- Ну вот и хорошо, вот и хорошо! - еще сильнее окая от волнения, принял меня Дементьев и проводил в коридор. - Витюша, ты хоть ел сегодня? Не ел. А подожди-ка ты меня, братец, в коридоре, и мы вместе пообедаем. Автора надо кормить. Ко-орми-ить. У него и деньжонок-то небось нету.
- Ну как это нету? Как это нету?! - захорохорился я, думая, что мы пойдем в ближнюю столовку. Но мы часа через два пошли в ЦДЛ. Александр Григорьевич занял отдельный столик, чтоб не мешали, не привязывались чтоб: "А то ведь пожрать не дадут…"
И за весь вечер - мы просидели допоздна - никого за стол не пустил, кроме своего друга Владимира Викторовича Жданова, человека симпатичнейшего, собеседника умнейшего. Несколько лет спустя он подарил мне свою книжку "Некрасов", выпущенную в серии "Жизнь замечательных людей", с трогательной надписью, и книгу эту я храню, как дорогую мне реликвию.
Много мы переговорили тогда и о многом. О моих рассказах и гранках, оставшихся на столе главного редактора, даже не упоминалось, к моей радости, и они, наверное, ушли туда, куда им и следовало уйти - в корзину.
С тех пор мои отношения с "Новым миром" были очень добрые, почти дружеские. Дважды со мной заключали договор на повести "Кража" и "Пастух и пастушка", дважды поддерживали авансом и дельными советами. Но обстоятельства складывались так, что замордованный журнал не смог их опубликовать, однако оба раза, сперва Дементьев, а затем Лакшин добивались того, чтобы я не возвращал аванса и, более того, всякий раз журнал откликался на публикации этих повестей в других журналах добрыми рецензиями и статьями, а в 1967 году напечатали и рассказ "Ясным ли днем", который, как я узнал из статьи Алексея Кондратовича, понравился Твардовскому. Публикация получилась достойной журнала "Новый мир", во всяком разе, я не краснел за нее и долгое время ей радовался, равнялся в работе на этот рассказ.
Нет Александра Трифоновича на свете, к сожалению, нет, и люди работают в журнале другие и по-другому, но "старые новомирцы" мне по-прежнему родны и дороги.
Как-то в толчее писательского съезда юркнул я в буфет Колонного зала, а буфет там шире иного железнодорожного вокзала, и столы в нем из плах, модные столы, барачного фасона. Мчусь к стойке с питьем и бутербродами, как вдруг вижу за торцом стола одиноко попивающего кофе седого, но все еще свежего лицом человека. Я уж было промчался, да вдруг стукнуло:
- Александр Григорьевич! Голубчик! Сколько лет, сколько зим!
- Здравствуй, Витюша, здравствуй! - мы обнялись. - Какой ты был отсталый, такой и остался! - с горькой стариковской усмешкой молвил он и пояснил: Сейчас ко мне никто не подходит - не нужон. Это когда в "Новом мире" правил хвостом таскались, в ботинок от любви мочились, как щенята. Ноне отворачиваются. Смотрю, и ты мимо мчишься. Думаю, и этот хлюст!.. - Мне показалось, что у старика и голос дрогнул. - А Володя помер. Помнишь Володюто Жданова? Ждали мы тебя в Пахру, ждали. Следили за тобой. Не суетишься. Не суетишься. Много работаешь. Держишься. Рад за тебя. И Володя радовался. С Урала-то пошто уехал?
Посидели мы в сторонке, поговорили, чайку попили. А в Пахру навестить старика я так и не собрался. Москва эта, как изредка в нее попаду, возьмет меня в такой оборот…
Впрочем, раз оправдываюсь, значит, виноват, и нечего красивые покаянные турусы разводить.
Даст бог, еще увидимся, поговорим. Не так уж много настоящих, бескорыстных, "бесплатно" в тебя верящих и поддерживающих людей встречается на творческом пути, особенно в начале его - "новомирцы" были ко мне именно такими.
А пятнадцать минут, потраченных на меня великим поэтом и гражданином нашего времени, я буду отрабатывать всю жизнь.
Когда я учился на Высших литературных курсах, семья моя оставалась в Чусовом - городке, как я писал, не только чадном, дымном, но и вечно бедном культуришкой, развлечениями, достатком, провиантом, транспортом, хозяйским доглядом, жилищным устройством. Зато всегда он был богат смертоубийствами, пьянством, дебошами, ранним износом людей, особенно на ферросплавном заводе.
А я еще суровость свою и принципиальность проявил, отдав детей в пятую школу, "татарскую", как ее называли в городе. Стояла она, пошатнувшись корпусом в лог, подпертая со стороны лога спаренными бревнами, полом вросла в землю, окна перекосились. "Татарской" она звалась по причине того, что половина ребятишек в ней училась татарского происхождения - в Чусовом жило много татар. Работали татары на высоко оплачиваемых, но и самых тяжелых работах, большею частью в горячих цехах, жили меж собой дружно, сплоченно, во все времена упорно справляли свои национальные праздники и обряды. Чувство собственного достоинства, трудолюбие, кристальная честность, порядочность и добросовестность татар вызывали к ним самое искреннее уважение русских людей, и можно смело утверждать, что жили они воистину по-братски, всеми силами помогая друг другу во времена бед и тяжких испытаний, коим явилась только что отгремевшая война.
Вот и захотелось мне, чтоб дети мои учились не в "образцовой" семнадцатой школе, а с рабочим классом, пусть в гнилой, холодной школе. И не раскаиваюсь, что я их туда отдал - гениями и вундеркиндами они не стали, да и в семнадцатой из них таковые не получились бы - задатков нет, но честными и добрыми людьми мои дети сделались, и в этом немалая заслуга пятой, "бедной" школы.
Однако, это я сейчас так рассуждаю, но тогда, учась на ВЛК, живя в хороших условиях, бывая в театрах, на концертах и в лит. обществах, покупая в магазине из продуктов все, чего душа пожелает, я чувствовал себя несколько смущенно, и хотя отправлял посылки с продуктами на Урал, все же угрызения совести терзали меня. И решил я - уж баловать так баловать - свозить свою семью в Дом творчества, аж в Дубулты, куда зимой принимали писателей с детьми, детей постарше - даже без пап и мам.
И вот поднарядились мои дети и жена, сводил я их в Москве кой-куда, даже в Большой театр - до се они это вспоминают, и катанули мы на поезде в заманчивую даль.
Приехали в Дубулты. Поселили нас в дальнем корпусе, среди сосен и кустов, всех четверых в одной комнате - мы и радехоньки. Напротив поселилась пожилая интеллигентная женщина и смущенно представилась тещей Лазаря Карелина. Почемуто в комнатах не оказалось лампочек, но скоро их выдали. Я ввинтил себе и теще Лазаря Карелина в комнаты лампочки, слышу - бранится кто-то в соседней комнате женским голосом, но матюки мужские. Тут является моя девица, пребывавшая тогда в самом что ни на есть любопытном возрасте, и сообщает, что тетенька почему-то ходит в обуви по столу и по всему, что есть в комнате, и кроет всех и вся, "как в Чусовом на улице". Я сказал дитю, чтоб она не совала нос куда не просят и не слушала бы того, что слушать в детстве не полагается. Дите посопело носом и унялось. Тетенька, побранившись, забраковала жилье и ушла в другой, более удобный корпус, в более светлую и просторную комнату. Тетенька, как выяснилось, была не простая, но золотая - жена драматурга Арбузова, не та жена, что у него нынче, совсем другая жена. Она была вечно чем-то недовольна, говорила громко, вела себя везде и всюду мятежно, и однажды в Риге, в фирменном магазине, сняла и стала отряхивать норковую шубу на витрину с пирожными, и когда латышка-продавщица закудахтала: "Чьто вы делаете? Как можно?", жена знаменитого драматурга дала ей четкий отлуп: "Погода у вас мерзкая. Снег. Шуба моя намокла. А мне она дороже ваших вшивых пирожных…" Латышка и заткнулась, слезы у нее на глаза навернулись, жена знаменитого драматурга уж громко, на весь магазин крыла современный театр, выворачивая его, как старую шубу, драной и грязной изнанкой наружу.
Съехались еще несколько писателей с женами, в том числе и не менее великий, чем Арбузов, драматург Ш. с женою - пара тоже колоритная.
Толпами и в одиночку начали прибывать на отдых утомленные писательские дети. Мои чада, наряженные в Чусовом и на чусовской манер, тут же и померкли, ибо те дети, скорее, главные среди "тех", меняли костюмы и платья по три раза в день. Никита Михалков, красивый, кругломордый парнишка с лучисто мерцающим блудным взглядом - так и по четыре. Да костюмы-то все по новой моде шиты, все с заграничными нашивками и фасонным покроем. Девчонки вокруг того Никиты вились роем, и он их тоже отмечал. В ту пору мне и в голову не могло прийти, что из этого четырнадцатилетнего баловня и шалопая вскорости получится такой серьезный кинорежиссер и артист.
Прибыл с женою и забалованным нежным дитем мой земляк Б., известный в ту пору писатель, лауреат Сталинской премии, громивший в центральных газетах неугодных ему литераторов - сейчас я не называю его фамилии только из жалости к нему, ибо стал он совсем безвестным, одиноким, и даже когда в своей квартире что-либо говорит - оглядывается на дверь. Работал наездами в Доме творчества и славный мужик Нагишкин, катая очередную толстую книгу про Бонивура, бывал он то в Дубултах, то в Риге и от усталости или по какой другой причине тою же зимой погиб под электричкой.
Приехал, наконец-то, и такой человек, с которым мне хотелось познакомиться, - Ярослав Васильевич Смеляков. Но случая познакомиться все не было, да и новый, 1961 год накатил, и я подумал, что уж в Новый-то год, в праздник-то, все мы и перезнакомимся, поговорим, может, и повеселимся вместе - никогда еще с писателями не гуливал ни я, ни жена моя.
Теща Лазаря Карелина очень подружилась с моими ребятишками, умно улыбалась, слушая их, радовалась тому, что нисколько они пока не избалованы, что само по себе удивительно в наше время, да еще при виде резвящихся писательских деток, слишком уж рано, как ей кажется, созревших для амурных дел и вольных поступков.
Теща Лазаря Карелина спросила у нас, как мы думаем встречать Новый год. Мы бодро ей ответили, что, наверное, купим бутылку коньяка, бутылку вина да и придем в столовую, там, в малом зальчике, соберутся все взрослые обитатели Дома творчества, ну, выпьем, поздравим друг друга, поговорим, может, и споем. Теща Лазаря Карелина сказала, что все это очень мило и что она тоже купит бутылочку вина и с нашего позволения присоединится к нам и побудет совсемсовсем немного, и незаметно уйдет, - она умела быть ненавязчивой. "Конечно, конечно!" - поторопились мы с женою приободрить пожилую женщину, которой тоже не хотелось в Новый год сидеть в комнате одной. Да и кому хочется?
Днем произошел в столовой прелюбопытный эпизод: из Риги на крепком газу явился Ярослав Васильевич и доложил своей жене, Татьяне Стрешневой - человеку столь же крупному, сколь и добродушному, - как он здорово договорился с таксистом: быстро приехал, к обеду вот успел, и вообще он человек удачливый, и таксисты здесь не чета московским - дал вот человеку всего лишь четвертную - и все в порядке! "А сколько на счетчике-то было?" - тихо спросила жена у мужа. "Два рубля, помнится, плюс полтинник на чай", - четко ответил муж жене. "Ты, Ярик, дал этому честному таксисту двести пятьдесят рублей старыми деньгами!" - расстроенно сказала мужу жена, судя по одежде и манере держаться, лишних денег в доме не имевшая. "Как это двести пятьдесят?! Как это двести пятьдесят?!" - "А так вот. Двадцать пять рублей нынешних - этодвести пятьдесят старых. А на счетчике было два рубля нынешних, а ты дал двести пятьдесят прошедших, старых денег, понимаешь?" - "Я правильно ему дал. Два рубля на счетчике, плюс полтина на чай!.." - все больше закипал поэт. "Нет, неправильно! - возражала упрямая жена. - Ты передал этому человеку-хапуге двадцать два рубля с полтиной новыми деньгами, что в переводе на старые деньги значит - двести двадцать пять рублей…" Тут поэт Смеляков вовсе вскипел, бросил вилку с наколотой на нее сосиской, вскочил на ноги: "Взгляните на эту дуру! - воззвал он к публике, которой в столовой, слава богу, почти не было. - Я дал таксисту двадцать пять рублей, а она говорит двести пятьдесят! Это как?! Это ж… Во, дура! Во, дура…"
Жена слушать мужа далее не стала, вихрем вылетела из столовой. Когда мы вышли на улицу, она нервно курила на крыльце и говорила чете Штейнов: "Вместо двух с полтиной высадил, идиот, четвертную этому честному латышу, и я же еще дура!.."
Ну, думаю, сейчас Ярослав Васильевич одумается, извинится перед женой. А он - шапку в охапку и, надевая на ходу пальто, все еще ворча и ругаясь, мимо жены, на берег студеного моря, в ларек, чтобы там объяснить мужикам сложную финансовую ситуацию, в какую он угодил, и успокоиться за стаканчиком винишка.
Вечером поднарядились мы с женою и пошли в столовую. Теща Лазаря Карелина сказала, что подойдет позднее, уж к двенадцати ближе, чтобы никого собою не. связывать.
В зале-столовой стояла нарядная елка для ребятишек, которые собрались в Доме творчества уже давно, и они, кто в парадном, кто еще в будничном, снаряжали елку к празднику, накрывали столы, были возбуждены, как все дети в ожидании праздника.
Лишь в нашем зальчике было спокойно и безлюдно. Мы с женою сели за стол, выставили коньяк и вино и стали дожидаться остальных писателей.
Время близится к десяти, переваливает за десять. Ребятишки в большом зале уже танцуют, гремит музыка. А мы все одни.
Наконец появилась официантка Анечка, поставила перед нами сосиски с капустой, чай, по кусочку сыра и что-то подзамялась, стала с места на место переставлять посуду и все поглядывала на бутылки, нами выставленные. Я и коньяк-то какой-то дорогой отхватил - гулять так гулять! "Я тэ ж сибирака", как говорит мой фронтовой дружок Петька Николаенко, хохол, урожденный в Сибири. Он и нынче живет и здравствует в Алтайском крае, на должности зама председателя крупного колхоза. А я ведь не только "сибирака", но и писатель, член Союза, пусть и молодой, однако уже издавший несколько книг, печатающийся и в московских журналах, даже толстых, и жена у меня не на помойке найдена, на войне найдена, там и в партию вступила, да и работает, пусть и чусовским, но все журналистом!..
- Ви, чьто, купили вина, да? Для Новый гот, да? - спросила Анечка.
- Да, - говорим, - да! Почти всегда встречали Новый год дома - на людяхто некогда было, чаще - и не на что…
- Я дольшна вас огорчить, - опустив глаза и не зная, куда деть руки, продолжала Анечка. - Эти люти, - обвела она рукою вокруг себя. - Эти люти решили вас не приклащать, решили кулять пес вас, вы же купили вина, точнее сказать, сакасали ужин и вина, давали кухня теньги.
- Как же так? - растерянно произнес я. - Ну ладно, мы… А как же теща Лазаря Карелина?
- Женщину эту они тоже решили не свать.
- Вот как! - посуровела моя жена. - Они решили! Ну раз они решили, пойдем, Витя, отсюда!
И несолоно, как говорится, хлебавши, даже сосисок не поевши, вышли мы на крыльцо с мраморными колоннами. Стоим. Молчим. Ветер дует с моря, сосны шевелит.
Я много пережил унижений в сиротском детстве, но столько, сколько я их пережил после войны, израненный, бездомный, выкинутый "из радов", - редко кому и приснится.
"Братья и сестры!" - слеза прошибала, умереть тут же за отца и Отечество желалось, и мы: одна - госпитальная медсестра, секретарь комсомольской организации госпиталя, второй - я, молодой и шибко начитанный железнодорожник, "скинули с себя броню" - откликнулись на отеческий голос, выполнили свой долг, потом нас за это так отблагодарили, что до сих пор кости от натуги и надсады болят.
И, казалось, что все уже миновало, мы выдержали, выстояли, в люди вышли, точнее - выбились, сами выбились, добивая последнее здоровье. И вот…
Я закипел. А закипевши, когда мне ударяла моча в контуженную голову, мог натворить всякое. Жена это знала и тянула меня в лес, на берег моря успокоиться. Но я не хотел успокаиваться. Я хотел напиться в своей комнатке и прийти сюда, "потолковать" с братьями-писателями. Такой у меня нехитрый, чисто русский план созревал в голове, когда появилась на крыльце Анечка с накинутым на плечи пальтецом и сказала, чтоб мы не расстраивались, что "это люти нехорошие" и гулять с ними нехорошо - "никакого утовольствия не получите", и что пока не поздно, нам надо "пешать ресторан Юрмала и просить отдельный столик, и токта путет хорошо". И еще она сказала, что они "перешивают всей кухней са нас, таких скромных лютей, и всей кухней притумали насчет Юрмала".
- Спасибо, Анечка! - крикнули мы и бегом бросились с территории Дома творчества, будто свалили мешок с солью с плеч. Анечка нам помахала рукой.
Ресторан "Юрмала" уже был закрыт. Мы постучали, и когда нам открыли, попросили позвать администратора или директора ресторана. На зов пришла крупная белокурая латышка, уже празднично причесанная и одетая. Мы ей в два голоса объяснили, что только что приехали, нам негде встретить Новый год, и просили нас приютить.
Латышка поначалу сказала: "Чьто вы! Все столики куплены еще са полмесяца". А потом на нас посмотрела пристально и вздохнула; "Чьто делать? Чьто делать? Знаете чьто! Есть столик для четверых официантов, Я пойду их просить. А вы пока молитесь, чьтоб они сковорчивы были…" - и, обворожительно нам улыбнувшись, дама удалилась.
Не прошло и пяти минут - дама спускается по лестнице и так улыбается, будто не нам, а ей тот столик уступили- "Все по-рятке! Все порятке! Только вам надо найти еще пара. Столик на четверых. И быстро, быстро!.."
Новый год - чудесный праздник, и чудеса в этот праздник заготовлены для всех людей на свете. Только мы вышли из ресторана, навстречу нам пара, он и она. "Здравствуйте!" - говорят. Мы говорим: "Здравствуйте!" - "Вот мы, говорят, - молодожены из России. Сегодня только приехали на курорт, и нам не где встретить Новый год…"
"И Господь воздаст мне полной мерой за недолгий мой и горький век…"
Это был самый памятный праздник в нашей жизни. Я другого такого, шумного, веселого и дружного праздника не помню. Латыши тогда еще мало были поражены ржавчиной национализма. Играл ладный оркестр, и мы вместе плясали, пели, за полночь и столы сдвинули, молодожены, действительно оказавшиеся молодоженами, все твердили: "Ну и везучие мы! Ну и везучие!"
Из ресторана мы с женою ушли в пять часов утра, многие, в том числе и милые молодожены, остались догуливать.
Проснулся я часов в десять, с ощущением праздника в душе и подался в столовку. Вся кухня навстречу: "Ну как было? Хорошо? Хорошо?" - "Во!" показал я женщинам большой палец. "А стесь было очень плохо, - сказала осунувшаяся лицом Анечка. - Отин человек рукался насчет вас, пил посута…"
Слегка позавтракав, отправился я по парку, решая вопрос: опохмелиться или не надо? Иду, посвистываю. Навстречу мне Смеляков, смурной такой, сердитый. "Здравствуйте, Ярослав Васильевич! С Новым вас годом!" - "Здорово! И тебя тоже", - пробубнил в воротник Ярослав Васильевич и, спустя время, слышу сзади: "Эй, парень! Погоди!" Я остановился. И Смеляков остановился. Смотрит на меня издали, и вижу - неловкость его какая-то гнетет. "Опохмелиться хочешь?" - "Почему бы и нет". - "Тогда пошли!"
Идем. Молчим. Ярослав Васильевич впереди, я немного сзади. Вышли к морю. На дюнах ларек стоит, синий и пустой, единственный, еще не закрытый на зиму ларек, досконально освоенный Смеляковым, как я сразу же догадался.
- Здорово! С Новым годом! - сказал Ярослав Васильевич и бросил деньги на прилавок. Ларечник подал бутылку хорошего вина, поглядел вопросительно насчет закуски. Ярослав Васильевич отмахнулся и взял лишь тарелку с конфетами.
Мы выпили вина, и я спросил, берясь за свой кошелек:
- Может, лучше коньяку?
- Кто же с утра коньяк жрет, деревня! У тебя че, денег много? Погоди, пропьем.