Возчик Стефан
Леса, леса!.. Мачтовые сосны, раскидистые ели, могучие дубы. Птицы взлетают совсем близко от нас. Белые стволы берез, зеленая майская листва, голубое небо четко отражаются в чистой воде лесных озер. Шагом идут лошади и волы. Колеса прыгают по корням деревьев.
Мой возница Стефан идет рядом со своими волами. Кладь в фурманке не тяжелая. Но Стефан ни разу не позволил себе сесть на воз. Он очень бережет своих волов.
- Волы сгинуть, и я сгину! - говорит он. - Треба много рокив збыраты гроши, щоб купыты новых. Пять рокив працюваты у пана, покы купыш пару волив…
- Да и з воламы погано, - жалуется Стефан. - Нигде их пасты! Кругом панськи маеткы. Худобу вовсе нигде попасты. Гоныш на свои поля, а воны далеко. Пока приедеш на поле - пристануть волы. Приедеш на поле орати и там держи волив коло воза. Опять кругом панськи маеткы! А як выйшов вол на панську траву, зараз его загонять, продержать дуже довго да еще возьмуть велыкый штраф.
Слушая Стефана, я как будто читаю старинную, полузабытую книгу. Но нет, это не рассказ из давних времен помещичьего владычества, это живой человек повествует о сегодняшнем дне на оккупированной земле.
И одет он так, словно сошел с картины далекого прошлого. В потертой меховой шапке, в рыжей ободранной домотканой свитке, в лаптях, подпоясан поясом из прутьев кустарника, скрученных жгутом. Глаза Стефана глубоко запали в орбиты, нос заострен. Ступает Стефан так, словно тонкие ноги его слишком хрупки и едва выдерживают тяжесть тела. Бескровные губы, тощая жилистая шея - следы многолетнего, систематического недоедания.
- При Советах було дуже добре… - продолжает свой рассказ Стефан. - При панах соли не хватало, гасуне було. А как пришли Советы - соли, гасу стало сколько угодно. Советы давалы коровы беднякам. Тилькы зовсим недовго булы у нас Советы…
Кругозор Стефана узок: волы, коровы, соль, керосин Пришибленность, робость - в каждом движении Стефана. Утром он говорит мне: "День добрый!" - и, несколько шагов не доходя до меня, низко кланяется так, как учили его паны и управляющие. Но когда Стефан произносит: "Советы… При Советах…" - в голосе его теплота.
Я слезаю с воза, чтобы размяться. Стефан предупредительно, встревоженно спрашивает:
- Що вы хочете? Прошу, прошу!..
Он старается угадать мои желания.
Наши три подводы движутся в составе огромного обоза. Начала и конца его мне так и не удается увидеть. В определенные часы все подводы останавливаются, лошадей и волов пускают пастись. В кустах дымят костры. В ведрах варится обед. Люди греются у костров, подсушивают обувь и одежду. Тихо, спокойно, четкий распорядок во всем. Где же враги, где "завоеватели"? Иногда кажется, что мы движемся не по немецким, а по советским тылам.
Но вот далеко впереди возникает перестрелка. Я берусь за автомат, Кравченко останавливает меня:
- Когда мы понадобимся, нас вызовут…
Проезжаем сожженную деревню. Свежее пепелище.
Здесь были дома, сейчас только обгорелые трубы торчат. А вдали пылает другая деревня. Зарево висит над нами всю ночь…
Следующей ночью надо перейти железную дорогу Сараны - Лунинец, охраняемую немцами. Один из отрядов соединения начинает перестрелку у моста около станции Бялой и отвлекает внимание немецкой железнодорожной охраны. Мы должны поскорее перебраться через железнодорожное полотно. Хриплым шепотом Стефан подгоняет волов:
- Ходь! Ходь!
Темно, льет дождь, совсем рядом трещат выстрелы.
- Ходь! Ходь! - уговаривает волов Стефан, но они, ничего не желая признавать, идут обычным своим шагом.
- Стукните их хорошенько! - советую я.
Но ему жалко ударить волов. Ведь это его волы! Он так боится беспокоить их, что словно не слышит стрельбы у моста, забывает о смертельной опасности.
- Ходь! Ходь! - шепотом упрашивает он.
Проклятые волы то ли из упрямства, то ли испугавшись стрельбы, шарахаются в сторону. Фурманка перевертывается, и я, не выпуская из рук автомата, лечу неизвестно куда ногами вверх. Не успеваю опомниться, как лежу в грязи под возом. Люди ругаются шепотом.
Якого чорта став?
- Погоняй скорише! Чого з волами нюнькаешся!
Задние подводы объезжают нас.
Ожесточенная перестрелка неподалеку.
В этот момент около воза появляется Кравченко. Спокойно и быстро помогает он мне и Стефану поднять фурманку. Шарит в темноте на дороге и кладет что-то поверх мешков. Это складной хирургический стол. Мы и не заметили в темноте, как он свалился.
Лицо, руки, шинель у меня в грязи. Волы бредут. Кое как мы удаляемся от места перестрелки. Осмелевшим голосом Стефан покрикивает:
- Ходь! Ходь! - как будто это восклицание может хоть что-нибудь улучшить в нашем положении.
Большую часть пути мы шагаем около возов. Овраги, болотца, крупные корни сосен… Часто попадаем в грязь и в воду. Хорошо тем, у кого на ногах прочные, непромокаемые сапоги. А в лаптях!.. Возница наш с утра выбирает, где ему пройти, но, когда лапти и онучи промокают насквозь, Стефан шлепает по лужам, не глядя себе под ноги.
Бондаренко и Кравченко
- …Вот так он шел. - Резким движением Бондаренко чертит на земле сухой веткой линию воображаемого поезда. - Шел со скоростью километров сорок в час. Мы здесь, в засаде. Тут кустики, редкий лес. Прямо перед нами канава и насыпь. Поезд приближается. Можно сказать, валится на нас. Только бы не выскочить слишком рано! И не опоздать. Руки, ноги дрожат. Не верилось тогда, в первый раз, совсем не верилось, что выйдет хорошо. Думал, и мина не взорвется и с поезда заметят - успеют затормозить.
Командир отряда толкает меня: "Давай!" Лежу, как примерзлый. Поезд-то далеко! Так мне кажется. А командир испугался, что я прозеваю, как крикнет мне в ухо: "Давай!!" Выскакиваю на полотно, не помню - что и как. Будто ветром взнесло Положил мину. Паровоз, мне кажется, черт те где! Далеко! Машинист увидел - к тормозу, тревожный свисток. На паровозе трое с автоматами. Увидели - и не стреляют. Не успели опомниться. Глаза у них - как фонари у паровоза. Прыгают не в мою сторону, на другой бок состава. Я в канаву. В укрытие не успел добежать как жахнет! Звук негромкий, но будто ударило по ногам. Сшибло с ног. Вдруг перестал слышать, совсем оглох. И как будто места не узнаю. Помутилось в голове. Лег в цепи. Вижу - паровоз вниз трубой, вагоны лезут на попа, из вагонов немцы. Шума, криков не слышу. Как в кино. Начали обстрел. Их выскочило человек триста В лес не бегут, чешут вдоль полотна. Потом опомнились, залегли, стали отвечать из пулемета. Тут уж нам пришлось уходить. Командир что-то кричит- ни-че-го не слышу! Три дня был глухим.
Так стал подрывником. И уж ни о чем другом не могу думать. И во сне вижу, как вагоны горят.
Воодушевленный воспоминаниями, Бондаренко продолжал:
- Ни-че-го на свете нет прекраснее подрывной работы! Я был и стрелком, и разведчиком. Нет, не то! В 1941 году, когда попал в окружение, начал партизанить. Сожжем легковую машину, убьем двух немцев или гада старосту и думаем: "Ого-го!.." А потом видим - ну, вот убили старосту, а немцы прут на Москву со всей своей техникой. Что им староста? Потом попал к Федорову. Тут стал подрывником и понял, какая может быть борьба. Тут что дорого? Вот представьте себе, - снова чертит он веткой по земле, - дорога на Гомель - Брянск. Поезда идут на Брянский фронт. Танки, лучшие дивизии, боепитание… Взрываем один эшелон вот здесь. Горит, рвется, немцы вопят. Сколько их гибнет, сосчитать разве можно? Страшный суд! После взрыва злятся, усиленную охрану ставят, засаду, патрули, а мы на другое место, вот здесь рвем второй эшелон. Они бесятся, мечутся, ходят ночью с собаками вдоль железной дороги, а мы за их спиной. Третий эшелон!.. Горит все на свете - танки, цистерны, аж в лесу светло!.. Тысячи фашистов не доезжают до фронта!
Глубоко ввалившиеся глаза Володи Бондаренко блестят от возбуждения. Голова его запрокидывается назад, чуб светлых волос падает на лоб, длинные руки с широкими ладонями размашисто жестикулируют. Кепку свою Бондаренко то сдвигает на лоб, то резким движением откидывает на затылок, то совсем снимает.
Бондаренко, став партизаном с первых месяцев войны, в соединении Федорова участвовал во взрыве тринадцати немецких эшелонов. Затем заболел, был отправлен на самолете в Москву, лечился в госпитале, ездил в отпуск к семье в Орехово-Зуево, где работал до войны мастером арматурного цеха.
- Чем вы заболели и почему вас отправили в Москву?
- Много всякой ерунды. - неохотно отвечает он и, достав из кармана фотографию худенькой девочки лет пяти, говорит с широкой улыбкой - Моя дочь!..
Я замечаю, к концу дня Бондаренко шагает с трудом. Видно, что ему больно, неудобно ступать на ноги. На привалах он отходит подальше от нас, снимает сапоги и, засучив штанины, осматривает свои ноги.
Иду к нему. Он начинает поспешно обуваться.
- Покажите, покажите ногу! Это мокнущая экзема. Значит, не прошла!
- То станет легче, то опять, - с досадой говорит Бондаренко.
На каждом привале присыпаю пораженные экземой места стрептоцидом.
- Легче, Володя?
- Гораздо легче!.. Вот холера! Меня из-за нее и из Москвы не хотели выпускать. Больше месяца толкался во все двери, пока разрешили вернуться в соединение…
Рядом с порывистым Бондаренко Федя Кравченко кажется удивительно спокойным и уравновешенным. Правильные черты лица, темные задумчивые глаза. Под черкнуто аккуратный Кравченко туго затянут портупеей, застегнут на все пуговицы. На нем фуражка военного образца с красным околышем, чуть сдвинутая на левый бок.
На привалах Кравченко осматривает наши возы, проверяет, не ослабели ли веревки, достает Стефану смазку для колес, следит, где и как пасутся волы Стефана, добывает где-то и приносит нам пшеничные сухари, по кусочку сахара. Кравченко всегда настороже, он озабочен так, словно не маленькая группа, а дивизия поручена ему. Первое время он кажется мне молчаливым. Ничего не рассказывает о себе.
Постепенно от Володи узнаю кое-что о командире нашей группы. Летом 1942 года Кравченко был сброшен на парашюте с рацией и радисткой в лесах Белоруссии. Работал в одиночку разведчиком-диверсантом. пока не испортилась рация. Встретился с соединением Федорова, примкнул к нему. Командовал отрядом, помогал создавать разведку. Так же, как и Бондаренко, заболел в тылу врага, был отправлен в Москву на самолете, лечился.
- Чем заболел?
- Не знаю, что-то с животом.
Лицо у Кравченко худое, с темным оттенком. Легкий, гибкий командир наш идет рядом с возом как будто без усилий. Но взгляд его слишком сосредоточен, виски и щеки бледны. На привале за обедом Кравченко съедает пшенный суп, сухарь и не притрагивается к мягкому хлебу. Много курит, туго, нервно сжимая зубами мундштук папиросы.
- Федя, у вас язва желудка?
Он смотрит на меня удивленно. Молчит. Наконец признается:
- Да.
- Вас из-за язвы отправляли в Москву?
- Из-за язвы. Было резкое обострение. Теперь много легче…
Они оба хотели скрыть от меня свои болезни. Они чувствовали себя виноватыми, что возвращаются в соединение не долечившись. Торопились, рвались в бой, к товарищам, оставляли семьи…
И Бондаренко и Кравченко значительно моложе меня. Когда они хитрят и скрывают от меня свои болезни, они напоминают подростков. Но только в эти редкие минуты.
Вообще же я смотрю на них, как на старших. У них обширный боевой опыт, а у меня его нет совсем. Никогда в жизни я не был в армии, не проходил военной подготовки. Хотя бы толком научиться стрелять из автомата, с которым я не расстаюсь ни днем ни ночью!
На одном из привалов делюсь своими мыслями с Кравченко.
А зачем вам автомат? Федоров отберет его у вас сразу, как только увидит…
Что значит отберет?! Автомат дан мне лично в штабе в Москве…
- Автомат вам не понадобится… Федоров не только в бой вас не пустит - специально выделит бойцов, чтобы вас охраняли. Вот увидите!..
Кравченко говорит серьезно, но я ему не верю. Где-то. кажется в сборнике рассказов о боях у озера Хасан, я читал, как парикмахеры, повара, снимая с себя белые халаты с винтовкой и гранатой шли в бой. И если так в действующей армии, то тем более в партизанском отряде!..
- Поймите, доктор, это же не драка стенка на стенку, не примитивный, самостийный отряд, а то же, что и армия - со строгим распорядком, с разделением труда. Врачи, разведчики, фотографы, корреспонденты газет, наборщики, радисты, подрывники - каждый выполняет свое задание…
Вы меня не поняли. Когда я говорю "партизанский отряд", я вовсе не пытаюсь умалить…
Но Кравченко спокойно возражает:
- Нет, доктор, у вас неясное представление о том, что вас ожидает.
По следам Федорова
- Ходь! Ходь! - покрикивает Стефан. Медленно бредут волы. Медленно, но неуклонно мы продвигаемся на запад. Два, три, четыре дня пути.
Остановились на привал в деревне. "Где же немцы? Где "завоеватели"?"
- У нас було шисть полицаев у сели, - рассказывает старик хозяин, - як тилькы почулы, идуть Советы, змылысь, и доси их не видать.
- Яки Советы, диду?
Ну, Федоров генерал. То ж Советы послали?..
- А вы его бачили? Генерала? - спрашивает Кравченко.
- Ни, самого не бачыв. Они швыдко шлы, по хатам не ночувалы.
- А много их було?
Старик задумывается:
- Тысяч десять. А може и больше. Люды балакають - две дивизии.
Ночует нас в хате у деда человек пятнадцать. Спим вповалку на соломе, на земляном полу. Засыпая, слышу, как Кравченко беседует со стариком:
- В прошлом месяце паровую мельницу наши партизаны спалили, - говорит дед.
Теперь вам, значит, молоть негде?
- А мы там и не мололы. Там тилькы для ниметчины мололы. А мы по домам, на ручных жорнах. Дивчата у нас писню склалы: "Прийшли нiмцi - бiда чорна, на Вкраiнi мелють жорна".
- А пан у нас, тот днив десять, як змывся. До полицаев. Ему було особое известие, що идут Советы.
По осторожным вопросам Кравченко, чувствую - он не совсем доверяет деду. В самом деле - в голосе старика какое-то странное удальство, какая-то чрезмерная готовность к ответам.
Назавтра, перед выходом из села, врач Стуккей зовет меня в одну из хат осмотреть больную девочку. Высокая температура, бред, сыпь на груди и на руках.
- Тиф? говорит Стуккей.
- Вне всякого сомнения, - соглашаюсь я.
Днем проходим мимо сожженного села. Головешки еще курятся.
Обломки сундука, вбитый в землю ковш, запачканная в грязи дырявая шапка с облезлым мехом, закопченные печи и трубы - все, что осталось от села. Ни одного живого существа.
- Це бандеровцы спалылы село, - говорит Стефан.
Як вы знаете?
Мне дед говорил. Бандера мстит селянам за то. что они принимают Советы. Село, где старик живет, тоже хотели сжечь.
К вечеру доезжаем до реки Стырь. На берегу арка из сосновых бревен. Гирлянды из увядших зеленых веток.
Два красных флага по углам арки. В центре красная звезда и портрет Сталина.
Подойдя к арке, читаем:
"Здесь прошло соединение Героя Советского Союза генерал-майора Федорова. Смерть немецким захватчикам!.."
С волнением осматриваю место партизанской стоянки. Сколько дней назад прошло здесь соединение Федорова? Три, четыре дня? Прошло, не оставив ни караульных постов, ни гарнизонов. Только стрижи и ласточки летают над водой, и вербы низко склонились над рекой. Никто не решился разрушить арку, никто пе осмелился снять красные флаги и портрет… Где же немцы?.. Где "завоеватели"?..
Санитарная часть партизанского соединения А. Ф. Федорова (слева направо): М. Прус и Л. Брызгалова - медсестры. М. Гречка - ездовый, В. Варварова - повариха. В. Романенко - врач, А. Гапонова - медсестра, Т. Гнедаш - хирург, М, Кривцев - врач, 3. Иосилевич - аптекарь, Ф. Шевченко - политрук.
Командир соединения Герой Советского Союза А. Ф. Федоров и комиссар В. Н. Дружинин беседуют с ранеными партизанами.
