Ольга задумалась. Внезапная радость родила внутреннее торжество, у нее даже лицо изменилось - помолодело, сделалось красивее.
- Вряд ли, папа, большевикам будет сейчас дело до меня. Им не до этого.
- Не скажи, дочка! - Старик Строльман предостерегающе поднял указательный палец, ткнул в газету пальцем, велел Ольге Сергеевне: - Ты глянь получше, может, там не только эта статья посвящена нашему Володе.
Та быстро пробежала по газетному листу глазами. Отец оказался прав: про "наймита Антанты Каппеля" было опубликовано целых четыре материала: два из них были преподнесены как письма красноармейцев, побывавших в каппелевском плену и "чудом вырвавшихся из рук белогвардейских палачей", две - обычные заметки.
- Никогда не поверю, что Володя способен истязать и расстреливать пленных, - неожиданно жалобно проговорила Ольга Сергеевна, глянула на отца, словно ища у него поддержки, но тот, приняв отчужденный вид, свел в одну линию мохнатые брови:
- Это - дела военные, я в них ничего не смыслю.
- Папа, при чем тут дела военные или невоенные?.. Это вещь такая - тут все построено на внутреннем "я", на том, есть у человека тормоз или нет. Володя - из тех людей, который никогда не поднимет руку на человека, у которого нет оружия... Я очень хорошо знаю Володину натуру.
- А если у противника оружие? - Старик Строльман сердито шевельнул бровями.
- Тогда кто раньше выстрелит, то и победит. Но это совсем не то, чтобы уничтожать пленных. Эти люди... - она негодующе тряхнула газетой, - эти люди врут!
Глаза у Ольги Сергеевны потемнели, сделались гневными, но в следующую минуту лицо у нее обмякло, стало растроганным, и она неожиданно поцеловала газету:
- Сегодня у меня - лучший день в году... Праздник! Володя жив! Я так рада!
- И я рад, - помедлив, произнес отец, строго свел брови вместе: он, похоже, не забыл прошлого.
Вместо Нижнего Новгорода Каппелю пришлось наступать на восток. По направлению к Уфе. Это, конечно, не наступление на Москву, но в тактическом отношении шаг был верный - двигаться на соединение с казаками Дутова, смять перемычку, которую из последних сил держали красные, и слиться с хорошо обученным уральским войском. В стратегическом отношении все же надо было двигаться на Нижний Новгород, а следом - на Москву. Во-первых, в Нижнем находалась часть золотого запаса России, без которого большевики будут все равно что без зубов, во-вторых, от Нижнего Новгорода рукой подать до Москвы...
Однако в Самаре решили по-иному. Каппель хоть и сморщился от этого решения, как от горькой редьки, но не выполнить приказ не мог.
Снялись каппелевцы ночью, при чистом черном небе, озаряемом горячими всполохами зарниц, снялись тихо. Большое войско, усиленное офицерскими ротами, мобилизованными в Казани, всколыхнуло огромное пространство, под множеством ног задрожала земля.
Перед выходом Каппель попросил Синюкова:
- Николай Сергеевич, прошу вас, проверьте - сделайте это лично - ушли два золотых эшелона в Самару или нет?
Синюков проверил, доложил командующему:
- Слава Богу, ушли!
- Оба эшелона, все сорок вагонов?
- Все сорок вагонов.
Каппель сложил пальцы в щепоть, словно собирался перекреститься, посмотрел на щепоть задумчиво, потом перевел взгляд на Сннюкова и опустил руку.
Синюков поймал себя на мысли, что он не знает, к какой вере принадлежит Каппель - к православной ли, к католической либо к лютеранской - хотя, скорее всего, Каппель - православный. Большинство немцев, переселившихся при Петре да при Екатерине в Россию, приняло православную веру. Каппель вздохнул:
- Слава Богу, хоть душа будет спокойна, не то золото это висело тяжелым ярмом у меня на плечах... Неспокойно было внутри, очень неспокойно... - пожаловался он.
- Там, где золото, всегда бывает неспокойно, - рассудительно, будто деревенский мужик, сказал Синюков.
За ночь большой каппелевский отряд проделал тридцать верст, это был настоящий марш-бросок. Отдыхали на ходу. Можно было, конечно, вновь организовать ударный "клин" из телег, но для этого надо было бы распотрошить только что созданный кавалерийский эскадрон, и Каппель не пошел на это. Кавалерией он должен был обзавестись во что бы то ни стало. Это было для него гораздо важнее, чем несколько побед над красными.
Впрочем, Павлов, например, имел у себя в роте две подводы - старик Еропкин не захотел покидать роту и отбывать в Самару, с ним остался и его напарник, такой же, как и он, старый солдат, награжденный Георгием за то, что умело действовал против турок.
- Зачисляй, ваше благородие, нас в свою команду, - сказал Павлову старик.
- Не могу, дед, уж больно ты... вы... тьфу, совсем запутался. - Поручик обескураженно махнул рукой.
- Обращайся на "ты" - не ошибешься. Так будет лучше.
- У нас же война, убить могут.
- Я смерти не боюсь. И мой напарник тоже.
- Я знаю...
- А ты, ваше благородие, ответственности на себя не бери и зачисли нас во второй разряд,
- Это что такое - второй разряд?
- Обоз. Вот и зачисли нас в него. По принадлежности. - Старик Еропкин улыбнулся, проглянуло в его улыбке что-то ущемленное. Павлов понял, что есть у деда причина, по которой ему не хочется возвращаться в Самару, да и далеко, если честно, они уже находятся от Самары, вернуться не так просто. Лицо у поручика сделалось нерешительным - за деда он мог получить нагоняй от батальонного начальства, и даже больше - от самого Синюкова, который являлся личным инспектором Каппеля в частях. Павлов глянул еще раз на старика Еропкина оценивающе и отвернулся, чтобы тот не заметил его нерешительность.
- Ну, ваше благородие! - моляще произнес тот.
- У нас "ваши благородия" отменены.
- Знаю. Только неверно все это. В таком разрезе можно и дисциплину в частях отменить... И что тогда будет?
- Керенщина. Анархия.
- Верно. - Дед Еропкин переступил с ноги на ногу, глянул на поручика печально и просяще.
- Ладно, - наконец решился тот, - пристраивайся пока двумя телегами в хвост роты, а там видно будет.
- Ваше благородие, да я готов расцеловать тебя за это.
- Не надо - не баба! Но если, дед, с полпути придется разворачивать оглобли на сто восемьдесят градусов - не обессудь. А насчет керенщины ты, дед, прав. Более гнусного явления, чем керенщина, нет. И, наверное, не будет.
Поручик ошибался: история России видела такие явления, перед которыми керенщина казалась обычной детской шалостью.
На время похода к роте Павлова вновь была прикомандирована сестра милосердия Варвара Дудко.
Еще не видя Варю, поручик почувствовал, что она находится где-то рядом, у него даже лицо сделалось другим; он поправил гимнастерку, привычно загнал складки назад, остановился, пропуская вперед роту:
- Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребята... Нам предстоит еще много пройти.
В последнем ряду роты он увидел Варю, шагавшую невпопад с солдатами - шаг у нее был короче, чем у здоровенных, привыкших к походам мужиков.
Поручик поспешно перехватил лямку тяжелой сумки, набитой медикаментами.
- Варюша, ваше место не здесь,
- Где же, поручик?
- На штабной повозке. - Телегу деда Еропкина он для солидности назвал штабной повозкой. - Идемте, я вас провожу...
- Мне неловко, право, - засомневалась Варя.
- Пошли, пошли... Набивать мозоли в солдатском строю - не женское дело, Варя. - Павлов перекинул тяжелую сумку через плечо. - Вы ведь, наверное, устали?
- Нет-нет, нет! - Варя протестующе замахала руками, оглянулась. - Вы посмотрите, как народ приободрился!!
В темноте в такт шагам колыхались головы, спины, плечи; порыв объединял людей, рождал чувство восторга и одновременно некой глухой тревоги: а чем, собственно, кончится этот поход?
Усадив Варю на телегу, поручик некоторое время шел рядом, потом, наказав старику Еропкину, чтобы приглядывал за девушкой - мало ли кому вздумается обидеть ее, - исчез в темноте.
Дед проводил его взглядом, завистливо вздохнул:
- Хороший парень, их благородие поручик. Вы сделали правильный выбор, барышня.
Хорошо, что в темноте не было видно, как покраснела Варя. Она не ответила старику.
Над людскими головами, в глубоком чистом небе вспыхнула комета, осветила все вокруг тускло и унеслась вперед, к краю горизонта. Испуганная лошадь заржала, присела на задние ноги.
- Тихо! - успокаивающе окоротил ее дед. - Обычное явление природы - ведьма на помеле вдоль строя пролетела... Ты такое сто раз видела.
Кто-то из солдат, неразличимый в темноте, воскликнул звонко:
- Это к победе, братцы!
- Что, есть такая примета?
- Есть.
- Врешь ведь. Я слышал от одного умного человека другое: когда такая дура пролетает - это значит, что жандарм родился.
Захохотало сразу несколько человек. Люди пребывали в хорошем настроении. Варя тоже улыбнулась.
Минут через десять Павлов возник вновь - внезапно вытаял из темноты, прошел несколько метров рядом с телегой, держась за неровный, оглаженный до лаковой скользости край, и Варя невольно подумала, что с этим человеком она чувствует себя много спокойнее: от него исходят какие-то успокаивающие теплые токи, с ним не страшно. Подумав так, она неожиданно для себя благодарно улыбнулась.
- Варюша, у вас оружие есть? - спросил Павлов.
- Нет, а зачем мне оно?
- Ну, как сказать... Мы идем в бой, а в бою всякое бывает.
- Да я и стрелять не умею.
- Стрелять я вас научу. Это несложно. - Поручик протянул ей небольшой дамский браунинг, украшенный резными деревянными щечками. - Вот, я для вас в Казани присмотрел.
- Право, мне неловко, поручик...
- Варюша, это война, а на войне все ловко, поверьте мне. Держите, держите... Он, правда, без кобуры, но такие браунинги в кобуре не носят - только в сумочке либо в кармане. Держите!
Варя с опаской взяла браунинг.
- Сейчас нет. Стоит на предохранителе.
Некоторое время Павлов молча шел рядом. Варя повертела браунинг в руках:
- А как он снимается с предохранителя?
- Очень просто. Видите слева лапку-рычажок? Вот он, - Павлов пальцем показал на рычажок, - его надо сдвинуть вниз... И все - можно стрелять.
- Удобно. Лапку эту сподручно сдвигать большим пальцем. Не надо пистолет вертеть туда-сюда. Очень удобно...
- Это специально так сделано, Варюша. Чтобы не терять время. А это - семечки к вашему оружию. - Павлов ссыпал ей в ладонь горсть мелких тяжелых патронов. - Кончатся эти - добудем еще.
Варя благодарно тряхнула головой - как девчонка, которой первый раз в жизни разрешили сходить на бал, проводимый двумя гимназиями вместе, мужской и женской. А ведь поручик прав - в жизни действительно все может случиться.
- Спасибо, господин поручик, - благодарно произнесла она.
- Меня зовут Сашей.
- Спасибо, Александр Александрович!
- Й-эх! - Павлов удрученно помотал головой. - Вы меня, Варюша, еще "вашим благородием", как дед Еропкин, обзовите. Для полноты картины.
Варя тоненько, серебристо рассмеялась - будто колокольчик встряхнул ночное пространство. У Павлова от этого смеха сладко сжалось сердце, к горлу подполз комок. Так бывало с ним в детстве, когда он от смущения не мог говорить, что-то закупоривало горло - так это произошло и сейчас.
- Спасибо, ваше благородие, - сказала со смехом Варя, и поручик, оттолкнувшись рукой от края телеги, вновь растворился в ночи.
- У их благородия - целая рота, забот по макушку: двести пятьдесят голов, двести пятьдесят пар ушей, - рассудительно проговорил старик Еропкин, - двести пятьдесят ртов. На каждый роток, если все заговорят разом, не накинешь платок. А голоса есть разные, барышня, так что вы, барышня, не обращайте внимания на ротного командира и не обижайтесь на него. Он - человек исключительный.
Дед так и сказал: "Человек исключительный".
Колыхалось небо над людьми, подрагивала земля под ногами, на горизонте, гася звезды, полыхали яркие зарницы - предвестник жаркой осени. Длинная пешая колонна продолжала двигаться на восток. Кавалерия - два эскадрона - прошла стороной, чтобы не дразнить пехоту, да и задача у эскадронов, в случае стычки, была совсем иной, чем у пехоты.
Ночью стороной обогнули два села - разведка, проверившая их, доложила, что красных нет. "Одни только собаки, но лютуют они так, так лают, что из дома начинают выскакивать бабы с топорами", - доложил командир разведки, и после его доклада села решили не тревожить. К утру вышли к третьему селу, вольно раскинувшемуся среди полей, с избами, крытыми почерневшей соломой, посреди села стояло несколько домов побогаче. В центре их - церковь с нарядной, словно игрушечной, маковкой, невольно притягивающей к себе взоры.
Разведчики приволокли из села часового - испуганного паренька с водянистыми глазами и жидкими волосами, прилипшими ко лбу. Посмеиваясь в кулак, разведчики доложили, что вытащили парня из-под коровы - пытался надоить в котелок молока. Парень, досадуя о промашке, размазывал ладонями слезы по щекам.
- Не бойся, родимый, - сказал ему полковник Синюков. - Чего плачешь-то?
- Как чего? Меня расстреляют...
- Кому ты нужен, чтоб тебя расстреливать? - осадил его полковник. - Расскажи лучше, что и кто в селе, да вали отсюда на все четыре стороны. К бабке своей на печку.
Парень, уверовав наконец-то, что его отпустят, перестал утирать слезы. Оказалось, что в селе этом уже трое суток стоит красный полк, командир полка ранен, лечится у местного фельдшера - дом эскулапа находится в центре деревни, около церкви, отличительная примета - новенькая железная крыша, еще не успевшая потускнеть, когда светит солнце, то крыша сияет так, что слезы из глаз катятся ручьем, смотреть невозможно, - с командиром полка в доме адъютант и трое красноармейцев.
- Очень хорошо, - удовлетворенно произнес Синюков и дал команду начинать атаку.
- А я? - дрожа всем телом и смаргивая с глаз слезы, спросил пленный.
- А ты иди домой, как я и обещал, - сказал Синюков, - топай на все четыре стороны.
Кстати, каппелевцы в восемнадцатом году с пленными не расправлялись, лишь отнимали у них винтовки и отправляли домой.
Отряд тем временем цепью вошел в сонное село - стоял тот самый сладкий рассветный час, когда у спящего человека можно над ухом жахнуть из пушки, и он не откроет глаз. Сон в этот час бывает сладок и глубок.
Беспрепятственно дошли до середины села, до самой церкви и дома фельдшера, украшенного новой крышей, где остановился раненый командир красного полка, взяли дом в кольцо, и в это время с треском распахнулось окно. Стекло, блеснув, нырнуло в куст георгинов, и на подоконнике показался круто обрубленный ствол пулемета, следом выглянул человек в нижней рубахе, с головой, перевязанной бинтами.
Это и был командир красного полка.
- Сволочи! - звонко выкрикнул он. - Не возьмете!
Воздух всколыхнулся, в него влипли серые куски дыма, который вместе со свинцом выплюнул из своего горла пулемет; раненый командир повел стволом в сторону - посреди улицы остались лежать сразу несколько каппелевцев.
Тотчас в разных концах села застучали выстрелы. Синюков обеспокоенно прислушался к ним - он послал в обход села роту Павлова, чтобы та "закупорила горшок крышкой" - перекрыла выезд, поставил на дороге пару пулеметов.
Успел поручик захлопнуть "крышку" или нет? Синюков прижался спиной к плетню. В руке он держал наган - пора отбиваться от дезертиров "люськой" прошла, наган - интеллигентное оружие настоящего офицера; рядом с Синюковым находились два порученца, держались подле полковника, словно тени.
- Ну что, успел Павлов или нет? - спросил полковник у порученцев, обращаясь к обоим сразу.
- Успел, - уверенно ответил один.
Второй вытянул голову, вслушался в стрельбу, раздающуюся в противоположном углу села.
- Похоже, успел, - сказал он.
- Похоже, похоже, - передразнил его полковник, - мне нужен определенный ответ, без "кабысь" да "кубысь" - либо "да", либо "нет". Одно из двух... Уважаю людей, которые говорят либо "да", либо "нет".
- Успел.
Полковник удовлетворенно кивнул.
- А этот-то, этот... Из пулемета садит, будто шубу шьет. - Прислушавшись к непрерывному пулеметному стуку, полковник поморщился, у него нервно задергалась щека. - Лучше бы в плен сдался - жив бы остался... Мы бы его отпустили.
- Уже не останется. Он человек шесть наших положил.
- Еще бы не положить, коли мы к нему полезли с распахнутыми ртами, как к мамке за кашей.
- Живым этого пулеметчика, ваше высокородие, мужики уже не выпустят. Не получится.
Полковник скосил глаза на порученца. Старый, уже немало повоевавший, с седыми висками и темным усталым лицом, темнота в подглазьях сгустилась, набрякла пороховой копотью, словно порученец побывал на пожаре.
Красного командира отвлекли винтовочным огнем - начали бить по дому так плотно, что он не мог даже высунуть голову из окна; один из солдат - ловкий, жиглявый, как речной вьюн, под прикрытием кустов подполз поближе к дому и швырнул в окно гранату.
Рвануло так, что над фельдшерским домом даже приподнялась крыша, из-под вывернутого, с согнутыми листами железа угла вымахнуло пламя, тугой паровозной струей хлобыстнул дым, а с кирпичной трубы слетел кокошник. В окно, выламывая раму, вылетел пулемет.
Красный командир, посеченный мелкими осколками, с окровавленным лицом, приподнялся и лег на подоконник, безжизненно свесив руки.
- Все, готов, - констатировал Синюков. - Отстрелялся.
Словно поняв, что сопротивляться бесполезно, красные начали сдаваться.
Несколько человек на конях, перемахивая через плетни и вытаптывая огороды, ушли в задернутую туманом утреннюю лощину, из нее - в недалекий лесок, из леска, смяв случайно оказавшуюся на их пути разведку, прорвались к тракту.
- Все, быть незамеченными больше не удастся, - сказал Синюков.
- Что делать с пленными? - спросил у него Павлов.
- Оружие отобрать, пленных отпустить.
- Есть отпустить пленных! - Внезапно повеселев, Павлов четко, как на параде, отдавая честь вышестоящему командиру, приложил руку к фуражке.
Синюков подозрительно сощурился.
- С чего это вы, поручик, таким веселым стали?
- Да я пленных уже отпустил. Отобрал винтовки, посдирал с них ремни вместе с патронташами и велел держать направление в сторону горизонта.
До двух часов дня был объявлен отдых.
Опытный старик Строльман оказался прав - он шкурой своей почувствовал опасность, это чутье было выработано у него годами, всей предыдущей жизнью.
Ольгу Сергеевну он предупреждал недаром.
В городе все чаще и чаще звучало имя Каппеля. Газеты писали: "Каппель вероломно напал на Свияжск", "Каппель лютует в Ставрополе-Волжском", "Маленький Наполеон, вскормленный царским генштабом и антантой (слова "генштаб" и "антанта" в заметке, напечатанной в газете, начинались со строчных букв), решил совершить победоносный поход на Москву. Грудью встанем на защиту Всероссийской столицы!"