Сословные границы - я, мол, граф, а ты человек из навозной кучи, нам не положено сидеть за одним столом, - стали очень прозрачными, их совсем не было видно. Если человек без роду, без племени, какой-нибудь чеховский Ванька Жуков получал высшее образование, то вместе с дипломом он автоматически приобретал и личное дворянство . Выслуга, первый, самый малый среди знаков отличия, орденок первый офицерский либо гвардейский классный чин также автоматически давали дворянское звание. А если Ванька Жуков становился профессором в университете либо полковником в армии, то он приобретал дворянство уже потомственное. То же самое давали и более высокие ордена, врученные за военную или гражданскую службу, и более высокие гражданские чины.
Что сломило могучее государство? Очереди за хлебом?
В Петрограде в феврале 1917 года действительно были очереди за хлебом. За черным хлебом - белого было сколько угодно, а вот черный неожиданно пропал. Оказалось - из-за снежных заносов не сумели вовремя подвезти ржаную муку. Образовались оскорбительные для российского глаза очереди. В городе кто-то пустил слух, что очень скоро будут введены продуктовые карточки, поэтому когда черный хлеб все-таки появился, его начали немедленно скупать на сухари... Хлеба опять не хватило.
Очереди сделались длиннее. Люди ходили озабоченные, с темными лицами, многие возвращались домой из давок с пустыми руками - хлеб доставался не всем.
Недовольство делалось все сильнее.
И вот после затяжных морозов, метелей, после серых, забитых зимним мороком дней неожиданно выдался теплый солнечный денек - вполне весенний, располагающий к решительным действиям. Люди толпами вывалили на улицы подышать свежим воздухом, полюбоваться синим небом - много людей...
Вдруг по толпам пронесся провокационный слушок, что хлеб-де зажимают специально, более того - припрятывают его... Над Петроградом незамедлительно, подобно Грому, прозвучал клич: "Громи хлебные лавки!"Огромные толпы людей пошли в атаку... Так и началась революция - почти стихийно, подогреваемая разными горластыми крикунами. Неужели пьяная толпа оказалась способна свалить могучее государство?
Либо причина всего этого - в поспешных, лихих, зачастую безумных реформах, проведенных еще Петром Первым? Или, напротив, все дело в царях последующих, в Александре Первом и Николае Первом, которые были вообще противниками всяческих реформ?
А может, причины кроются в чем-то другом?
Было над чем поломать голову...
Варя едва не вскрикнула, когда увидела лежащего в телеге поручика Павлова, лицо ее невольно побелело - Неужели убили?
- Не беспокойтесь, барышня, - поспешил ее успокоить старик Еропкин, привезший поручика, - живой он, живой, только помощь ваша нужна.
- Что с ним?
- Как что? Честная рана, полученная в бою, - произнес старик с невольным уважением. - Позовите, барышня, кого-нибудь в помощь, мы сейчас перенесем их благородие в палату.
- Да какие тут палаты! - Варя невольно всплеснула руками. - Вы что, дедушка!
Санитарная рота занимала большой деревянный дом - из бывших доходных, - поделенный на множество мелких клетушек, его окна были темными, давно не мытыми - видно по всему, что у дома этого не было настоящего хозяина.
С крыльца проворным колобком скатился рябой санитар, заморгал озабоченно глазами.
- Дык куды его нести, Варвара Петровна?
- В кабинет доктора... Немедленно! - Варя вытащила из-за рукава кружевной платочек, промокнула им лоб поручика. - Быстрее!
Рябой санитар засуетился, смачно давя огромными сапогами землю, потом подхватил Павлова под мышки.
- Дык... Подмогни! - приказал он старику Еропкину.
- У вас что, носилок нет? - возмутилась Варя. - Срочно носилки!
- Дык... Есть! - Рябой ногастым колобком взлетел на крыльцо и исчез. В следующую секунду он вновь появился на крыльце, держа под мышкой складные носилки, сшитые из прочной парусины, на ходу развернул их. Положил на землю около телеги, под колесами. - Подмогни!
На крыльце появился доктор Никонов, ладонью провел по блестящему лысому черепу.
- Аккуратнее, господа!
- Господа! - Старик Еропкин не удержался, хмыкнул. - Ах-хи! Давненько, однако, ко мне так никто не обращался.
Поручика переложили из телеги на носилки и втащили в дом.
- Вон туда, в открытую дверь, - скомандовал доктор. - Кладите прямо на кушетку. Варя, готовьте инструменты! Если в поручике сидит пуля - сейчас будем оперировать.
Варя еще сильнее побледнела - она не представляла, как в поручике, в Саше Павлове, может сидеть пуля.
Доктор нагнулся над раненым, несколько раз тронул пальцами плечо, почти не касаясь его, затем ухватил ножницами край рукава и разрезал гимнастерку.
Рана была черная, с запекшимися, обожженными краями. Раз рана не кровоточит, значит, пуля сидит в человеке.
- Варя, поспешайте, - подогнал доктор девушку, - которая была не только сестрой милосердия, но и обыкновенной хирургической сестрой, помощницей в операциях. - Пуля не вышла, будем ее вынимать.
Варя засуетилась, все предметы начали выпадать у нее из рук - за что ни возьмется, то у нее обязательно выскользнет из пальцев и окажется на полу. Лицо девушки сделалось совсем растерянным.
- Да что же такое происходит! - проговорила она жалобно, села на скамейку, прижала ладони к вискам, потом закрыла руками глаза.
Никонов все понял, подошел к Варе, сел рядом с ней на скамейку. Некоторое время он сидел молча. Потом тронул девушку за плечо:
- Успокойтесь, Варя, пожалуйста! Ничего страшного с вашим поручиком не произошло. Просто он ослаб от боли и потери крови. Вытащим пулю, и он сразу пойдет на поправку. Все будет в порядке, Варя. Ну! Успокойтесь, прошу вас!
Варя, не отнимая рук от лица, меленько, по-голубиному закивала, плечи ее вздрогнули раз, другой и сникли.
- Ну вот и хорошо, - сказал доктор. - Вы дочти успокоились... Правда?
Честно говоря, он совсем не был уверен в том, что Варя успокоилась, сокрушенно повел головой в сторону, в нем возник досадливый кашель, и доктор выругался про себя. Варя, словно почувствовав недовольство Никонова, вновь покивала.
- Я спокойна, Виталий Евгеньевич, - едва слышно проговорила она, - я почти спокойна.
- Вот и хорошо, Варя. Нам с вами расклеиваться нельзя. Что бы там ни было, что бы ни случилось... Если одного солдата в бою можно заменить другим солдатом, то нас с вами заменить некому. Поднимайтесь, Варя!
Она вновь закивала, и у Никонова невольно сжалось сердце от мысли: сколько таких девушек, которым надо выходить замуж, рожать детей, обихаживать мужчин, ушло на войну и пропадает там, и сколько еще уйдет! Варя - одна из них. Дай Бог, чтобы судьба сложилась у нее благополучно, чтобы выжила в затевающейся молотилке.
- Ах, Варя! - произнес он с болью - не удержался, слова эти сами соскользнули с языка, поморщился - не надо было это говорить, нужно было промолчать, не делать ничего, и доктор, расстроенно качнув головой, поднялся со скамьи.
- Я сейчас, Виталий Евгеньевич... Дайте мне еще две минуты, - попросила девушка.
- Да-да, Варя... Да!
- Иначе я не смогу вам ассистировать.
- Я вас понимаю. - Никонов постоял немного рядом, похрустел пальцами, не решаясь сказать что-либо еще. Подумал, что, может, Варе предложить нашатыря - очень здорово приводит в чувство, но тут же отогнал эту мысль прочь - сестра милосердия обидится. Вновь расстроенно качнул тяжелой лысой головой.
Никонов был опытным фронтовым врачом, многое видел на войне, страдал за раненых, жалел их, были на его счету жизни, которые он спас, были жизни, которые из-за нехватки лекарств упустил, немало оттяпал рук и ног, хотя и жалел солдат-калек, но иначе поступить было нельзя, иначе эти люди погибли бы, а вот с одним свыкнуться никак не мог, всякий раз терялся... с женскими слезами.
Он не знал, как с ними бороться. Не умел... Умел лечить болезни, умел оперировать, кромсать скальпелем мертвое мясо, отделяя его от живого, умел снимать боль, а также по цвету глаз, состоянию волос, налету на языке ставить точные диагнозы, умел убеждать раненных, чтобы те расстались с гангренозной ногой или исковерканной рукой, которую уже невозможно восстановить, но совершенно не умел, не знал, что надо делать, когда плачут женщины...
Иногда Каппель задавался вопросом: а с чего, собственно, он взялся командовать дружиной Комуча - не обтершимся, необстрелянным, разношерстным, не всегда понимающим обычные команды войском? Ведь ни славы, ни авторитета, ни опыта это не даст, скорее он даже растеряет то, что имеет... Что заставило его тогда в Самаре, на притихшем собрании офицеров Генштаба подняться с места и предложить самого себя в командиры этого странного войска, воюющего под красным флагом?
Все попытки поднять над головой новый флаг, Георгиевский, пока ни к чему не привели - Комуч сопротивлялся этому отчаянно, ошибочно полагая, что людей можно объединить только под красным флагом... Что двигало Каппеля в те теплые, тревожные, ставшие уже далекими, майские дни? Тщеславие? Усталость? Стремление выбраться из болотной трясины? Угнетенность? Головная боль с похмелья? Стыд за товарищей, среди которых не нашлось ни одного командира, который мог бы взять на себя ответственность за солдат, за военное дело, навыки в котором успели позабыться за угарную зиму семнадцатого-восемнадцатого годов?
Или же что-то еще?
Ответить на этот вопрос однозначно Каппель не мог. Конечно, он застоялся, увял, опустился, как офицер, от безделья, но не настолько, чтобы ночи напролет резаться в карты, тискать толстобоких вдовушек, пить дурную самогонку, от которой отворачивают морды даже свиньи, и произносить пустые пространные речи о том, что Россия находится в опасности...
Он мог бы засесть за книгу воспоминаний, рассказать о Великой войне с точки зрения окопного командира либо выучить китайский язык... Уголки рта устало дернулись, опустились, придав его лицу горькое выражение.
Не для того он родился, приобретал знания, воевал, проливал свою кровь, чтобы в гибельную для страны пору, когда уже началось движение вниз - так ему казалось, - встать в позу постороннего наблюдателя, ковыряющего в носу, либо завалиться на перину к какой-нибудь милой вдовушке лет двадцати двух и послать госпожу Историю ко всем чертям... Россия ему дорога, он - русский, несмотря на то, что по национальному сословию принадлежит к иностранным колонистам, и о том, что он русский, ни разу не забыл на фронте, воюя с немцами.
Он не мог остаться в стороне и не остался.
В сущности, он был одинок. И чувствовал себя одиноко. Иногда ему до стона, до крика, до содроганий и спазмов в горле не хватало человека, которому он мог бы рассказать без утайки все, что видел, что знает - утишить собственную и чужую боль, сгладить остроту одиночества, но этого не было. И Каппель замыкался в себе, на люди выходил застегнутым на все пуговицы, тщательно причесанный, с подбритой на щеках бородкой и аккуратно остриженными, подправленными - чтобы ни одного волоска не было вкривь-вкось - усами.
Он завидовал своим фронтовым товарищам, рядом с которыми находились их жены, - эти люди отличались от других офицеров, были менее жестоки, что ли, тянулись к жизни, а не к смерти. С женщиной мужчина делается чище, учится понимать не только свою боль, но и боль чужую. А это так важно на войне - да и не только на войне - понимать чужую боль...
Неумелые указания Комуча сковали ему руки, главной задачей Каппеля было - сделать как можно меньше ошибок, на которые его толкал Комуч. Политические решения его руководители считали главными в жизни, их никак не могут подменить решения военные; он же полагал, что там, где голосят военные трубы, нет места сладкоголосым ораторам и рифмоплетам.
... Каппель отодвинул от окна шторку - вагон его сиротливо стоял посреди маленькой станции, больше вагонов на путях не было - их по распоряжению местного коменданта после обстрела уволок паровоз - надо было латать дыры. Неподалеку на рельсах застыла ручная дрезина с установленным на ней пулеметом "максим" - охрана Каппеля.
На площадке рядом со станцией дежурный штабной денщик со смешной фамилией Насморков выгуливал сытого гнедого жеребца с маленькой звездочкой на лбу, схожей с офицерской кокардой - Насморков был настоящим специалистом по лошадям, подопечные кони у него даже умели отбивать на деревянном настиле чечетку. Получалось здорово, люди, превращаясь в ребятишек, восторженно хлопали в ладони, Каппель сам был тому свидетелем.
- Наполеон, ходи ровнее! Тяни правое переднее копыто, - командовал Насморков. Жеребца он выспренне звал Наполеоном. - Ходи ровнее!
Наполеон слушался денщика - умные кони всегда понимают человеческую речь - и старался как мог.
- Молодец! - похвалил его Насморков. - Ах, какой молодец!
Лицо у Каппеля разгладилось, настроение начало понемногу улучшаться. Работой денщика можно было залюбоваться. Если бы все знали свое дело так, как знал Насморков, - любо-дорого было бы, может, и Россия давно бы справилась со своими бедами, не было бы ни белых, ни красных, была бы единая страна. Одна на всех - для тех и других...
Но нет такой России, ее еще надо завоевать, и душа почему-то ощущает приближение беды. Беду эту надо обязательно одолеть. Только как одолеть ее без крови?
Операцию доктор Никонов провел быстро - хотя извлечь пулю из плеча поручика оказалось непросто. Она повредила костную ткань, но кости не перебила. Никонов, вытягивая пулю из раны, орудовал хирургическими щипцами как фокусник - и так приспосабливался к полусмятому куску свинца, и этак, сопел, клал голову на плечо, вытягивал губы трубочкой и, стараясь не дышать, делал мелкие несильные рывки - и в конце концов выудил металл из раны, бросил его в тазик.
- Все, Варя, - сказал он, вытирая полотенцем лысину, обильно покрытую потом, - поручика можно перевязывать. А пулю эту... - доктор покосился на тазик, - пулю оботрите, сделайте это тщательнее, чтобы не осталось ни одной кровинки, а потом подарите ее поручику. Очень ценный амулет. Есть поверье, что такая пуля отгоняет от солдата все другие пули.
- Рука... рука у него будет действовать? - спросила Варя каким-то жалобным голосом.
- Будет. Еще как будет.
Павлов, словно услышав эти слова, шевельнулся, застонал, Варя кинулась к нему с привычными словами:
- Тихо, миленький, не шевелись! Не надо... Иначе будет больно. А пока все хорошо... Все будет хорошо. - Щеки у нее сделались алыми, мелькнула и пропала улыбка, лицо приняло озабоченное выражение.
Очнулся поручик через два часа, замутненным взглядом обвел пространство, ничего, кроме засиженного мухами потолка, не увидел и спросил обеспокоенно:
- Где я?
Варя взяла его за руку, пощупала пульс. Пульс был учащенным, как при воспалении - именно его боялся доктор Никонов, когда торопил Варю с операцией.
- В лазарете, - ответила Варя.
- Варюша, это вы? - Тихий голос поручика дрогнул.
- Да, Александр Александрович... Не тревожьтесь, я с вами.
- Я не тревожусь, - поручик облизнул сухие, в бедах трещинках, губы, - когда вы со мною, Варюша, мне не о чем тревожиться. Я долго находился без сознания?
- Долго.
- Значит, ранение оказалось сложным.
- Пуля застряла в кости, но сейчас все в порядке, Александр Александрович, доктор благополучно вытащил ее.
- Меня зовут Сашей.
Вместо ответа Варя упрямо мотнула головой, поправила выбившуюся из-под косынки тяжелую прядь и ничего не сказала.
Перед поручиком внезапно высветилось, возникнув буквально из ничего, видение: небритый кавказец, не целясь, навскидку, стреляет вначале в Митрошенко, потом в него... Очень метким оказался стрелок. Павлов не выдержал, застонал. Варя нагнулась к нему:
- Может, воды? Пить?
Поручик вновь облизал сухие губы, проговорил едва слышно:
- Если можно...
Варя смочила водой угол полотенца, приложила его к губам поручика:
- Сейчас будет легче, потерпите немного, Александр Алек... Саша.
Павлов чуть приметно улыбнулся. Варя налила воды в железную кружку, поднесла ее ко рту раненого:
- Поаккуратнее только.
Павлов сделал несколько жадных глотков.
- Внутри все горит... Уж не была ли пуля у этого абрека отравленная?
Глаза Вари сделались испуганными, округлились:
- Доктор ничего такого не говорил.
- Доктор может этого и не знать.
Варя энергично затрясла головой:
- Нет!
Поручик вновь слабо улыбнулся и закрыл глаза.
К командующему Первой армией Михаилу Тухачевскому, которого сейчас так энергично теснил Каппель, приехала жена - Маша Игнатьева, тоненькая, со светящимся от счастья милым лицом. Тухачевский встретил ее на маленькой станции, где стоял роскошный вагон командующего армией, прицепленный к паровозу вместе с двумя другими штабными вагонами и платформой, к которой толстой проволокой была прикручена горная пушка, невесть как угодившая в эти далекие от гор края.
Вагон этот пригнали из-под Пензы, где он застрял на одном из крохотных разъездов, - богато отделанный, с бронзовыми подсвечниками, прикрученными к стенам, с зеркалами, обрамленными такими же яркими бронзовыми рамами, за которыми неустанно следил, каждую неделю чистил меловым порошком денщик командарма, с диванами, обитыми синим плюшем... Говорили, что в этом вагоне ездил великий князь Николай Николаевич, когда командовал Кавказским фронтом, потом вагон загнали на запасные пути, затем спрятали в одном из депо, потом он, по слухам, попал к Каппелю, но тот вскоре отказался от него, посчитав слишком роскошным для своей скромной персоны, вагон решили отогнать на север, а там его перехватили на одном из разъездов шустрые интенданты Первой армии.
Машу привезли к мужу на дрезине. Она еще больше похорошела, вытянулась - повзрослела, что ли, хотя сияющие глаза ее продолжали хранить восторженное детское выражение, хорошо знакомое Тухачевскому по той поре, когда он впервые встретил Машу Игнатьеву на балу в дворянском собрании. Она училась тогда в Шор-Мансыревской гимназии и влюбилась в высокого сероглазого шатена, бывшего на балу распорядителем - к борту парадного гимназического мундира у него была прикреплена голубая розетка.
Позже Маша Игнатьева стала близкой подругой сестры Миши Тухачевского, первой губернской красавицы, к сожалению уже ушедшей из жизни, и часто появлялась в доме Тухачевских на "законном" основании.
Сестру Тухачевского так же, как и Игнатьеву, звали Марией.