Павлов остался лежать в телеге. Вечером ему с делалось хуже, он начал бредить, дед посмотрел на него озабоченно, покхекал в кулак и, подхватив котелок, исчез в кустах. Вернулся, приминая пальцами в котелке свежую траву, отдал котелок Варе:
- Это надо вскипятить и отваром напоить поручика.
- Что это?
- Хорошая трава. Снимает разные воспаления, отсасывает гной, если тот заводится внутри. В общем, приносит облегчение.
- Костер разводить можно, Игнатий Игнатьевич? Никто нас не обнаружит по огню?
- Можно разводить. Только в ямке где-нибудь, под корнями упавшего дерева. А в огонь старайтесь сушняка набросать, чтобы дыма было меньше. Впрочем, чего это я? - неожиданно засуетился старик. - Командую да командую. Будто я - поручик, а не он, - дедок оглянулся на беспамятного Павлова, - я и сам костер разведу не хуже. Налейте в котелок воды, прямо в траву...
Поручику от отвара действительно сделалось лучше. Он открыл глаза, обвел ими темное небо:
- Где я?
- На ночевке. Мы остановились на ночевку в лесу. Павлов озабоченно приподнялся на локте:
- Никто больше не появлялся? Бандитов не было?
- Нет.
- И красных не было?
- Не видели.
Напряженное лицо поручика смягчилось, он откинул голову на сложенное вдвое рядно. Через несколько минут забылся. Собственно, это было не забытье, а сон.
К утру действительно сделалось холодно - на лес наполз тяжелый, пронизывающий до костей туман, ночная птица, нервно вскрикивавшая до самого рассвета - она тщетно старалась подозвать к себе кого-то, - умолкла. Туман свалился на лес сверху - вначале пропали растворившиеся в белой влажной плоти макушки деревьев, потом ветви, устремлявшиеся вверх, к макушке, затем ветки, растущие внизу, и наконец он ватным одеялом накрыл телегу. Поручик зашевелился, телега под ним скрипнула, он застонал.
Варя мигом проснулась и, поднявшись на ноги, нависла над телегой:
- Вам плохо?
- Нет, - поручик мотал головой, - чувствую я себя много лучше. Как чувствую и другое...
- Что именно?
- Опять будет стрельба.
Павлов как в воду глядел. Едва, наскоро перекусив, они выбрались из леса, как старик Еропкин, привстав на телеге, произнес неверяще и одновременно испуганно:
- Ба-ба-ба!
На них накатом, выстроившись в лаву, обгоняя друг друга, неслись конники. Человек семь.
- Наза-ад! - закричал поручик. - Назад в лес! Разворачивайся, дед!
Пока старик, стеная, ругаясь, разворачивал телегу, Павлов успел вытащить из-под бока винтовку. Хорошо, патрон уже находился в стволе, не надо было передергивать затвор и загонять патрон в казенник, оставалось только отжать и повернуть предохранитель... Сподручнее, конечно, стрелять из карабина, но тот находился с другой стороны телеги. Павлов поморщился - предохранитель был тугой, холодная влажная пяточка выскальзывала из пальцев, поручик вцепился в нее буквально ногтями, втянул сквозь зубы воздух, оттянул пяточку, повернул налево и в ту же секунду, почти не целясь, ударил в переднего всадника - усатого, мордастого, с щетиной, густо обметавшей щеки.
Хоть и стрелял поручик неприцельно, а выстрел оказался метким - всадник вскрикнул и вылетел из седла; одной ногой, сапогом, он зацепился за стремя, лошадь захрапела, свернула в сторону и, перерезая дорогу другим всадникам, поволокла бедолагу за собой.
Обут был мордастый в слишком широкие сапоги - явно снял их с кого-то, не по ноге были стачаны сапожки, - через несколько метров ступня выскользнула у него из голенища, и всадник распластался на земле.
Лошадь с застрявшим в стремени сапогом понеслась дальше, врубилась в кусты, окаймлявшие лесок, и остановилась. Мирно забряцала шенкелями, потянулась к траве - зеленая травка была важнее мордастого хозяина.
Конная цепь сбилась. Поручик выстрелил вторично - мимо. Над ухом у него громко хлопнул браунинг Вари. Мимо.
- И-эх, родимые! - взревел дедок, врубаясь в лес. Под колеса телеги попал корень, горбато вылезший из земли, телега подпрыгнула. Поручик застонал от боли.
Пространство перед глазами окрасилось в сукровичную розовину, хорошо, что только окрасилось, было бы хуже, если бы оно поплыло, - предметы не расползлись, не раздвоились перед ним. Он закусил нижнюю губу и снова вскинул винтовку.
На этот раз попал - выбил из седла еще одного всадника - молодого пацаненка в мерлушковой солдатской папахе, натянутой на самые уши, - не по сезону отхватил себе парубок головной убор, на улице пока тепло, даже очень тепло, а короткие холодные туманы - не в счет. Пацаненок воробьем слетел с коня. Варя помогла поручику перезарядить винтовку.
- Но-о-о! Но-о! - заполошно кричал дед, размахивая в воздухе длинными, страшновато свистящими вожжами. Конь старался, как мог, выкладывался в полную силу, а старик Еропкин все размахивал и размахивал вожжами. Телега подпрыгивала, взлетала вверх, со стуком опускалась, колеса опасно трещали.
- Васютка! Сыно-ок! - запоздало загудел один из всадников, ставя коня на дыбы и разворачивая его к сбитому пацаненку. - Как же так, Васютка!
Варя выстрелила во всадника, опасно приблизившегося к телеге. Пуля сбила с его головы новенькую парадную фуражку с околышем пограничной стражи, всадник пригнулся, ошалелые глаза его сделались огромными. Он шарахнулся в сторону, лошадь перемахнула через поваленное дерево, и всадник, не удержавшись в седле, врезался боком в кривой, обросший коростой ствол старой березы. Мокрый, какой-то бултыхающийся удар был хорошо слышен, всадник закричал, спланировал на старый пень и, держась рукой за крестец, охая, скрылся вслед за лошадью в лесу.
Поручик опустил винтовку.
- Все, больше они нападать не будут, - сказал он.
- Кто они? - Варя потерла пальцами виски, помотала головой, как будто хотела вытряхнуть из ушей застрявший там грохот.
- Обычные грабители - крестьяне из ближайших сел. Любители поживиться, вывернуть человеку пальцами ноздри и, пока тот корчится от боли, обчистить его карманы. Эти люди даже стрелять не умеют.
Поручик засек то, чего не заметили ни старик Еропкин, ни Варя: ответную стрельбу - редкую, неумелую, криворукую - все пули ушли в воздух, ни одна из них не сумела даже над головами людей, находящихся в телеге, пропеть свою песню.
- Что будем делать дальше, ваше благородие? - спросил старик.
- Догонять своих.
- Как? Прорываться?
- До этого дело не дойдет. Хотя эта дорога нам закрыта. Надо искать другую.
Старик Еропкин, настороженно оглядевшись, остановил подводу.
- Как будем действовать, ваше благородие?
- Другой выезд из этого леса есть?
- Будем искать.
Минут через десять они нашли едва приметную колею, ведущую в сторону, - по этой колее из леса вывозили поваленные старые стволы, сбитые ветром либо рухнувшие от старости, но еще годные в дело - лесом этим занимался толковый хозяин, который не давал пропадать впустую ни одной ветке. Старик вновь одобрительно крякнул, свернул в колею, проехал метров триста по ней и остановился.
- Погодите, граждане, - сказал он, потрусил по колее обратно, на ходу нагнулся, ухватил целую охапку мелких сучьев и скрылся с этой охапкой в кустах.
Сквозь ветви деревьев пробивалось утреннее солнце - белесое, ласковое, нежаркое, рождающее в душе покой и одновременно внутреннее щемление. А ведь скоро эта последняя нега истает, и ничего уже больше не будет, никакого тепла - лишь заморозки по утрам, иней, подобно снегу накрывающий сохлую траву, землю, старые пни. Этот прочный иней, как оледенелый наст, долго не стает на солнце, его даже сильный ветер не в состоянии бывает содрать, - деревья поскучнеют, замрут в недобром предчувствии - все в природе станет другим. Варя не выдержала, поежилась:
- Скоро зима.
- В этих местах зимой дуют лютые ветры, - сказал поручик, - я знаю, попадал... С открытым ртом ходить нельзя, того гляди, ветер зубы вышибет. Вы обратили внимание, сколько в лесу гнутых, искривленных деревьев?
- Обратила.
- Это все - ветры. Они виноваты... - Павлов приподнялся на локте здоровой руки, огляделся.
- Что-нибудь не так?
- Все так, Варя. - Поручик улыбнулся подбадривающее. - А вы, Варюша, все-таки - диво. Интересно, из какой сказки вы появились, а?
Девушка улыбнулась ответно. Улыбка получилась грустная, уголки ее губ неожиданно задрожали, словно она хотела заплакать.
- Из сказки, в которой мало чего сказочного. Все в ней - реальное, грубое, материальное - ничего воздушного, привлекательного.
- Время наше такое, Варюша, - успокаивающим тоном произнес Павлов, поморщился невольно: не то он говорит, и тепла нет в словах, и живых красок нету - пережевывает что-то вареное. Тронув рукой ее пальцы, поручик произнес шепотом: - А я вас сегодня видел во сне.
Варя смутилась, отвернулась в сторону.
Минут через десять вернулся старик. Походка у него была мягкая, бесшумная, как у охотника - ни одного звука - ни шороха, ни щелчка треснувшей под ногами ветки, - дедок возник рядом с телегой спокойный, сосредоточенный.
- Набросал на повороте сучьев, веток, чтобы нашего следа не было видно, - сообщил он. - Глядишь разбойников с пути собьет.
- Собьет, - согласился поручик, - только надо ехать дальше.
И вновь заколыхалось ласковое белесое солнце над головами, оно путалось в ветках, пропадало и возникало вновь, мимо проползали замшелые, с бородатыми комлями, стволы деревьев, за которыми прятались, внимательно следя за людьми, местные страшилища - лесовики, лешие, неожиданно умолкшие в преддверии худых времен ведьмы...
Бои у Симбирска развернулись настолько жестокие, что Каппель решил все силы, имеющиеся у него, бросить под этот тихий провинциальный город. Хотя Комуч настаивал, чтобы Каппель не прерывал свой партизанский рейд, но тот решил поступить по-своему.
Двигался Каппель по левому берегу реки: разведка донесла, что по правому берегу не пробиться, слишком много там красных, много пулеметов и артиллерии, а левый - свободен. Полковник Вырыпаев получил приказ предоставить как можно быстрее несколько барж для перевозки пушек и людей, и через три часа отряд Каппеля уже сплавлялся вниз к Симбирску.
Километрах в десяти выгрузились на берег - пароходы идти дальше отказались: Волга уже кипела от рвущихся снарядов. Оба берега были завалены "бревнами" - крупными, посеченными осколками осетрами.
Воздух был густ от запаха гнили - хоть ножом его режь.
Каппель удрученно покачал головой. Сказал Вырыпаеву:
- Природа от войны страдает не меньше людей. Может быть, даже больше.
- Человеку тоже достается, Владимир Оскарович.
Убыстренным маршем двинулись на юг. Шли недолго. Очень скоро перед колонной взорвался снаряд. За ним - другой. Каппель попросил Вырыпаева:
- Василий Осипович, разверните-ка пару орудий... Накройте наглецов.
Через несколько минут громыхнули пушки Вырыпаева. Снаряды из-за Волги больше не приносились.
Хоть и спешил Каппель, а все-таки не успел - и не его в этом вина, а его беда. Ведь прими Комуч его план месяц назад - и вполне возможно, Каппель не на выручку Симбирску бы шел, а штурмовал Москву либо даже разгуливал по улицам российской столицы и любовался золотыми куполами соборов...
Чем дальше продвигался отряд Каппеля, тем громче становился грохот затяжного боя. Даже на этом берегу Волги иногда под ногами вздрагивала земля - в Симбирске то ли склады какие взрывали, то ли происходило еще что-то. Чем громче становились звуки, тем больше мрачнел Каппель, загорелое лицо его делалось жестким, скулы бледнели - он понимал, что опоздал.
Через сорок минут отряд Каппеля подошел к мосту, перекинутому через Волгу.
Город горел. Черные дымы поднимались в воздух в нескольких местах, тучами пластались по небу, загораживали солнце, а на земле делалось по-вечернему сумеречно.
Рядом с Каппелем постоянно находился подполковник Вырыпаев. Они настолько сдружились в этом походе, что когда находились одни, обращались друг к другу на "ты", хотя Вырыпаев пользовался этим редко, Каппель, который не признавал ни панибратства, ни отношений накоротке со своими подчиненными, тянулся к Вырыпаеву. Воевал подполковник превосходно, его пушки еще ни разу не подвели Каппеля.
- Мы на этом черном пиру - лишние, - проговорил Каппель, обращаясь к подполковнику, - мы опоздали.
- И попартизанить в полную меру не удалось. Не то бы мы здорово подчистили тылы у красных. - У Вырыпаева само по себе от досады дернулось плечо, будто он подбросил висевшую на нем винтовку. Это было нервное.
Подполковник так же, как и Каппель, считал, что партизанские методы борьбы - это сугубо российские методы, и они применимы в местных условиях, но никак не в Европе, а урона партизанскими укусами можно нанести не меньше, чем глобальными сражениями. Однако в Комуче этого понимать не хотели, дергали то одну ниточку, то другую, распоряжения, приходившие из Самары, были противоречивы, словно их отдавали разные люди.
Офицеры из отряда Каппеля уже открыто начали ненавидеть Комуч - он сидел у них в печенках, в горле, будто рыбья кость. Надоели рекомендации по части обязательных обращений - таких, как, например, "гражданин командир роты", - на них уже никто не обращал внимания, большинство старалось обращаться друг к другу по званиям, надоела отставная форма без погон. Надоело все. Когда офицеры приходили к своему командующему, тот утешал их - получалось несколько неуклюже, но других слов не было:
- Терпите, братцы, терпите!
На мосту через Волгу сплошным потоком тянулись повозки, на противоположном берегу, среди домов, гуськом сползающих прямо к самой воде, раздалась стрельба.
Мимо Каппеля верхом на лошади пронесся Синюков, взлетел на мост, за ним поскакало еще несколько всадников, он занимался теперь разведкой, старался наладить это дело, - через несколько минут полковник развернулся и направил коня вниз с моста.
- Владимир Оскарович, в городе уже находится красная конница, передовой отряд Гая, - доложил он, подскакав к Каппелю.- Вот-вот Гай войдет в центр.
- Разворачивайте пушки, - приказал Каппель, - ударьте всеми стволами по юго-западной части города - красные наступают оттуда.
Через несколько минут на берегу загрохотали пушки. Каппель стоял у самой кромки воды и смотрел на город; обычно спокойное лицо его нервно дергалось, он покусывал губы, иногда подносил к глазам бинокль, но тут же опускал его - все и так было хорошо видно. И хотя глаза у Каппеля были сухие, Вырыпаеву вдруг показалось, что командующий плачет, только плач этот внутренний, беззвучный, его никто не слышит, а показное спокойствие Каппеля - обычная маска, внутри же у него все кровоточит...
- Мне кажется, я сегодня последний раз в жизни вижу Волгу, - прокричал Каппель между двумя гулкими залпами пушек Вырыпаеву,- мы никогда сюда не вернемся.
- Полноте, Владимир Оскарович, откуда такие мрачные мысли?
- Мы просто не сможем сюда вернуться.
В городе действительно были красные. Гай, лихо размахивая саблей, украшенной каменьями, чертом носился по симбирским улицам, за ним грохотали подковами кони охраны, она у Гая состояла человек из двадцати, не меньше.
- Храбрецы мои! - призывно кричал Гай на скаку и вновь размахивал саблей.
Он искал, где находится городской телеграф, и не мог найти - запутался в улицах. Неожиданно под ним споткнулся конь, и Гай чуть не вылетел из седла, но удержался, резко натянул поводья, остановил коня, спрыгнул на землю и опять лихо закрутил саблей над головой:
- Автомобиль мне!
Гай, как и многие фронтовики, верил в приметы: если под ним споткнулся конь, то на этого коня в течение дня уже не садился - могла случиться беда. Лучше всего - коня сменить.
Вот Гай и менял. Коня - на автомобиль. Автомобиль - на коня. Затем одного коня на другого…
Через пять минут он уже мчался в открытом автомобиле, стоя рядом с водителем, в роскошной белой бурке, в черкеске, с Георгиевским крестом на груди - Гай отказывался снимать старые награды - и размахивал над собой дорогой саблей.
Ему во что бы то ни стало нужно было выполнить задание Тухачевского, найти телеграф и отправить телеграмму в Москву.
За машиной галопом, громыхая, оскальзаясь на камнях, неслись два десятка всадников - охрана Гая. Зрелище было внушительное.
Наконец Гай отыскал телеграф, машина противно заскрипела тормозами, окуталась дымом, и Гай, чихая, выскочил из нее.
Перемахивая сразу через две ступеньки, влетел в теплый, почему-то пахнущий сухой травой зал телеграфа и стукнул рукоятью сабли о деревянную стойку, на которой посетители заполняли бланки телеграмм.
- Главного телеграфиста ко мне!
На крик явился почтенный старикан, похожий на железнодорожного кондуктора, с серебряным рожком, болтающимся на плече - старикан плохо слышал и прикладывал эту дудку к уху, если же ему ничего не надо было слышать, он за рожок даже не брался, пучил глаза на собеседника и, ничего не произнося в ответ, вяло размахивал руками. Славный был старикан.
Поскольку Гай был обвешан оружием с головы до ног - из-под бурки высовывалась не только диковинная, посверкивающая красными и синими каменьями сабля, но и два маузера, - старикан немедленно приставил дудку к уху:
- Слушаю вас, ваше высокопревосходительство!
Обращение было не по чину, в Красной Армии таких слов не существовало, но Гаю понравилось, и он важно поскреб рукою щеку:
- Значит, так! Немедленно отправьте телеграмму в Москву, Товарищу Троцкому от товарища Тухачевского. Пиши, старик, текст.
Старикан пальцем позвал к себе шуструю девчушку с носом-кнопочкой - то ли помощницу, то ли уборщицу, ткнул начальственно в лист бумаги:
- Пиши!
Гай достал из кармана галифе клочок вырванного из тетради листа, на котором заранее был начертан текст, расправил его.
Через десять минут в Москву была отбита телеграмма: "Задание выполнено. Симбирск взят. Тухачевский".
На окраинах города еще шли бои, стрельба была сильной, пули залетали даже в центр Симбирска и, обессиленные, с чмоканьем шлепались в пыль, взбивая тугие облачка; сквозь полосы черного дыма пыталось проглянуть солнце - это светилу не удавалось.
Гай не удержался, дал телеграмму и от себя, переплюнул командарма Тухачевского - телеграмму отстучал самому Ленину. "Взятие вашего родного города - это ответ за одну вашу рану, а за другую рану будет Самара".
Любил Гай Дмитриевич эффектные ходы.
По юго-западной части города продолжали бить пушки Вырыпаева - подполковник довольно умело крошил снарядами входящие в Симбирск красные части. Вслепую, без корректировщика. Иногда, правда, получалось не очень, но иногда снаряды попадали в цель, и тогда в небо взлетали целые столбы алых брызг, воздух окрашивался в красный цвет - людей расшибало, они превращались в воду, в воздух, во что-то бесформенное, лишенное оболочки, так казалось всем, кто видел эти удары вблизи.