Увидев дрезину, Тухачевский выпрыгнул из своего роскошного вагона и, забыв про то, что он командарм, бегом, будто юный кадет, только поступивший учиться в московское Александровское училище, помчался навстречу дрезине.
Раскинул руки в стороны:
- Машка! Золото ты мое!
Маша кинулась в объятия Тухачевского и неожиданно расплакалась.
- Ты чего? - Тухачевский опешил - женские слезы он переносил с трудом. - Что случилось? Кто-то обидел тебя в дороге?
- Нет, - Маша отрицательно качнула головой, - не обидел. Просто я очень рада видеть тебя. И вот... Сорвалось. - Она виновато улыбнулась, стерла слезы с глаз.
- Пошли в вагон, там уже приготовлен праздничный обед. - Тухачевский проворно подхватил баул жены, обнял ее за плечи и увлек к штабному поезду. - Пошли. Денщик у меня расстарался - даже бутылочку "Марсалы" достал...
- Дореволюционное вино, которое любил Распутин.
- Это вино любят капитаны всех пароходов Европы. - Тухачевский подсадил жену на подножку вагона. - Проходи и будь хозяйкой.
В вагоне Маша с недоумением огляделась:
- А где же все остальные?
- Кто остальные?
- Ну... подчиненные.
Тухачевский рассмеялся:
- Сегодня нам никто не будет мешать - ни подчиненные, ни начальство.
- Я думала, штабной вагон - это вагон, доверху заваленный бумагами, картами - карты везде, на столе, на стенах, на полу, их окружают умные люди... А тут ни карт, ни людей.
- Ну, карт и людей у нас более чем достаточно. Только не все люди умные.
- Это на тебя не похоже.
- Почему?
Ты привык окружать себя умными людьми.
Тухачевский рассмеялся, коснулся губами завитка волос, закрученного около уха жены, глаза у него потеплели, сделались растроганными, он проговорил тихо:
- Хотел бы окружить, только где взять столько умных людей? А? - Тухачевский вздохнул, подтолкнул Машу к столу: - Прошу! Чем богаты, тем и рады.
Стол был сервирован со вкусом - явно командарм обошелся стараниями не только одного своего денщика, приложил к этому руку и сам: приборы были серебряные, с чернью, без монограмм, туго накрахмаленные салфетки вставлены в такие же серебряные, с чернью, держатели, тарелки - настоящий Кузнецовский фарфор, который не перепутаешь ни с каким другим. Большая темная бутылка "Марсалы" выглядела на столе этакой башней.
В нескольких изящных селедочницах лежала нарезанная рыба, местная, волжская - вареный осетр, напластанный крупными ломтями, истекающая сладким желтым жиром севрюга, мягкий вяленый сазан - ломти огромные, будто и не рыба это была вовсе, а куски баранины, тщательно разделенные и тщательно уложенные на блюде. В серебряном фруктовом судке дымилась горячая картошка, посыпанная свежим укропом.
Маша всплеснула руками:
- Богатство какое! Я давно такой вкусной еды не видела.
- У нас тоже с продуктами не очень, но это ребята расстарались для тебя. - Тухачевский притянул Машу к себе, вновь поцеловал непокорный завиток, топорщащийся около уха - очень ему нравился этот завиток. - Садись! Я, ожидая тебя, здорово проголодался.
- И я проголодалась.
- Что новенького в Пензе? Как родители, как отец?
- Отец полмесяца хворал - простудился в своем депо, на маевке какой-то... Сейчас, слава Богу, уже поднялся с постели.
- А мать как?
- Мать у нас железная. Ничего ей не делается. Годы ее не берут, она все такая же молодая, красивая, подвижная. Попечительствует, рукодельничает, командует.
Простые вопросы, простые ответы, но как много скрыто в них всего, какое тепло они вызывают... Серые глаза Тухачевского потемнели от нежности, он кивнул жене, наклонил голову, чтобы скрыть возникшую минутную слабость. Маша приподнялась на цыпочках и поцеловала его в ровный, тщательно разрезавший густые волосы пробор. Произнесла тихо, почти не услышав своих собственных слов - так тихо они прозвучали:
- Миша, я очень соскучилась по тебе.
Тухачевский обнял ее.
- Давай за стол. - Он вновь, в который уж раз ткнулся губами в завиток, обрамлявший ухо, потом поцеловал второй завиток, свесившийся на лоб. - Если бы ты знала, как я рад тебя видеть.
- В Пензе встретила твоего гимназического надзирателя, Кутузова... Помнишь?
- А как же! Такие люди не забываются никогда. Очень вредный был человек, весь из желчи. Старик уже небось?
- Старик. У него четыре сына... Всех четверых записал в Красную Армию.
- А вот это - молодец! Даже не верится, чтобы такой сухарь мог совершить такой разумный поступок... Меня он не любил особенно. Чуть что - хватал за воротник н тащил в угол: "Опять Тухачевский! Охолонитесь- ка в уголочке!" Как меня не выгнали из гимназии - не знаю. Спас, наверное, кадетский корпус... Моих не видела?
- Видела Игоря. Странный, голодный, злой, погруженный в себя, меня даже не заметил, пришлось трижды окликать.
Игорь - младший брат Тухачевского, талантливый человек, музыкант с необыкновенно тонким слухом.
- Скрипку он не бросил?
- Нет.
- Сашу не видела?
- Не видела. По-моему, его сейчас в Пензе нет.
- Скорее всего, сидит в Петрограде или в Москве.
Саша - старший брат Михаила Тухачевского, одаренный математик, человек, для которого весь мир был поделен на формулы и числа, даже любовь и семейную жизнь и те он подводил под некие математические формулы, под своды случайностей, сделавшихся закономерностями. Когда он это раскладывал на бумаге, с рисунками и числами, - получалось очень убедительно.
Тухачевский отодвинул в сторону стул с резной красной спинкой - среди голубого бархата и тонированного светлого ореха стул этот, добытый расторопным денщиком в одном из помещичьих имений, выглядел совершенно чужим в вагоне,- усадил Машу, напротив сел сам.
По лицу Тухачевского словно пробежала какая-то тень, и Маша заметила, что муж чем-то расстроен. Перегнувшись через стол, она тронула пальцами его руку:
- Что-нибудь случилось?
- Нет. Просто вспомнил свой забитый Чембарский уезд, липовый парк, сад с вишнями, густо облепленными белыми цветами... Иногда мне все это снится, и я чувствую себя счастливым. Не знаю только, удастся мне когда-нибудь увидеть это наяву или нет?
Маша ласково погладила его руку:
- Конечно, удастся. А как же иначе?
- Может быть и иначе. Война порою такие странные сюжеты подбрасывает...
Подцепив ложкой большую рассыпчатую картофелину, Маша положила ее в тарелку мужа:
- Давай не будем говорить о войне, Миша. Представим себе, что никакой войны нет...
Тухачевский согласился.
- Давай не будем говорить о войне. - На лице его возникла улыбка, и он неожиданно стал похож на мальчишку-гимназиста, которого Маша впервые увидела на балу. Она благодарно улыбнулась мужу. - Давай не будем говорить о войне, - еще раз повторил Тухачевский и ловко ухватил пальцами бутылку "Марсалы" за темное тонкое горлышко. - Выпьем лучше, - он разлил золотистое, пахнущее виноградом вино по бокалам, - за нас с тобою!
- За нас с тобою! - эхом отозвалась Mama. - За то, чтобы тебе всегда сопутствовала воинская удача.
- Очень хороший тост, - похвалил Тухачевский, чокнулся с женой. - А я пью за то, чтобы твой муж почаще радовал тебя!
- Тоже неплохой тост, - в тон Тухачевскому произнесла Маша. - За тебя!
- А я - за тебя!
Они долго сидели за столом, обрадованные встречей, тихо разговаривали, пили "Марсалу" и ели рыбу. В окна штабного вагона заглядывало солнце, в деревьях беспечно щебетали разные птахи. Будто действительно не было ни войны, ни стрельбы, ни мук и смертей - будто ничего, кроме нежности и тепла, в мире не было.
Вечером на этой станции появились каппелевцы.
Штабной вагон командарма-один поспешно откатился на восток. Когда под колесами уже грохотали рельсы, неподалеку от состава показались конники. Неведомо чьи - мелькнул вроде бы над их головами красный вымпел и растворился в вечернем сумраке. Красный вымпел мог оказаться и своим и чужим.
Конников отогнали от поезда пулеметным огнем и выстрелами из горной пушки.
Каппель вызвал к себе Вырыпаева. Тот все больше отдалялся от своей батареи - он теперь выполнял штабную работу, стал неким доверенным лицом Каппеля, который поручил ему вести свою личную канцелярию, связанную с прошениями гражданского населения. Когда Вырыпаев явился, Каппель показал ему рукой на место около стола.
Выглядел Каппель неважно - не спал несколько ночей.
- Василий Осипович, красные в Екатеринбурге арестовали мою жену и увезли в Москву...
Вырыпаев об этом слышал, кивнул сочувственно.
- Детей, слава Богу, не тронули, тестя тоже - они на следующий день съехали с квартиры, оставили только прислугу - на случай, если Ольга все-таки вернется домой. - Каппель взял со стола толстый красный карандаш и неожиданно для себя сломал. Поморщился недовольно: не надо раскисать. - В общем, Ольги Сергеевны нет.
- Сочувствую, Владимир Оскарович, - тихо произнес Вырыпаев.
- Переговорите с разведчиками, пусть под видом мешочников направят кого-нибудь поопытиее в Москву, - попросил Каппель. - Мне очень важно знать, где Ольга Сергеевна, что с ней. В общем, вы сами все прекрасно понимаете.
- Зацепки какие-нибудь имеются? Может, кто-нибудь что-нибудь видел?
- Кроме того, что арестовал ее комиссар местного Совдепа Редис, никаких сведений нет. Разговор с Редисом был, но разговор ничего не дал. Ольгу Сергеевну посадили в пассажирский вагон и в сопровождении двух охранников отправили в Москву. Там веревочка оборвалась.
Вырыпаев поднялся со стула:
- Разрешите действовать, Владимир Оскарович!
- Да-да, - рассеянно кивнул Каппель. - Жду от вас вестей.
На следующие же сутки, в ночное время, были посланы в Москву три разведчика - толковые, умеющие разбираться в любых хитросплетениях люди. Однако вернулись они ни с чем: Ольга Сергеевна как в воду канула.
На обратном пути разведчики попали в облаву. Пришлось отстреливаться. Один из них, поручик Бузанков, был ранен в руку.
Больше Каппель не видел свою жену, сколько ни искал ее - не нашел, сколько ни пытался ухватить хвостик большого запутанного клубка, чтобы потянуть и распутать - так и не ухватил...
В Самару тем временем прибыли представители атамана Анненкова, одетые в черную форму с замысловатыми шевронами на рукавах, с желтыми лампасами на шароварах и погонами красного цвета; в черные, лихо заломленные фуражки у них был вшит белый кант, как у моряков, - в общем, форма эта была едва ли не всех цветов радуги. К тоненьким, непрочным поясам с металлическими наконечниками чуть ли не по всей длине были прикреплены какие-то хвосты, очень похожие на женские побрякушки.
Тихие самарцы, увидев дикое войско атамана Анненкова, крестились: на рукавах у анненковцев красовались черепа с костями - пугающий символ для живого человека, тем более для обывателя. Анненковцы посмеивались над страхом самарцев:
- Вы нашего знамени не видели!
Знамя у анненковцев было черное, окаймленное серебристо-серой полосой, в середине полотна был вышит большой череп, под которым красовался косой крест, сложенный из двух крупных костей. На все нашел деньги бывший есаул Анненков - и форму своим солдатам пошил, и цацки на рукава повесил, и погоны в специальных мастерских изготовил, и высокие, очень фасонистые сапоги с ремешками, перехватывающими ногу под коленом, стачал.
- Отчего ваш флаг черный? - спросил у анненковцев полковник Петров, будущий генерал, а ныне - начальник оперативного отдела штаба комучевских войск.
- Готовимся к партизанской войне! - гордо ответили анненковцы.
- Но черный цвет, он же - пиратский!
- Как большевики с нами, так и мы с большевиками: они с нами по-пиратски, и мы с ними так же.
Увидев, что над зданием Комуча развевается красный флаг, анненковцы недоуменно остановились, притихли. Потом один из них, усатый казак с погонами хорунжего, похожий на кота, неверяще помахав рукой - словно обжегся, - вытащил из болтавшейся на ремне кобуры старый потертый маузер.
- Свят-свят-свят, это что же такое делается? Большевиков в Самаре еще нет, а флаг ихний уже тут! - Он вскинул маузер и выстрелил в красное комучевское полотнище. Полотнище, вяло болтавшееся на ветру, дрогнуло - хорунжий не промахнулся. - Это что же такое делается? Свят-свят-свят! - Хорунжий выстрелил еще раз.
Красное полотнище вновь дрогнуло.
Напарник хорунжего, из одной с ним хлебной станицы, расположенной на Алтае, тоже хорунжий, по фамилии Ванеев, увидел длинную пожарную лестницу, прислоненную к крыше здания.
- Погоди-ка, земеля, - остановил он стрелявшего, - я сейчас эту материю сброшу на землю без всяких пуль... Береги огневой припас, земеля. Подержи-ка. - Он через голову стянул с себя ремень с шашкой, отдал станичнику.
На крышу Ванеев забрался ловко, как обезьяна, перешагивая через ступеньку, наверху подполз к краю крыши и ударил каблуком сапога по древку флага.
Древко хряпнуло, но не переломилось. Ванеев выругался с веселым восхищением:
- Похоже, из дуба шток выстругали.
Ударил еще раз, потом еще. Наконец древко оглушительно треснуло - звук был похож на револьверный выстрел - и полетело вниз.
- Вот, - удовлетворенно проговорил Ванеев.
Его напарник засунул маузер в кобуру и кинулся к флагу. Вонзил каблук в полотнище, вдавил ткань поглубже в мягкую, распаренную теплым дождем землю, и всадил в полотнище второй каблук, тоже вдавил
- Эхе! - азартно выкрикнул он. - Эх-хе!
Ванеев, спустившись с крыши, бросился помогать приятелю, легко пробежался по поверженному полотнищу, потом подпрыгнул и всадил сразу оба каблука в красную ткань, прокричал так же азартно, как земляк:
- Эхе!
Из открытого окна здания неожиданно грохнул винтовочный выстрел. Ванеев с изумленным видом приподнялся на носках, вскинул голову, словно хотел пересчитать тазами облака, и начал медленно заваливаться на спину.
- Земеля-я! Станичник! - заорал хорунжий и, по-орлиному растопырив руки, кинулся к Ванееву.
Снова хлопнул выстрел, на этот раз из другого окна, и хорунжий с растопыренными руками и распушенными по-кошачьи усами полетел на тело своего товарища. Анненковцы, столпившиеся посреди площади, кинулись врассыпную - понеслись, будто черные кони, во все стороны, на ходу хватая оружие. Кто-то из них на бегу выстрелил в открытое окно, оттуда ударил ответный выстрел, и снова - попадание. Один из гостей, юный казак с новенькими красными погонами, увенчанными вензелем "А", вскрикнул надорванно и круглым колобком покатился по земле.
Затеялась перестрелка. Шла она недолго - минут пять. Но и этого было достаточно, чтобы на подоконнике одного из окон первого этажа здания Комуча осталось лежать тело дежурного офицера, а среди аиненковцев появился раненый - толстый бровастый подхорунжий с красным лицом и хриплым, как у Бармалея, голосом.
Лежа посреди площади, он громко и хрипло стонал.
На анненковцев, оставшихся на площади и взятых на мушку, из боковой улочки вынесся казачий разъезд.
- Кто такие? - поигрывая шашкой, грозно спросил начальник разъезда - сотник со шрамом, плоско припечатавшимся к правой щеке.
- Приехали от атамана Анненкова.
- Гости, значит, дорогие... - Сотник трубно чихнул. - А пошто на флаг наш позарились?
- Так ведь красный же! Ну и подумали - большевики решили над нами поиздеваться - флаг свой вывесили...
- Устроили тут побоище.- Сотник посмотрел, как солдаты из караульной роты стаскивают с подоконника убитого офицера. - Сдайте оружие, и пошли разбираться!
- Оружие мы не сдадим.
- Это почему же? - Сотник демонстративно вытянул из ножен шашку, затем с резким металлическим стуком загнал ее обратно.
- Боимся, - признались анненковцы. - Без оружия вы нас перестреляете как кур.
- Мы вас и с оружием перестреляем... Но в данном разе слово казака даю - не перестреляем! Но ежели не сдадите свои пистолеты, тогда я за исход не ручаюсь. - Сотник вновь вытянул из ножен шашку и со стуком загнал ее обратно.- Не только перестреляем, но и порубаем!
Подъесаул, который вел с ним разговор, нехотя нагнулся и положил к своим ногам маузер.
- Ладно, сотник, я вам верю.
- Вон сколько народу положили и хотите без разбирательства уехать? Так не бывает.
- Да это наши лежат, наши, это вы наших положили. - Подъесаул повернулся к своим спутникам: - Ладно, клади на землю оружие, мужики!
- А вернут нам его? Ведь револьверы ныне больших денег стоят.
- Вернут. Уверен - вернут, - убежденно произнес подъесаул.
Узнав об истории с флагом и перестрелке, Каппель лишь покачал головой:
- Началось!
Полковник Петров, прибывший из Самары на фронт рассказавший ему эту историю, болезненно подергал плечом:
- Более глупой ситуации представить себе невозможно.
- Флаг нам надо менять. Чем скорее - тем лучше.
Каппель продолжал атаковать Самару с предложением заменить красное комучевское полотнище на полосатый Георгиевский флаг, но всякий раз получал отказ. Единственное, чего ему удалось добиться - это чтобы части, на счету которых имелось несколько побед, были награждены Георгиевским стягом. Части эти теперь использовали стяг вместо знамени - ходили с ним в атаку. Офицеры все больше и больше ненавидели Комуч - недовольство его начало носить уже открытый характер, и только авторитет Каппеля сдерживал их от публичных выступлений.
- Потерпите немного, - говорил офицерам Каппель, - скоро все должно измениться.
Он душой своей, мышцами, нервами, сердцем чувствовал, что изменения эти произойдут очень скоро. Это связано будет не только с победами, но и с поражениями.
Полк, в котором находилась рота поручика Павлова, снова передвинулся на восток - предстояло взять очередной уездный город - тихий, пахнущий рыбой, солью, мореным деревом, гасящим запахи и рыбы и соли, пахнущий также ладаном и лекарствами - в этом городе находился небольшой заводик, производивший из целебных трав разные снадобья.
Встал вопрос о раненых - куда их деть? Полковник Синюков приказал:
- Тех, что лежачие, - оставить на месте под присмотром фельдшера, тех, кто может встать в строй, пусть отправляются в строй!
- Павлова решено было оставить, но Варя воспротивилась.
- Нет, нет и еще раз нет! - сказала она.
- Почему? - удивился доктор Никонов.
- А если на этот город налетят красные во главе с этим самым... с пауком?
- С Троцким, что ли?
Троцкого на карикатурах тех лет часто изображали в виде паука, пытающегося сдавить в своих цепких длинных лапах всю Россию (Россия на карикатурах, кстати, изображалась в виде большой беспомощной мухи). Слухи о том, как лютует председатель Реввоенсовета, доходили и до белых - и белые сочувствовали красным, вот ведь как.
Варя кивнула:
- С ним.
- Никаким Троцким здесь не пахнет и пахнуть не может, - убежденно проговорил Никонов. - А поручик отлежится в тиши, в покое, молочка парного попьет вволю и догонит нас, Варя. Тут коровы вот какие отъевшиеся ходят, трава растет даже на тротуарах.
- Нет-нет. Нет и еще раз нет. - Варя уперлась - не свернуть. - Я не оставлю его, Виталий Евгеньевич.