѣшняго обстоятельства, которому противостоять было трудно. Недавно исполнилось сорокъ лѣтъ со дня моего перваго выступленiя на театральныхъ подмосткахъ въ качествѣ профессiональнаго пѣвца. Въ это знаменательное для меня юбилейное утро я сдѣлался немного сентименталенъ, сталъ передъ зеркаломъ и обратился къ собственному изображенiю съ приблизительно такой, слегка выспренней рѣчью:
Высокочтимый, маститый Федоръ Ивановичъ! Хотя Вы за кулисами и большой скадалистъ, хотя Вы и отравляете существованiе дирижерамъ, а все-таки, какъ ни какъ, сорокъ лѣтъ Вы вѣрой и правдой прошли… Сорокъ лѣтъ пѣсни! Сорокъ лѣтъ безпрерывнаго труда, который богамъ, Васъ возлюбившимъ, бывало угодно нерѣдко осѣнять вдохновенiемъ. Сорокъ лѣтъ постоянного горѣнiя, ибо внѣ горѣнiя Вы не мыслили и не мыслите искусства. Сорокъ лѣтъ сомнѣнiй, и тревогъ, и восторговъ, и недовольства собою, и трiумфовъ - цѣлая жизнь… Какихъ только путей Вы, Федоръ Ивановичъ, не исходили за эти годы! И родныя Вамъ проселочныя дороги, обсаженныя милыми березами, истоптанныя лаптями любезныхъ Вашему сердцу мужиковъ, такъ чудесно поющихъ Ваши любимыя народныя пѣсни; и пыльныя улицы провинцiальныхъ городовъ родины, гдѣ мѣщане заводятъ свои трогательныя шарманки и пиликаютъ на нѣмецкихъ гармоникахъ; и блѣстящiе проспекты императорскихъ столицъ, на которыхъ гремѣла музыка боевая; и столбовыя дороги мiра, по которымъ, подъ мелодiю стальныхъ колесъ, мчатся синiе и голубые экспрессы. Какихъ только пѣсенъ Вы не наслушались. Какiя только пѣсни не пѣли Вы сами!..
Какъ въ такихъ случаяхъ полагается, ораторъ поднесъ мнѣ прiятный юбилейный подарокъ - золотое автоматическое перо, и такъ я всѣмъ этимъ былъ растроганъ, что далъ себѣ слово вспомнить и передумать опытъ этихъ сорока лѣтъ и разсказать о немъ, кому охота слушать, а прежде всего самому себѣ и моимъ дѣтямъ…
Долженъ сказать, что не легко дался мнѣ тотъ путь, о которомъ я упоминалъ въ моей юбилейной рѣчи, и не всегда съ неба, какъ чудотворная манна, падало мое искусство. Долгими и упорными усилiями достигалъ я совершенства въ моей работѣ, бережными заботами укрѣплялъ я дарованныя мнѣ силы. И я искренне думаю, что мой артистическiй опытъ, разсказанный правдиво, можетъ оказаться полезнымъ для тѣхъ изъ моихъ молодыхъ товарищей по сценѣ, которые готовы серьезно надъ собою работать и не любятъ обольщаться дешевыми успѣхами. Особенно теперь, когда театральное искусство, какъ мнѣ кажется, находится въ печальномъ упадкѣ, когда надъ театромъ столько мудрятъ и фокусничаютъ. Я смѣю надѣяться, что мои театральныя впечатлѣнiя, думы и наблюденiя представятъ нѣкоторый интересъ и для болѣе широкаго круга читателей.
Не менѣе театра сильно волновала меня въ послѣднiе годы другая тема - Россiя, моя родина. Не скрою, что чувство тоски по Россiи, которымъ болѣютъ (или здоровы) многiе русскiе люди заграницей, мнѣ вообще не свойственно. Оттого ли, что я привыкъ скитаться по всему земному шару, или по какой нибудь другой причинѣ, а по родинѣ я обыкновенно не тоскую. Но странствуя по свѣту и всматриваясь мелькомъ въ нравы различныхъ народовъ, въ жизнь различныхъ странъ, я всегда вспоминаю мой собственный народъ, мою собственную страну. Вспоминаю прошлое, хорошее и дурное, личное и вообще человѣческое. А какъ только вспомню - взгрустну. И тогда я чувствую, глубокую потребность привести въ порядокъ мои мысли о моемъ народѣ и о родной сторонѣ. Мысли разнообразныя и безпорядочныя, въ разные цвѣта окрашенныя. Отъ иныхъ плохо спится, отъ иныхъ гордостью зажигаются глаза, и радостно бьется сердце. А есть и такiя, отъ которыхъ хочется пѣть и плакать въ одно и то же время. Бѣшеная, несуразная, но чудная родина моя! Я въ разрывѣ съ нею, я оставилъ ее для чужихъ краевъ. На чужбинѣ, оторванныя отъ Россiи, живутъ и мои дѣти. Я увезъ ихъ съ собою въ раннемъ возрастѣ, когда для нихъ выборъ былъ еще невозможенъ. Почему я такъ поступилъ? Какъ это случилосъ? На этотъ вопросъ я чувствую себя обязаннымъ отвѣтить. Вотъ почему я въ этой книгѣ удѣлю немало мѣста воспоминанiямъ о послѣднихъ годахъ моей жизни въ Россiи, которая въ эти годы называлась уже не просто Россiя, а Соцiалистической и Совѣтской…
Магическiй кристаллъ, черезъ который я Россiию видѣлъ - былъ театръ. Все, что я буду вспоминать и разсказывать, будетъ такъ или иначе связано съ моей театральной жизнью. О людяхъ и явленiяхъ жизни я собираюсь судить не какъ политикъ или соцiологъ, а какъ актеръ, съ актерской точки зрѣнiя. Какъ актеру, мнѣ прежде всего интересны человѣческiе типы - ихъ душа, ихъ гримъ, ихъ жесты. Это заставитъ меня иногда разсказывать подробно незначительные какъ будто эпизоды. Въ деталяхъ и орнаментахъ для меня заключается иногда больше красокъ, характера и жизни, чѣмъ въ самомъ фасадѣ зданiя. Этотъ милый кiевскiй полицейскiй приставъ, дающiй мнѣ дѣловую аудiенцiю въ ванной, по горло погруженный въ воду, и въ этомъ своемъ безыскусственномъ положенiи угощающiй меня въ не совсѣмъ урочный часъ водкой; этотъ чудной скверный комиссаръ, который въ два часа ночи будитъ меня телефоннымъ звонкомъ, чтобы сказать мнѣ, что онъ хочетъ непременно и безотлагательно со мною чокнуться и закусить семгой - какъ не удѣлитъ имъ минуты внимания? Они не менѣе мнѣ интересны, чѣмъ великiй князь на спектаклѣ Эрмитажнаго театра, чѣмъ первый министръ въ дворцовомъ кабинетѣ, чѣмъ главнокомандующiй армiей въ своемъ подвижномъ салонъ-вагонѣ. Это такiе же россiйскiе люди, такiе же актеры на русской сценѣ, хотя и въ различныхъ роляхъ.
Выше я упоминалъ о моей первой книгѣ. Хочу въ нѣсколькихъ словахъ пояснить, чѣмъ моя настоящая книга, отличается отъ той. Въ "Страницахъ жизни", написанныхъ много лѣтъ назадъ въ Россiи, я далъ полный очеркъ моего дѣтства, но лишь чрезвычайно бѣгло и неполно освѣтилъ мою артистическую карьеру и мое художественное развитiе. Событiя, о которыхъ я рассказываю въ первой книгѣ, относятся, главнымъ образомъ, къ перiоду, предшествующему 1905 г. Въ настоящей книгѣ я пытаюсь дать полный очеркъ моей жизни до настоящаго дня. Я тщательно избѣгаю повторенiй и упоминаю объ иныхъ внѣшнихъ событiяхъ, разсказанныхъ въ первой книгѣ, только мимоходомъ и лишь постольку, поскольку это необходимо для послѣдовательнаго анализа моей художественной эволюцiи. Первая книга является, такимъ образомъ, внѣшней и неполной бiографiей моей жизни, тогда какъ эта стремится быть аналитической бiографiей моей души и моего искусства.
Если автору умѣстно говоришь о качествѣ своего труда, то я позволю себѣ указать только на то, что въ моей работѣ я стремился прежде всего къ полной правдивости. Я выступаю передъ читателемъ безъ грима…
Часть первая
I. Моя родина
Въ былые годы, когда я былъ моложе, я имѣлъ нѣкоторое пристраспе къ рыбной ловлѣ. Я оставлялъ мой городской домъ, запасался удочками и червяками и уходилъ въ деревню на рѣку. Цѣлые дни до поздняго вечера я проводилъ на водѣ, а спать заходилъ куда попало, къ крестьянамъ. Въ одинъ изъ такихъ отлетовъ и устроился въ избѣ мельника. Однажды, придя къ мельнику ночевать, я въ углу избы замѣтилъ какого-то человѣка въ потасканной сѣрой одеждѣ и въ дырявыхъ валеныхъ сапогахъ, хотя было это лѣтомъ. Онъ лежалъ на полу съ котомкой подъ головой и съ длиннымъ посохомъ подмышкой. Такъ онъ и спалъ. Я лег противъ двери на разостланномъ для меня сѣнѣ. Не спалось. Волновала будущая заря. Хотѣлось зари. Утромъ рыба хорошо клюетъ. Но въ лѣтнюю пору зари долго ждать не приходится. Скоро начало свѣтать. И съ первымъ свѣтомъ сѣрый комокъ въ валенкахъ зашевелился, какѣто крякнулъ, потянулся, сѣлъ, зѣвнулъ, перекрестился, всталъ и пошелъ прямо въ дверь. На крыльцѣ онъ подошелъ къ рукомойнику - къ незатейливой посудинѣ съ двумя отверстiями, висѣвшей на веревочкѣ на краю крыльца. Съ моего ложа я съ любопытствомъ наблюдалъ за тѣмъ, какъ онъ полилъ воды на руки, какъ онъ смочилъ ею свою сѣдую бороду, растеръ ее, вытерся рукавомъ своей хламиды, взялъ въ руки посохъ, перекрестился, поклонился на три стороны и пошелъ.
Я было собирался со старикомъ заговорить, да не успѣлъ - ушелъ. Очень пожалѣлъ я объ этомъ и захотѣлось мнѣ хотя бы взглянуть на него еще одинъ разъ. Чѣмъ то старикъ меня къ себѣ привлекъ. Я привсталъ на колѣни, облокотился на подоконникъ и открылъ окошко. Старикъ уходилъ вдаль. Долго смотрѣлъ я ему вслѣдъ. Фигура его, по мѣрѣ того, какъ онъ удалялся, дѣлалась меньше, меньше, и, наконецъ, исчезла вся. Но въ глазахъ и въ мозгу моемъ она осталась навсегда, живая.
Это былъ странникъ. Въ Россiи испоконъ вѣковъ были такiе люди, которые куда-то шли. У нихъ не было ни дома, ни крова, ни семьи, ни дѣла. Но они всегда чѣмъ то озабочены. Не будучи цыганами, вели цыганскiй образъ жизни. Ходили по просторной русской землѣ съ мѣста на мѣсто, изъ края въ край. Блуждали по подворьямъ, заходили въ монастыри, заглядывали въ кабаки, тянулись на ярмарки. Отдыхали и спали гдѣ попало. Цѣль ихъ странствованiй угадать было невозможно. Я убѣжденъ, что если каждаго изъ нихъ въ отдѣльности спросить, куда и зачѣмъ онъ идетъ - онъ не отвѣтить. Не знаетъ. Онъ надъ этимь не думалъ. Казалось, что они чего-то ищутъ. Казалось, что въ ихъ душахъ жило смутное представленiе о невѣдомомъ какомѣто краѣ, гдѣ жизнь праведнѣе и лучше. Можетъ быть, они отъ чего-нибудь бѣгутъ. Но если бѣгутъ, то, конечно, отъ тоски - этой совсѣмъ особенной, непонятной, невыразимой, иногда безпричинной русской тоски.
Въ "Борисѣ Годуновѣ" Мусоргскимъ съ потрясающей силой нарисованъ своеобразный представитель этой бродяжной Россiи - Варлаамъ. На русской сценѣ я не видѣлъ ни удовлетворительнаго Варлаама, и самъ я не въ совершенствѣ воплощал этотъ образъ, но настроене я чувствую сильно и объяснить его я могу. Мусоргскiй съ несравненным искусствомъ и густотой передал бездонную тоску этого бродяги - не то монаха-разстриги, не то просто какого-то бывшаго служителя. Тоска въ Варлаамѣ такая, что хоть удавись, а если удавиться не хочется, то надо смѣяться, выдумать что нибудь разгульно-пьяное, будто-бы смѣшное. Удивительно изображен Мусоргскимъ горькiй юморъ - юморъ, въ которомъ чувствуется глубокая драма. Кргда Варлаам предлагаетъ Гришки Отрепьеву съ нимъ выпить и повеселиться, и онъ на это получаетъ он на это получает от мальчишки грубое: "пей, да про себя разумѣй"! - какая глубокая горѣчь звучитъ въ его репликѣ: "Про себя! Да что мнѣ про себя разумѣть? Э-эхъ"!.. Грузно привалившись къ столу, он запѣвает веселыя слова - въ минорѣ:
Какъ ѣдетъ ёнъ, да погоняет ёнъ,
шапка на ёмъ торчитъ, какъ рожонъ…
Это не пѣсня а тайное рыданiе.
Русские актеры обыкновенно изображают Варлаама какимъ-то отвратительнымъ адкоголикомъ, жрущимъ водку, Въ его страхѣ передъ полицейскимъ приставомъ актерамъ обыкновенно мерещится преступность Варлаама: темное за ним, дескать, дѣло - онъ боится, какъ бы его не арестовали. Едва ли это такъ. Боится ареста? Да онъ уже арестованъ, всей своей жизнью арестованъ. Можетъ быть, он въ самомъ дѣлѣ уголовный. Зарѣзалъ. Плутъ-то он во всяком случаѣ. Но не въ этомъ суть Варлаама. "Что мнѣ про себя разумѣть? - значитъ, что я и кто я такой? Отлично про себя разумѣю, что я мразь. Душа Варлаама изранена сознанiемъ своего ничтожества. Куда бы ни ступилъ онъ, непремѣнно провалится - въ сугробъ или въ лужу.
Литва-ли, Русь-ли,
Что гудокъ, что гусли…
Куда бы онъ ни пошелъ, онъ идетъ съ готовымъ сознанiемъ, что никому онъ не нуженъ. Кому нужна мразь?.. Вотъ и ходитъ Варлаамъ изъ монастыря въ монастырь, занимается ловлей рыбы, можетъ быть, въ соловецкой обители, шатается изъ города въ городъ, въ прискокъ за чудотворной иконой по церковнымъ городскимъ приходамъ. Въ горсточкѣ дѣржитъ свечку восковую, чтобы ее не задуло, и оретъ сиплымъ басомъ, подражая протодiаконамъ: "сокрушите змiя лютаго со дванадесятью крылами хоботы". Отъ него пахнетъ потомъ, и постнымъ масломъ, и ладаномъ. У него спутана и всклокочена сѣдая борода, на концѣ расходящаяся двумя штопорами. Одутловатый, малокровный, однако, съ сизо-краснымъ носомъ, онъ непремѣнный посѣтитель толкучаго рынка. Это онъ ходитъ тамъ темно-сѣрый, весь поношенный и помятый, въ своей стеганой на ватѣ шапкѣ, схожей съ камилавкой. Это онъ зимою "жретъ" въ обжорномъ ряду толчка, если есть на что жрать, требуху изъ корчаги, на которой обыкновенно сидитъ толстая, одѣтая въ нѣсколько кофт, юбокъ и штановъ торговка: бережетъ тепло требухи. Это онъ разсказываетъ своимъ трактирнымъ надоѣдателямъ, какъ и за что выгнали его изъ послѣдняго монастыря:
- Заiокалъ, заiокалъ, заiокалъ и заплясалъ въ корридоре Обители Божьей. Прыгалъ пьяный, въ голомъ видѣ, на одной ногѣ… А Архiерей по этому корридору къ заутрени!
Выгнали…
Когда Варлаам крестится, онъ креститъ въ сердцѣ своемъ пятно тоски. Но ничѣмъ не стирается оно: ни пляской, ни iоканьем, ни пѣсней… И всего только у него утѣшенiя, что читать или пѣть "Прiйдите ко Мнѣ вси труждающiеся и обремененнiи и Азъ успокою вы". Онъ знаетъ, что онъ не труждающiйся, но онъ искренно думаетъ, что обремененный… Да еще подкрепляет онъ опiумомъ собственнаго изобрѣтенiя: есть, дескать, какой-то пупъ земли, гдѣ живутъ праведники и откуда его, горемычнаго, не прогонятъ…
Не знаю, конечно, нужны ли такiе люди, надо ли устроить такъ, чтобы они стали иными, или не надо. Не знаю. Одно только я скажу: эти люди - одна изъ замѣчательнѣйшихъ, хотя, можетъ быть, и печальныхъ, красокъ русской жизни. Если бы не было такихъ монаховъ, было бы труднѣе жить Мусоргскому, а вмѣстѣ съ нимъ - и намъ всѣмъ…
Бездонна русская тоска. Но вдумываясь въ образы, которые мнѣ приходилось создавать на русской сценѣ, я вижу безмерность русскаго чувства вообще, - какое бы оно ни было. Вотъ въ "Хованщинѣ" я вижу религiозный фанатизмъ. Какой же этотъ фанатизмъ сильный и глубокiй! Холодному уму непостижимо то каменное спокойствiе, съ какимъ люди идуть на смерть во имя своей вѣры. Стоять у стѣнки такимъ образомъ, что и не думаютъ, повернуть ли имъ назадъ. Они головой прошибуть стѣну и не замѣтять, что имъ больно… Въ "Псковитянкѣ" Римскаго-Корсакова я изображаю Ивана Грознаго. Какое 6езпредѣльное чувство владычества надъ другими людьми и какая невообразимая увѣренность въ своей правотѣ. Нисколько не стесняется Царь Иванъ Васильевичъ, если рѣка потечетъ не водой, а кровью человѣческой…
"И яко да злодѣянiя бѣсовсеия да испраздниши. И ученикомъ своимъ власть давай, еже наступити на змiя и скорпiя, и на всю силу вражiю".
И наступалъ…
Великая сила въ Борисѣ Годуновѣ, этой наиболѣе симпатичной мнѣ личности во всемъ моемъ репертуарѣ. Но этотъ бѣдняга, хоть и властный Царь, какъ огромный слонъ, окруженный дикими шакалами и гiенами, низкая сила которыхъ его въ концѣ концовъ одолѣетъ. Инстинктивно чувствуя слоновую силу Бориса и боясь этой силы, бояре ходятъ вокруг да около съ поджатыми хвостами, щелкая зубами. Но они смирны только до поры до времени. Въ удобную минуту трусливая, но хитрая, анархическая и хищная свора растерзаетъ слона. И опять-таки съ необузданной широтой развернется русскiй нравъ въ крамольномъ своеволiи боярства, какъ и въ деспотiи Грознаго.
Размахнется онъ за всѣ предѣлы и въ разгульномъ бражничествѣ Галицкаго въ великолѣпномъ произведенiи Бородина "Князь Игорь". Распутство Галицкаго будетъ такимъ же безпросвѣтно крайнимъ, какъ и его цинизмъ. Не знаетъ какъ будто никакой середины русскiй темпераментъ.