В это время к Ленину обратилась Франция, которая просила сохранить хотя бы капельку верности союзническому долгу - несмотря на Брестский мир, уже заключенный, по которому Россия позорно выбыла из войны как проигравшая сторона, - и передать Чехословацкий корпус во Францию, на фронт, где немцы в это время давили так, что из французов только пузыри лезли.
Советская Россия согласилась: чехословаки были уже не соринкой в глазу - целым бревном. Такую опасную силу иметь у себя под боком, в доме, - номер смертельный. Оставалось решить один вопрос: как чехословаков переправить во Францию?
Самый простой путь лежал через Архангельск. Там был хороший порт, корабли Антанты отлично знали туда дорогу, она была проложена на всех морских картах, однако имелось одно "но": чехословакам надо было предоставить коридор, который проходил через Москву, а кроме того, дальнейшая часть пути пролегала в непосредственной близости от Петрограда. А что, если этим ребятам вздумается пограбить две столицы? А заодно и сменить политическую власть?
Решили разделить чехословаков на четыре группы и отправить их в Европу дальним путем - через Владивосток.
Решение это стоило России дорого. Думаю, что Гражданская война не была бы такой затяжной и лютой, если бы чехословаков во Францию отправили через Архангельск или даже через Мурманск (тоже неплохой вариант). И что еще было плохо - эшелоны чехословакам почти не давали, а если давали, то при каждом удобном случае вагоны, которые были сплошь в дырах, загоняли в тупики, а самих пассажиров держали на голодном пайке...
И стали чехословаки расползаться по всей России. Будто парша по капустному полю.
В тот вечер в купеческом клубе появились трое чехословаков. В офицерской - старой, но вычищенной и отутюженной - форме. Держались они особняком, по-русски говорили хорошо, хотя речь их была какой-то каркающей, замедленной - русские люди по-русски так не говорят.
Чехословаки заказали пиво - в Самаре традиционно варили хорошее пиво - и кулебяку с рыбой. На большее не решились: может, денег у них не было, а может, желудки не принимали икру и отварную севрюгу.
Павлов внимательно осмотрел чехов:
- Не пойму, то ли это друзья-союзники, то ли враги-противники .
- А сейчас никто ничего не может понять, Ксан Ксаныч, все перемешалось: полосатое выдают за пятнистое, розовое за синее и так далее. Вы слышали, генерал Толстов с казаками осадил Астрахань?
- Слышал другое: атаман Дутов поднимает оренбургское казачество. На Дону тоже все готово вспыхнуть... Там, похоже, вообще затевается что-то грандиозное,
- Пора, пора, Ксан Ксаныч. Не то власть нынешняя уже здорово надоела.
- А появление чехословаков - это штука знаковая. Это нам словно кто-то знак подает.
Куйбышев собирает свои части в кулак. Тоже знак.
- Правильно делает, грамотно. Если из оренбургских степей навалится Дутов со своими казаками, то Куйбышеву надо будет выставлять очень прочный заслон. Вот он и собирает своих людей в кучу.
- А Дутов навалится обязательно.
- Да, Ксан Ксаныч, Дутов навалится обязательно, Хотя бы ради пива из самарских пивоварен. - Вырыпаев не удержался, усмехнулся. - Атаман очень любит пиво.
- Как и эти вот... с длинными козырьками. - Павлов должал бесцеремонно разглядывать чехословаков.
- Вы напрасно относитесь к ним с неприязнью, дорогой друг. Думаю, чехословаки для нас - больше друзья, чем освобожденные из сибирского плена, из лагерей, немцы.
- Господин капитан, есть хорошая поговорка: "Подкинем - увидим". Время все расставит по своим местам. - Павлов приподнялся на стуле и сделал приветственный жест рукой: - Господин полковник!
В дверях показался Синюков - круглоголовый, с красными, будто бы посеченными ветром щеками. Увидев Павлова, полковник кивнул, направился к столику, за которым сидели поручик и капитан Вырыпаев. Поздоровавшись, Синюков голодно блеснул глазами потер руки:
- А я, господа, проголодался так, что могу съесть не только целую стерлядь - готов съесть пароход вместе колесами и рулевым управлением. - Он пощелкал пальцами, подзывая к себе "человека" - кудрявого малого в желтой атласной рубахе, сделал ему заказ и, опершись локтями о стол, строго глянул на офицеров: - Ну-с, об чем ведем речь?
- Да вот, - Павлов показал глазами на чехословаков, - обсуждаем появление иноземцев в глухой Самаре.
Полковник покосился на чехословаков, прогудел в кулак:
- Это все неспроста.
В клубе было дымно. Тихий рокоток переходил от стола к столу. Из соседней комнаты доносилось звонкое костяное щелканье. Там офицеры, наряженные в штатские кургузые пиджачки - по революционной моде - и кителя со споротыми погонами, резались в бильярд.
Двое официантов принесли большой, натуженно пыхтящий - словно бы он готов был взорваться - самовар и поставили на соседний стол, где собралась группа однополчан-уланов. Уланов всегда можно было узнать по прямой, словно бы натянутой на доску спине и замедленной походке.
Хлопала входная дверь.
Вот она хлопнула в очередной раз, и на пороге появился человек в деповской форменной тужурке с петлицами на воротнике, при красной повязке, охватившей рукав. На ремне у деповского висел наган в большой кожаной кобуре. Медленно оглядев зал, деповский заметил чехословаков и, повернувшись к двери, приоткрыл ее. На пороге возникли двое рабочих с винтовками, Деповский - старший в наряде, скорее всего, представитель городского ревкома - кивнул на чехословаков. По выражению его лица было понятно, что произойдет дальше.
Рабочие подошли к столику, где сидели чехословаки.
- Допивайте, ребята, пиво, - по-простецки сказал им один из рабочих, седоусый, с косматыми серыми бровями, стукнул прикладом винтовки о пол, - а кулебяку эту прихватывайте с собой, каждый по куску, и потопали с нами.
Чехословаки поспешно допили пиво и, ежась, поднялись. Рабочие увели их.
- Убей меня Бог, не пойму, как они здесь оказались. - Полковник налил водки в рюмку, залпом выпил. - Большевики же яро ненавидят их... Как пропустили? Ведь по России расставлено столько кордонов!
- Вот потому они их и арестовали.
- Исправили свою ошибку, значит?
- Так точно, господин полковник!
Полковник крякнул, подцепил на вилку крепкий, до сего времени успешно ускользавший от уколов рыжик, выпил и так смачно захрустел соленым грибом, что Вырыпаеву и Павлову захотелось сделать то же самое.
В соседнем помещении, откуда доносился стук бильярдных шаров, послышался шум, - очевидно, там играли по-крупному.
Синюков пальцем подозвал к себе кудрявого малого, стоявшего неподалеку от них с перекинутым через руку полотенцем, ткнул рукой в дверь бильярдной:
- Узнай, что за шум, а драки нету?
- Уже узнал.
- И что же?
- Прапорщик Дыховичный проигрался вдребезги. Теперь на кону "русская рулетка".
Полковник присвистнул и осуждающе покачал головой:
- Молодые дураки! - Отведя голову назад, спросил: - И сколько же раз он в случае проигрыша должен крутить барабан револьвера?
- Три.
Прапорщику Дыховичному в последнее время вообще не везло: его оставила любимая женщина, укатила в Астрахань с капитаном единственного парохода, плавающего из Самары на Каспий и по Каспию в Дербент; из Парижа пришло письмо, что там, в квартире на бульваре Сюше, умерла мать прапорщика, бывшая замужем за колонелем , интендантом французской армии. Дыховичный скрипел зубами, мечтая добраться до колонеля - подозревал, что интендант приложил руку к этой трагедии. В довершение всего те несколько золотых пятнадцатирублевок, которые прапорщик отложил на черный день, в последние два часа перешли в карман другого человека - жгучего черноволосого корнета Абукидзе, мастера лихих финтов на бильярдном столе.
То, что корнет проделывал с шарами, вызывало удивление даже у опытных бильярдистов: вперившись глазами в катящийся по зеленому полю шар, он мог остановить его либо заставить свернуть в сторону. Иногда даже под прямым углом.
Такого проделывать в Самаре не мог никто. Где корнет обучился таким штучкам, было неведомо - вполне возможно, что брал уроки у великого Гарри Гудини.
Прапорщик тоже мог неплохо лупить кием, иногда с ходу загонял в лузу сразу три шара, но все равно от Абукидзе отставал. Удар у корнета-грузина был и хитрым, и железным одновременно. Он и сейчас упрямо наседал на обобранного Дыховичного. Хрясь! - и желтоватый костяной шар, украшенный цифрой 10, отскочил от нафабренного мелом кончика кия сантиметров на двадцать, по пути неожиданно остановился, будто бы споткнулся о преграду, затем медленно, под прямым углом покатился в сторону, в среднюю лузу.
Он катился все медленнее и медленнее, словно по пути терял свою силу, перед самой лузой сила в нем вообще сошла на нет, он должен был бы остановиться, но не остановился - в последний момент вдруг обрел резвость и буквально спрыгнул в лузу.
Вот чудеса! Колдовство какое-то!
Собравшиеся, затаив дыхание, следили за шаром, и, когда тот нырнул в сетку, раздался сожалеющий вздох - собравшиеся сочувствовали прапорщику.
- Ну что ж, осталось забить еще один шар, - довольно молвил Абукидзе. - За этим дело не станет. - Голос у него был высоким, с резковатыми бабьими нотками. Абукидзе глянул насмешливо на прапорщика и опытным глазом, будто Наполеон, окинул бильярдное поле.
Прапорщик в ответ молча кивнул.
Напоследок корнет решил слихачить - поразить собравшихся королевским ударом, когда шар превращается в снаряд и даже способен обломить бортик у бильярдного стола. Абукидзе обошел стол кругом и выбрал один шар, очень простенький шар, который можно было не то чтобы кием - пальцем закатить, такая примитивная это была подставка.
Абукидзе ударил резко, с лету, но шар, обычно послушный, делающий все, что желал хозяин, неожиданно позорно оторвался от сукна, пронесся с полметра по воздуху и вновь шлепнулся на бильярдное поле... Проскочив по всему пространству и не зацепив ни одного шара, он ударился о бортик и, отскочив назад, задел за оказавшийся на его пути шар.
Корнет сыграл так, как не играет даже ребенок - более чем плохо, и все же выдержка не изменила ему, и он в благодушной улыбке растянул губы, украшенные тоненькой ниточкой усов.--
- Мой подарок вам, прапорщик, - сказал он, обращаясь к Дыховичному.
- Не надо мне никаких подарков, корнет. Подарки при такой игре оскорбительны... Возвращаю его вам, - Дыховичный, почти не глядя, ткнул концом кия в шар, и тот, загромыхав глухо, ткнулся в один шар, потом в другой, в третий и остановился. Дыховичный сделал низкий поклон в сторону Абукидзе.
- Больше, господин корнет, прошу не делать мне никаких подарков.
- Больше не буду, - с усмешкой пообещал корнет, неторопливо обошел бильярдный стол - чувствовал, стервец, что на его улице наступает праздник, отстрелил взглядом несколько шаров, поделил их на свои и чужие, примерился к одному, но не ударил, выпрямился с кием в руке - шар чем-то не понравился ему, остановился у другого шара.
Тишина возникла такая, что звук пролетевшей мухи был похож на рев подбитого "ньюпора", устремившегося я к земле.
Корнет покосился в одну сторону, потом в другую - такая тишина ему нравилась, еще раз окинул взглядом зеленое суконное поле и, подняв кий, примерился ко второму шару.
| Тишина сделалась еще более прозрачной, натянутой, тревожной, от подобной тишины у фронтовиков седеют виски, а в ушах начинает заполошно биться кровь: они прекрасно знают, что это такое - угрюмая звонкая тишина, в которой запросто может остановиться сердце.
Полковник Сннюков первым засек эту опасную тишь, исходящую из бильярдной комнаты, потяжелел лицом и произнес короткое, похожее на пыханье мигом сгоревшего пороха:
- Ох!
- Что-то там происходит, - произнес Вырыпаев, лицо у него тоже сделалось тревожным. - Отвратительная штука - тишина, в которой слышно, как летают мухи.
За столом у них появился четвертый человек - подполковник Генерального штаба Каппель, с темно-русыми вьющимися волосами, аккуратной бородкой и внимательным взглядом. Говорил Каппель мало, если же говорил, то только по делу. Был он одет в чистый, хорошо отглаженный китель, с которого были спороты погоны; справа, на кармане, под клапаном, виднелись две крохотные дырочки - следы серебряных академических знаков. Каппель тоже прислушался к тишине, установившейся в бильярдной комнате.
- Это все от безделья, от того, что люди не знают, куда деть себя, - сказал он, - все мы оказались выбитыми из седла. Все без исключения.
- Верно, - Сннюков вздохнул, налил себе очередную стопку водки, предложил водки и Каппелю, но тот отказался, - мы были нацелены на войну до победного конца, а в результате получили сапогом по морде. Тому, кто готовил позорный Брестский мир, я бы оторвал все, что висит ниже пояса, - полковник, ожесточась, сжал пальцы в кулак, оглядел побелевшие костяшки, словно хотел ими ткнуть кого-нибудь из сидящих за столом, - или бы вообще всадил пулю между глаз... Ох, всадил бы.
- История всадит эту пулю, - спокойно отозвался Каппель, - история ничего не прощает. За все потребует ответа.
- Ну, те, кому надобно отвечать, на это просто-напросто плюют, - поморщившись, будто от боли, произнес Вырыпаев.
- Совершенно напрасно. Я бы на месте этих господ-товарищей истории очень боялся. И относился бы, извините за дамское словечко, трепетно. Шляпу при встрече поднимал бы за два квартала...
Тем временем корнет Абуладзе ударил по шару, этот раз он продемонстрировал удар настоящего мастера - шар точно пошел в лузу, по дороге столкнулся с вторым шаром, который сделал неожиданный рывок в сторону и нырнул в другую лузу. У Дыховичного не осталось ни одного шанса на выигрыш.
Он побледнел, по-боксерски подвигал нижней челюстью из стороны в сторону, словно ожидая прямого удара в лицо, глянул корнету в глаза.
Тот приподнял плечо и произнес с зажатым, будто запиханным куда-то в грудь смешком:
- Крутите барабан, прапорщик, исполняйте свой долг.
- От исполнения долга я никогда не отказывался. - Прапорщик положил кий на стол, достал из кармана аккуратный револьвер, взятый им на фронте у убитого оберега, с тихим клацаньем разъял ствол. Револьвер был ухожен, в пустых гнездах барабана не было ни одного патрона.
Прапорщик протянул руку к собравшимся.
- Один патрон, пожалуйста! Взаймы... Прошу вас! Никто не дал прапорщику патроны, ни одного... Орудие было у многих, и патроны были. Люди отводили глаза в сторону и отрицательно качали головами. А артиллерийский поручик Булгаков подошел к корнету и попросил:
Сведите все к шутке, пожалуйста! Не хватало еще ради каких-то глупостей играть в "русскую рулетку".
Вместо ответа Абуладзе усмехнулся, произнес жестко и одновременно высокомерно, с некоей брезгливостью:
- Играть надо лучше! - Сунул руку в карман, вытащил оттуда револьвер - другой системы, не такой, как у Дыховичного, но того же калибра. Вытряхнул из барабана один патрон. - Держите! - произнес он убийственно вежливым тоном.
Дыховичный перехватил патрон, сунул его в барабан револьвера, пальцем крутнул барабан и в ту же секунду поднес ствол к виску. Нажал на курок.
Звонко клацнул боек, всаживаясь в пустоту гнезда, - всадившись, отскочил назад, на исходную позицию. Дыховичный снова крутнул пальцем барабан и вторично нажал на спусковую собачку револьвера.
Выстрела опять не последовало. На щеках Дыховичного появились розовые пятна, он словно начал оживать, корнет Абуладзе, наоборот, побледнел, на лбу у него выступили капли пота. Дыховичный вновь резким движением пальца прогнал барабан вокруг оси, приставил ствол к виску и надавил на курок.
По тому, как дрогнул воздух в бильярдной, стало понятно - сейчас произойдет непоправимое. Раздался выстрел.
Лицо у Дыховичного сделалось плоским, как доска, даже нос и тот втянулся внутрь, остались две черные страшные дырки ноздрей. Пуля снесла Дыховичному половину головы, он, выронив револьвер, взмахнул руками и грохнулся спиной на пол.
Услышав выстрел, полковник Синюков выскочил из- за стола и стремительно - от полнеющего тела трудно было ожидать такой прыти и слаженности движений, но что было, то было, и такое проворство вызывало уважение: Синюков умел в пиковые минуты преображаться, - в следующее мгновение влетел в бильярдную комнату.
Вернулся оттуда мрачный, вытер руки салфеткой.
- Прапорщик Дыховичный... - сообщил он. - Самострел.
- А причина? - спросил Каппель. Он не знал, что происходило в бильярдной.
- Формально - бильярдный проигрыш. Проиграл этому подонку из Грузии, корнету Абуладзе. На деле же причина более глубокая. Потеря ориентиров, потеря цели и как окончательный результат - потеря России. Что может быть хуже!
Лицо у Каппеля потемнело, он отставил в сторону тарелку.
- Скоро начнется лютая война, - неожиданно произнес он, - очень затяжная, жестокая.
Синюков на слова Каппеля не обратил внимания.
- Жалко Дыховичного, - сказал он. - Славный молодой человек.
- Славный, - согласился Каппель.- Я с ним сталкивался.
- Половину бильярдной забрызгало кровью. - Синюков проводил взглядом трех половых, которые бегом с шайками в руках проследовали в бильярдную комнату. - Вот и пролил Дыховичный кровушку свою во славу России. - В горле у Синюкова что-то булькнуло, глаза сделались влажными.
Люди начали подниматься из-за столов: клуб могли окружить ревкомовские патрули, оставаться здесь было нельзя. Если окружат - начнется такая матата, что... Проверка документов, обыски, чужие пальцы будут выворачивать наизнанку портмоне, а матросы с потными чубами, прилипшими к крутым лбам, станут составлять протоколы. Попадать в кастрюлю с этим супом не хотелось никому.
К черному ходу, чтобы покинуть клуб через него, пошил и корнет Абукидзе. Тонкие губы его были плотно сжаты, глаза полуприкрыты тяжелыми веками, вид он имел какой-то болезненный, сонный. Корнета перехватил прапорщик Ильин, однополчанин Дыховичного по отдельному пехотному батальону.
- Ну что, корнет, довольны? - враждебно спросил он.
Абукидзе приподнял одну бровь.
- Дыховичный рассчитался за проигрыш, и только, - сказал он.
- И только?
- Ничего другого за этим нет. Ни ссоры, ни недомолвок, ни неприязни.
- Из-за каких-то жалких бильярдных костяшек вы позволили человеку расстаться с жизнью? Не остановили его?
- А вы где были, прапорщик? Могли бы остановить.
- К сожалению, я появился только что, - голос у Ильина зазвенел горько, - роковой выстрел уже прозвучал.
- Так что я здесь ни при чем. - Абукидзе ловко обогнул прапорщика и вышел на улицу.
Утром следующего дня по городу на простой телеге, едва прикрытой куцым брезентовым полотном, провезли тела трех чехословаков, арестованных накануне в клубе: их сочли лазутчиками и расстреляли во внутреннем дворике - специально огороженном, глухом - городской тюрьмы.
На нескольких заборах, примыкающих к зданию ревкома, появились распоряжения, в которых населению было объяснено, за что были расстреляны "братья-славяне".