Переливание крови раненому.
На седьмые сутки пути, ночью, на рыбацких челнах переправляемся через небольшую речку Горынь. Пылает село на берегу. Багровое пламя сотней языков отражается в воде. И здесь мерзавцы украинско-немецкие националисты подожгли село за то, что жители его дружелюбно встретили федоровцев. Гитлеровские наймиты мстят народу и убегают, едва услышав о приближении новых отрядов партизан.
На берегу реки Стырь в бывшем панском имении соединение генерала Бегмы останавливается надолго. Мы прощаемся с нашим возчиком Стефаном. Его маршрут окончен. Теперь только подкормить быков и порожняком возвращаться домой. Хотелось бы оставить что-нибудь ему на память. Достаю плитку шоколада. Кравченко вынимает из своего мешка кусок парашютного шелка.
- Я не возьму! - восклицает Стефан, и в глазах его и взволнованность, и огорчение. - Ни за что не возьму!.. Вам нужно. Вы на войне. Дай вам боже счастья и удачи! Дай боже! Перебить усих ворогив. Вернуться к вашим дитям!
На глазах у Стефана слезы.
Генерал Бегма дает нам три новые подводы. На этот раз не волы, а лошади, но низкорослые, тощие, поросшие неровной, клочковатой шерстью. Три возчика, из них два подростка, один средних лет, очень похожий на Стефана. Генерал дает провожатого до ближайшего населенного пункта. Там расположен один из отрядов Бегмы. А дальше… дальше предстоит двигаться на свой риск и страх.
Командир отряда выводит на одну из лесных дорог и показывает на юго-запад.
- Езжайте так!
- Ходь! Ходь! - негромко произносит новый возчик. Его голос и треск сухих ветвей кажутся оглушительными в пустом лесу.
Если бы мне две недели назад сказали, что можно так "запросто" путешествовать по немецким тылам - я бы не поверил. Вшестером, с незнакомыми возчиками, с громоздкими возами и лошаденками, на которых никуда не ускачешь, двигаемся по территории, оккупированной германским райхом!
Кравченко мелькает впереди, за стволами деревьев, - он обследует путь. Так едем час, другой, так едем полдня. Ни души кругом.
Однако должны же быть какие-нибудь деревни, постройки? Вот что-то маячит впереди. То ли крыша избы, то ли крытое соломой гумно. Останавливаемся. Вдруг из-за деревьев выходят люди. Молча идут к нам. Их человек двадцать. Некоторые босиком, иные в лаптях. Вооружены старинными берданками, карабинами, обрезами.
Они не командуют нам: "Стой", а останавливаются поодаль, рассматривают нас. И спутники мои, Бондаренко и Кравченко, выжидательно молчат, не проявляя волнения. Кравченко спрашивает:
- Що вы за люды?
- Дайте тютюну на цигарку, - вместо ответа говорит один из них.
Заскорузлыми, скрюченными от деревенской работы пальцами оборванные люди торопливо свертывают цигарки.
- Звидкиля вы?
- 3 Москвы.
- Кто в Москве? Нимци?
- Не були, тай не будуть!
- Як не булы? Та разве ж не бралы они Москву?
- С чего вы взяли? Никогда на свете!
Лесные люди переглядываются, но не выказывают удивления. Мы раздаем газеты, листовки, их жадно расхватывают.
Теперь наша очередь задавать вопросы:
- Как называется деревня?
- Эзерцы…
- Где немцы?
- Немцев не видели давно.
- Федоров проходил?
- Проходил три дня назад. Не здесь, а стороной. Тысяч двадцать его людей проходило.
- Тю, больше - тысяч сорок! С пушками, - поправляет другой.
- Как пройти к Федорову?
- Вот так прямо идите, будет скоро село Кухецка Воля, там спытаете…
- Как же вы встречались с федоровцами и не спросили их, кто в Москве?
- Мы спрашивали.
- Ну, и что они вам ответили?
- То же, что и вы.
- Значит, вы им не поверили?
- Поверили. Ну, все ж таки не лишнее спросить.
- На всякий случай! - улыбается Кравченко.
- Ось так! - усмехается вожак отряда.
Садимся на траву, местные партизаны угощают нас хлебом, я перевязываю раздробленные пальцы на руке пожилого бойца. Он вооружен старинным охотничьим ружьем с двумя стволами и огромными курками.
- А як же вы так? - спрашивает он все еще с оттенком недоверия. - Так и едете сами, от села до села?
- Так и едем, - отвечаю я. - Да и вы вроде так же. Як у писни:
От села до села Буду мандрувати,
Ни коровы, ни вола,
Немае й хаты…
- Да, немае й хаты, - печально говорит раненый. - Хату мою сожгли, сына убили… Сын был в комсомоле при Советах…
- Як же вы думаете дальше воюваты с такими ружьями?
- А ми пидемо до Федорова. Он же примет. Он обещал. Зробим тут одно дило и пидемо до нього в отряд…
- У нас, в моем сели Деревок, дуже много боялись советских партизан. Бандеровцы - гитлеряки мутили народ, балакали - советские партизаны разбойники, сред них нет ни одного украинца, только евреи и цыгане. И нам було трудно, нам кричали в моему сели:
"За кого ви воюете? Кого защищаете? Своих или чужих?.." Свои родственники и то боялись пустить нас ночувать. А теперь, как пришли советские партизаны, народ увидел, где правда, и отшатнулся от немецких наймитов..
- Партизаны панськую землю знову дилять миж селянамы. Панськых коней и волив раздають незаможным. Це Советська власть знов до нас прийшла…
Возбужденным рассказам местных партизан не видно конца. Нужно ехать дальше.
- А што у вас тут на возах? - с любопытством спрашивают партизаны. - Дуже высоки возы!
Кравченко объясняет им, что это походный лазарет. Всем отрядом провожают нас с полкилометра.
- Вот так езжайте! - показывает вожак отряда и понижает голос: - Спросите в Кухецкой Воле старосту Довганя, скажите- Грицько прислал. Староста там нимцямы поставленный, но ничего человик - договориться можно.
В селе Воля Кухецка
Под вечер доезжаем до Воли Кухецкой.
У въезда в село высокий крест, увешанный расшитыми полотенцами. На площади у церкви - музыка, небольшой оркестр - скрипка, гармонь, бубен. Много девушек. Они в белых платочках, в новых лаптях, в белых, выстиранных онучах. В ответ на наши приветствия дружно, хотя и с опаской, отвечают:
- День добрый!..
Что за праздник сегодня? Ах, да, воскресный день!..
Чувствуем на себе настороженные, изучающие взгляды. Неясно различимые лица возникают и скрываются при нашем появлении за маленькими окнами хат. За каждым нашим шагом следят, хотя никто нас не останавливает, не расспрашивает. По словам местных партизан, немцев и полицаев в селе нет. Однако врага можно встретить и там, где его и не ожидаешь.
Идет по улице старик с клюкой, в длинной белой рубашке, подпоясанной веревкой.
Диду, де тут живе староста?
- А ось же, прямо напроты вас…
Староста Довгань не приглашает нас в свой дом. Он стоит на крылечке, что-то обдумывает, разглядывая нас и наши возы.
- Вам кланяется Грицько, - говорит Кравченко.
Староста делает вид, что не слышит.
- Ночуваты будете? - спрашивает он.
- Нет, повечеряем и дальше…
Он раздумывает, потом решительно сходит с крыльца:
- Пишлы…
Проходим мимо хороших домов под железными крышами. Останавливаемся около небольшой бревенчатой избушки. Староста стучит в окно. Старый пес, заросший длинной грязной шерстью, с трудом выбравшись из подворотни, лениво брешет на нас. Две курицы бродят у ворот, тощие, голенастые, взлохмаченные. Старуха, приложив ладони к вискам, смотрит на нас через оконце.
- Це ты, Петро? Входить - не заперто.
Мы входим, и староста молча крестится в передний угол, потом кланяется хозяйке:
- Здравствуйте! С праздником!
- Здравствуйте! И вы тоже. Сидайте…
- Тетя Поля, можно дорожным людям отдохнуть у вас, повечерять?
- А звидкиля воны?
- Воны… Здалека, - говорит староста. Сам он не спрашивал нас, откуда мы, считая, очевидно, такой вопрос излишним.
- Не знаю, чем кормить их! Не варила сегодня ничего. Сын с невесткой в гости пошли.
- А они не обидятся. Они люди образованные. Понимают все, - говорит староста, вертя в руках свою войлочную шляпу и исподлобья глядя на фуражку Кравченко.
- Да уж что делать, накормлю чем-нибудь! - вздыхает бабка.
Староста, многозначительно подмигнув нам, уходит.
Вся в белом, сгорбленная, шаркая растоптанными лаптями, старуха достает из печи чугунок с вареной нечищеной картошкой. В хате сумрачно и душно. Теленок, привязанный веревкой за шею, стоит в углу.
- Вечеряйте, що бог послал. Я сегодня одна, невистка и сын в гостях. Не варила билыи ничого. Звиняйте! - угощает нас старуха.
- Спасибо, бабушка. От самой Москвы такой вкусной картошки не едали.
- И давно вы из Москвы?
- Дней десять…
- Как же вы шли?
- Летели самолетом.
- Правду балакають, будто в Москве нимцив теперь немае?
- Их и не было там.
Видно, что старуха нам не вполне верит. Но она взволнована, встает с лавки, суетится около стола.
- Що ж я! - восклицает она, идет в камору, приносит крынку молока, ставит ее нам на стол.
- Кто вы будете? Яке занятие у вас?
- Я доктор.
- Ой! А вы не дурыте?
- Ни… Правду кажу…
Старуха снует по хате - сырой тряпкой вытирает деревянные лавки, гусиным крылом сметает угольки и золу с шестка печи.
Постепенно хата наполняется народом. Приходят молодой хозяин - сын старухи и его жена Собираются старики, люди средних лет.
- Где Сталин? Какая власть в Москве? - спрашивают нас.
Мы раздаем листовки. Их берут, благодарят, но не читают, бережно свертывают и прячут по карманам.
Сын хозяйки просит нас:
- Прочитайте вслух, мы неграмотные!
- "Браты украинцы! Гитлеровски негидныкы зруйнувалы нашу ридну Украину…"
- Мамо, що вы не накормите гостей?
- Мы сыты, мы только что ели, спасибо!
Но старуха и ее невестка несут мед, сметану, холодец. Весь стол перед нами заставлен горшками, кувшинами, тарелками.
Все больше людей появляются в хате. Уже не хватает места на лавках. Вновь пришедшие сидят на корточках у стен, стоят в дверях.
- Так вы, значит, с самой Москвы?
- Товарищи з самой Москвы. А я ще дальше, з Сибири.
- Ну що в Сибири? Як там люды жывуть? Правда, що мруть з голоду, як мухы?
- Кто вам казав таку брехню. В колхозах многие семьи и сейчас получают по триста, по пятьсот пудов пшеницы на трудодни. Вагонами подарки отправляют для армии. Нас в Сибирь приехали тысячи и тысячи из разоренных городов Украины и все сыты, всех сибиряки приняли як ридных братов. Це дуже погана брехня, що вам казали.
- Пятьсот пудив хлиба на семью! Як то може буты? - качает головой один из стариков.
- Як бы тилькы раз в жизни побачыть пятьсот пудив хлиба у своему двори!
Молодая женщина с ребенком на руках долго стоит у порога, дожидаясь, пока и ей можно будет обратиться с вопросом.
- Будь ласка, скажить, взаправду вы дохтор? Навчить мене, що робить з детыною?
Весь рот ее ребенка в болячках.
- Чи вы его годуете жеванкой з рота?
- Эге! - кивает женщина.
- Не надо цього робыть. Не кормить жеванкой. Смазывайте рот гусиным салом, бараньим жиром. Болячки заживут…
Вдруг обнаруживается, что здесь в хате много больных. То один, то другой селянин обращается ко мне за советами.
- При панах нас лечили, но дуже дорого!
- Надо было целого вола отдать за лечение или годовалого поросенка. А вол стоил шестьдесят злотых. Как организовалась советская власть, лечение сделалось бесплатным, да недолго это было. Пришли немцы, и тогда уж зовсем некому стало нас лечить.
- При панах того не было, чтобы пришел доктор к селянину, в жизни того не было! Образованные люди цурались зайти в селянеьку хату.
- Кушайте, пожалуйста, что же вы не кушаете? - угощают нас обе хозяйки - и старая и молодая…
- Скажить, доктор, вы украинец?
- Да…
- Як же вы стали доктором? Ведь в Советской России украинцам не дают учиться на доктора?
Кто это говорит? Молодой человек в модном клетчатом заграничном пиджаке с приподнятыми плечами. Украинская вышитая рубашка под пиджаком. Сапоги с короткими, узкими голенищами, запорожские шаровары с напуском. Притворно-недоумевающая, недобрая усмешка.
- Кто вам говорил таку брехню? Весь мир знает, в Советском Союзе учились и учатся миллионы украинцев. В Советском Союзе у всех одинаковые права - у украинцев, у русских, у белорусов. Весь мир знает, как в Советском Союзе сбылась мечта Шевченко:
Щоб уси славяне сталы
Добрымы братамы!!.
- А як же вы понимаете Шевченка? Ведь творы его запрещены в Советскому Союзи?
Молодой человек смотрит на меня прямо и дерзко, с вызовом и ненавистью. Он чувствует какую-то силу за собой. Крестьяне, в особенности старики, следят за нашим словесным поединком с огромным интересом, ничем не выказывая, на чьей стороне их сочувствие. Надо отвечать.
- Миллионы книг Шевченко изданы в Советском Союзе на украинском языке. Лучший театр в Киеве, лучший сад в Киеве назывались именем Шевченко. Памятник Шевченко стоял до войны у самом центре столицы нашей родной Украины. Может, теперь гитлеровцы и их наймиты уничтожили все это?
- Я к и здесь села сжигают и помогают гитлерякам з матери ридной Вкраины последнюю латану сорочку знимати, - звучит вдруг звенящий ненавистью голос, и сильный, коренастый человек в крестьянской свитке выступил вперед от порога.
История одной любви
В сумерках выходим из Воли Кухецкой. Нас теперь не шесть, а восемь человек. Староста дал нам провожатого - Василия, тихого хлопчика лет пятнадцати. Кроме того, с нами идет новый спутник - Петро Каленик, местный волынский партизан. Это он так решительно и резко вступил в спор в селянской хате. Так же, как и мы, он пробирается к Федорову.
- Ну, що Василь, що зробылы з вашым помощныком Геббельса? - спрашивает Каленик, как только мы выходим из села.
- Завязалы его и заперлы у хати и караулять, щоб не утик до утра.
- От же люди! Цацкаются! Усех этих гадюк надо уничтожать, не сходя с места. Каты проклятые! Его сейчас помилуют, а завтра он приведет свою шайку и будет жечь село, мучить людей, предавать их лютой казни!.. Давайте идти и ночью. Будем отдыхать подальше. Чует мое сердце, где-то его банда тут неподалеку. Иначе не развязал бы он так смело поганый свой язык! - говорит Каленик.
В глубокой темноте в густом лесу мы идем до полуночи. Удивляюсь, как находят дорогу наши провожатые! Иногда слышишь треск сучьев и сдержанные голоса: "Леворуч! Вертай коней!.." И снова шагают лошади и люди, словно погружаясь все глубже и глубже во мрак.
В полночь сворачиваем с дороги в заросшую кустарником балку. Среди высоких папоротников, покрытых росой, выпрягаем коней на ночлег и спим по очереди на возах, накрывшись шинелями. Едва занимается заря и птицы начинают щебетать, умываемся из студеного ручья, сытно завтракаем тем, что дали нам вчера селяне на дорогу. Мне положили в торбу целую хлебину, и пирогов, и кусок жареного мяса. Пожилая женщина вечером догнала нас у околицы и заставила меня взять десяток вареных яиц.
- Доктор, я вас прошу - возьмите! От щирого сердца!
Когда я взял ее подарок, она понизила голос до шепота:
- Будь ласка, скажить генералу, пусть он войско до нас пошлет. А то, скажить, грозять запалить наше село…
Добрым словом вспоминая селян Воли Кухецкой, торопливо завтракаем и, едва всходит солнце, снова двигаемся в путь.
Петро Каленик - небольшого роста, широкоплечий, мускулистый человек лет тридцати. Губы его подергиваются, суровые глаза смотрят пронзительно и остро. Седина на висках, ранние морщины у глаз. Под домотканой селянской свиткой - щегольской голубоватый китель немецкого офицера с черным воротником, с блестящими пуговицами.
- Хороши наши волынские леса! - говорит Петро. - Нигде не видел я такого мощного, прекрасного леса, как у нас на Волыни. Мать наша родина, Украина - сколько богатства в ней! И кто только не терзал ее - немцы, австрияки, паны. А здесь эти немецкие блюдолизы, будь проклято их семя вовеки! Я б этих гадюк своими руками рвал бы пополам!
- Видите мои руки, - протянул открытые ладони Каленик, - я каменщик, печник и хлебороб. С детства работал, как черный вол. Наша деревня не так далеко отсюда, за Марковыми хуторами, откуда вы идете. Было у батька четыре морга земли. Вы не знаете такой меры - морг? Это около полугектара. И было у батька трое сыновей, я меньший. Старшие два брата хозяйничали на земле, и я лет с девяти начал им помогать. А как исполнилось мне тринадцать лет, старик говорит: "Видишь, сынку, не получается у нас ничего! Коли будем делить эту землю, як останнюю свитку, достанется кому ворот, кому рукав, а кому дырка от рукава. Обучайся, сынку, доброму ремеслу и иди щастя шукаты. Чи ты судьбу обдуришь, чи вона тебя". Два года я учился печному делу, а потом год за науку бесплатно работал у печника. Год ходил безработным, с голоду подался с артелью каменщиков во Львов. Там работал, встретил одну девушку со швейной фабрики. Звали ее Ганна.
Пойдемте швидче, обгоним этот воз, - предложил Петро. - Да, Ганна. Так, небольшого роста, меньше меня. Руки, ноги слабые, для деревенской работы плоха. Грамотная дивчина. Хотя що там казати грамотная, мало ли грамотных по городам. Як бы вам объяснить? Ну, вот бувало з вами так - встретится людина и сердцем чуете, вот это вирна душа - в горе не кинет, в беде не продаст. Если что не так - скажет прямо, не побоится никого. И не грубо скажет, так тихонечко: "Петро, ты не верно судишь, ты людей не знаешь, ты молодой и веришь всем. Нельзя усим верить!"
Я ее спрашиваю: "Почему ты так говоришь - у тебя горе какое-нибудь есть? Обидел тебя кто?" - "Нет у меня никакого особого горя, у нас у всех горе…" - "А у меня вот никакого горя нет!" - "Неправда! У тебя то горе, что ты способный, а учиться дальше не смог". - "Это верно, - отвечаю ей, - учился я только три года в "школе повшехной"".
Вы не знаете, как было у нас при панах? "Повшехна" - значит "для всех". Для всех, а только с четвертого класса надо платить за учение. За учение в месяц 25 злотых да за квартиру 30 злотых. Короче говоря, батьку моему надо было продавать каждый месяц корову или восемнадцать пудив пшеницы, щоб учить меня дальше. Я хорошо учился; у нас был учитель - он говорил: "Петро, учись дальше". Но где было взять грошей? Много дней и ночей слезы лил, а пришлось бросить школу. И когда сказала она мне так - попала в самое больное место. А я дуже самолюбивый был и дерзкий на язык. Було вроде обидно мне, что она умнее меня. "Ты що, кажу, гадалка, раскинула на картах? Или ведьма - летаешь по ночам на помеле?" Она тоже рассердилась, потом скрепилась, простила мою глупость. "Ты книги Ивана Франка читал?" - спросила как-то. Я кажу: "Ни". - "Хочешь, я тебе дам? Но имей в виду, ця книга запретна, коли ее увидят, и тебя схватят и меня".
Так началась наша любовь. Я був хлопцем, смеялся над этим словом "любовь"… Я думал, це панськи штучки - букеты, платочек поднять. Какая может быть у нашего брата - рабочего деревенского человека - Любовь? Ищут хозяйку добрую и чтоб здоровая була, и не ленивая. И, когда встретились, в мыслях у меня не было ниякой любви, И у нее тоже. У нее было задание подпольной организации комсомола по привлечению новых кадров.