Тридцатого августа Троцкий получил из Москвы, от Свердлова, телеграмму, которая повергла его в уныние - у Троцкого даже руки нервно затряслись: "Ильич ранен, неизвестно, насколько опасно. Полное спокойствие" .
"Не рань, а убей Фанн Каплан Ленина в тот момент, когда все ползло из рук Кремля, когда территория суживалась до владений Московского великого княжества и судьбу Октября защищали под Свияжском поручики княжества и судьбу Октября защищали поручики Тухачевского и Славин, - Кремль бы грузно пошел ко дну", - отметил впоследствии в своей книге Роман Гуль. Так говорил старый большевик Бонч-Бруевич, ближайший к Ленину человек: "Если б случилось непоправимое несчастье с Владимиром Ильичем, все бы пропало, все бы пошло насмарку и большевистская социалистическая революция приостановилась бы, потому, что мы все малоопытны в управлении страной и без В.И. несомненно наделали бы много роковых ошибок, и они повлекли бы за собой неудачи, которые закончились бы общим крахом".
Но "непоправимое несчастье" не произошло, Ленин устоял, хотя и находился несколько дней между небом и землей - здоровье у него оказалось не самое крепкое...
"В день 30 августа тяжелораненый Ленин лежал на диване в палате Кремля, закрыв глаза, - написал Роман Гуль, - оттенок лба и лица был желтоватый, восковой; приоткрывая глаза, Ленин сказал:
- И зачем мучают, убивали бы сразу".
Пронзительная сцена.
Троцкий понимал: наступил тот самый момент, о котором говорят: или - или... Или он будет разъезжать на белом коне - пардон, на белом бронепоезде, в состав которого включен роскошный спальный вагон, именуемый штабным, или его просто-напросто вздернут на суку... либо на виселице. Из уважения к нему перекладину с веревкой и столбы этого гадкого сооружения могут покрасить в белый цвет.
Троцкий заметался по вагону, хрустя пальцами, по- дамски заламывая руки.
Ему хотелось сейчас одного - исчезнуть куда-нибудь, забиться в щель, сделаться невидимым, спрятаться подобно мыши, затихнуть - чтобы и его никто не видел, и он никого не видел, но этого делать было нельзя.
Это было гибельно.
Троцкий подавил в себе слабость - он решил действовать. Главное - запугать людей. С запуганным человеком справиться много легче, чем с людьми, которые не ведают страха. И Троцкий, до сути, объявил "красный террора, он был его родоначальником, а не Ленин, как кто-то пытается это сейчас изобразить.
Расстрельные команды лютовали, не щадили никого, ни старых, ни малых, стреляли во всех подряд: в настоящих врагов революции, белых офицеров, с презрением относящихся ко всем, кто был причастен к подписанию мира с германцами, независимо от того, кто это был - красные, белые, синие или голубые, - и в совершенно безобидных людей, защищающих свое достоинство, - бывших чиновников, священников, крестьян, сумевших скопить немного денег, подняться на ноги, и даже комиссаров красных полков и командиров дивизий, рабочих заводов и учителей, искренне веривших в Ленина.
"Чем больше будет пролито крови - тем лучше, - к такому выводу пришел Троцкий, - в этих сложных условиях дисциплину можно наладить только с помощью пули".
Надо отдать должное Троцкому - он сумел наладить дисциплину в армии: то, чего не было ни у белых, ни у чехословаков, ни у венгров с французами, - было теперь у красных.
По прямому проводу Троцкий связался с Тухачевским:
- Вам следует взять Симбирск, - сказал он. - Это будет лучший подарок больному Ильичу.
Тухачевский понял Троцкого с полуслова. Взял под козырек:
- Родина Ленина, город Симбирск, - будет взят!
Этого ему показалось мало, и он решил связать себе руки телеграммой, которую поспешно отбил в адрес Реввоенсовета: "Двенадцатого сентября Симбирск будет взят".
Первая армия под командованием Тухачевского ввязалась в затяжные бои около деревень Прислонихи и Игнатовки. Немало там было пролито крови, немало погублено людей - кости до сих пор вылезают из земли на поверхность. Дрались лучшие солдаты. Что с одной, что с другой стороны.
Особенной стойкостью, жестокостью, умением биться до последнего патрона отличалась так называемая Железная дивизия. В таких дивизиях служили люди, которые, кажется, были сработаны из настоящего металла.
Командовал Железной дивизией темпераментный, крикливый, очень решительный армянин Гай .
Под этим именем он и вошел в историю Гражданской войны.
Подлинные фамилия, имя и отчество этого человека - Ежишкян Гай Дмитриевич.
В лютую жару Гай ходил в бурке и папахе; влезая в автомобиль, звенел шпорами, на поясе носил большой серебряный с золотыми насечками кинжал старинной работы. Сталь у этого кинжала была такая, какую уже не выпускал ни одни мастер в мире, секрет ее был утерян. Кинжалом Гай мог располовинить невесомый шелковый платок, подброшенный в воздух. Русский язык Гай знал плохо, картавил, путал слоги и слова, матерился же отчаянно - получалось очень смешно. Но бойцы Гая любили - он никогда не прятался за спины, не боялся ни Троцкого, ни его расстрельных команд, ни Тухачевского, ни Ленина - никого, словом.
Именно Гаю суждено было сыграть решающую роль при взятии Симбирска.
Впрочем, у Тухачевского этих лавров тоже никто никогда не отнимал.
Что же касается Троцкого, то он наблюдал за схваткой под стенами Симбирска уже со стороны - ему важно было послать людей на смерть, подогреть их порыв, чтобы не было срыва, а самому отойти в сторону, чтобы спокойно, с чувством выполненного долга наблюдать, как они будут умирать.
Старик Еропкин гнал и гнал коня рысью по едва приметной колее. Не останавливаясь, одолели километров восемь, не меньше. Он размахивал вожжами, хлопал кнутом и постоянно оглядывался назад - ему казалось, что следом обязательно должен увязаться какой-нибудь дурак в голубых бархатных штанах и в сапогах, истыканных блестящими латунными заклепками, но никто за ними не гнался: то ли банда, следовавшая за каппелевскими частями и втихую, под шумок грабившая богатых соотечественников, была малочисленной, то ли это просто была разведка какого-нибудь батьки - наглая, жадная и неопытная, потому и полегла, столкнувшись с людьми умелыми.
Дед остановил усталого потного коня, загнал его вместе с телегой в кусты, выбрав место похитрее, чтобы в прогал между кустами была видна дорога, а сами они с дороги не были видны, - отер ладонью лоб.
- Уф! - произнес он, похлопал себя по мокрым плечам.
Хотя на улице было тепло - солнце светило, как в июле, - от крупа коня исходил приметный, очень тяжелый кудрявый пар, будто глубокой осенью, в заснеженном ноябре.
Старик Еропкин погладил коня и неожиданно заохал, запричитал - увидел на его шее, под хомутом, кровь.
Распустив ремешок, стягивающий хомут, он поспешно запустил под войлок пальцы, поковырялся там и вытащил сплющенную пулю. Пробормотал озадаченно:
- Вот те раз! Как же эта дура попала сюда?
Поручик, лежавший с закрытыми глазами, открыл их, глянул на пулю с профессиональным интересом:
- Рикошет. Пуля влепилась во что-то твердое, отрикошетила и попала под хомут.
Еропкнн почесал затылок:
- Однако!
Варя заколдовала над поручиком - надо было сменить бинт. Этот был уже весь в крови. Набух очень быстро.
- Выбросьте, - спокойно произнес поручик. Лицо его было бледным. Чувствовалось, что ему очень больно, но он терпит эту боль, не подает вида, что оглушен ею, стискивает зубы, - потому так и спокоен, и говорит медленно, тщательно выговаривая слова.
- Выбрасывать нельзя, - рассудительно произнесла Варя, - бинт я выстираю, и он еще послужит. А выброшенный бинт - это выброшенный бинт.
Поручик улыбнулся краем рта: в голосе Вари сейчас прозвучало что-то старушечье, ворчливое, заботливое, внутри у него шевельнулась нежность, сделалось тепло.
- Варя, простите меня... Поступайте, как знаете. Вы правы, вы вообще всегда правы. Неправой вы быть не можете, я в этом уверен.
- Ить какая гаднна! - выругался старик Еропкин.
- Кто гадина? - насторожился поручик.
- Да пуля эта. Выставила из-под хомута ребро и ребром этим натерла коню шею до крови. Вот гадина!
- Кто же были те люди, что атаковали нас около ручья? - Пальцы у Вари были невесомые, она сменила бинт, почти не прикасаясь к ране, поручик даже не почувствовал, как новая повязка легла на место старой. - Бандиты?
- Совершенно верно. Обыкновенные бандиты, - подтвердил Павлов.
- Откуда же вылезла вся эта... грязь, пыль, накипь, - Варя никак не могла подобрать нужное слово, - мусор весь этот?
- Всякая война рождает много мусора. Особенно война гражданская.
- Выходит, на нас еще могут напасть?
- Могут.
- Кто? Красные? - Голос у Вари сделался высоким, девчоночьим, просквозило в нем что-то жалобное.
- И красные могут, и мусор этот - все могут.
- Что нам делать?
- Только одно - отбиваться. Бог подсобит - отобьемся. - Поручик устало опустил голову на подстилку. Загорелое лицо Павлова было бледным. Он глядел на девушку и думал о том, что станет самым счастливым человеком на свете, если завоюет ее. Коснулся пальцами Вариной руки, произнес шепотом: - Варя...
Та заметила в его шепоте что-то тревожное, подумала, что поручику больно, поспешно приложила ладонь к его лбу.
- Температуры вроде бы нет.
- Да я не о том, Варя. - Поручик снова коснулся пальцами ее руки. - Расскажите мне о себе.
В ответ девушка грустно улыбнулась:
- Здесь? Сейчас?
- Хотя бы немного.
- Отца и матери у меня нет...
- Господи... Простите. Не хотел вызвать у вас печальные воспоминания.
- Ничего, - Варя поправила подстилку под головой поручика, - маму я два дня назад видела во сне. Это означает, что надо заехать в церковь, помолиться, поставить свечку за упокоение.
- А-а... - поручик невольно замялся, - что случилось с родителями?
- Отец был инспектором гимназии в Москве. Погиб на германском фронте в чине штабс-капитана. Воевал у генерала Брусилова. Мать умерла: была сестрой милосердия в госпитале и случайно заразилась тифом. Спасти не удалось - слишком слабым, неспособным к сопротивлению оказался у нее организм.
- Господи, Варя! - вновь воскликнул поручик. - Вам пришлось столько перенести.
- Остался у меня только брат. Старший... Петр Петрович Дудко. Где он сейчас находится, что с ним - не знаю. Может быть, в Москве, на квартире есть письма... Но где она, Москва-то?
- До Москвы далеко, и власть там не наша.
Из ближайших кустов с шумом - сделал это специально, чтобы предупредить о своем появлении молодых, - вывернулся старик Еропкин. В руке он держал несколько тонких земляничных стебельков, украшенных крупными спелыми ягодами.
Церемонно поднес стебельки Варе:
- Держите, барышня.
Та благодарно улыбнулась:
- Какая прелесть!
- А дух от земляники, обратите внимание, какой исходит, а?! Это - поздняя земляника, она все в себя вобрала. Все тепло лета, все ароматы. Все солнце... Кушайте, барышня!
Варя отщипнула губами одну ягоду, наклонила восхищенно голову:
- Прелесть!
Тихая мирная картина. Никакой войны. Ни близких выстрелов, ни далекого грома... Дедок поправил на груди георгиевскую награду и свел вместе редкие седые бровки, проговорил озабоченно:
- Однако мы потерялись. Ни следов в воздухе, ни отпечатков на земле... Что делать будем, ваше благородие?
- Искать!
- Не наткнуться бы нам снова на какую-нибудь... неприятность. Вроде той, от которой мы только что отделались.
- Вновь постараемся отделаться. - Кадык на шее поручика, острый, костистый, дернулся, вызвал у Вари невольную жалость и страх - она поняла, что отныне будет бояться потерять этого человека.
На виске у нее задергалась мелкая нежная жилка. Ведь если в пламени войны исчез ее брат, которого она ; ищет, но не может найти, то может статься так, что она осталась совершенно одна - абсолютно никого из родных на этом свете... Она едва приметно вздохнула, слабый вздох этот уловил поручик, повернул к ней лицо:
- Варя, если вам когда-нибудь понадобится помощь - всегда можете рассчитывать на меня.
Та отозвалась едва слышно:
- Спасибо.
- Если понадобится моя жизнь - также можете рассчитывать на нее.
Под Казанью тем временем собрался мощный красный кулак. К городу подступила Пятая армия, которой командовал Славин, бывший поручик, опытный солдат. Тухачевский, готовившийся к штурму Симбирска, также оставил ряд частей под Казанью, хотя они как воздух, как хлеб были нужны для штурма города, в котором родился Ильич. Однако Тухачевский понимал - родина Ленина не имеет никакого стратегического значения, это не Казань, не та точка на карте, которая может определить дальнейшую судьбу мира. Взятие Симбирска - обычный пропагандистский ход, победный вопль Троцкого, а Казань - это и тактика, и стратегия, вместе взятые.
И тем не менее раз он пообещал к двенадцатому сентября взять Симбирск, он его возьмет. Чего бы это не стоило. Тухачевский относился к тем людям, которые слов на ветер не бросают.
Силы белых, защищавших Симбирск, были невелики: пехотный полк, сербский отряд, несколько чешских рот, усиленных броневиками, артиллерия, привыкшая расчищать дорогу перед пехотой, - вот, пожалуй, и все, что там имелось.
Красных было много больше: Троцкий своими расстрелами, жестокостью, тем, что уничтожал не только провинившихся, но и их семьи, сумел свести случаи дезертирства в армии на нет, команды и приказы в частях исполнялись четко.
Тысячу раз был прав Каппель, когда доносил в Самару, в Комуч, что Красная Армия приобретает, а точнее, повышает качество с каждым днем, белым у нее надо учиться, кавалерийским наскоком, как три месяца назад, красных уже не взять, отряды надо отводить не только на отдых, но и на обучение, что нужен каждодневный приток свежих сил - без пополнения воевать нельзя... Это был глас вопиющего в пустыне: никто из Комуча не захотел его услышать.
Хотя главное дело сделано: Каппель овладел золотым запасом, что крайне важно для будущего Белого правительства, для Колчака. Адмиралу не нужно было заниматься поборами в Сибири, грабить крестьян, хотя крестьяне в Сибири не те, что в средней полосе России, в какой-нибудь Нижегородской или Воронежской губерниях, крестьяне в Сибири - богатые, знают не только, что такое тяжелая горсть пшеницы с делянки, но и как выглядит самородное золото и как горит, искрится, играет мех соболя, когда на него дует человек. На это золото Колчак мог закупать оружие и платить жалованье солдатам.
Не говоря уже об авторитете Верховного... Все это ему обеспечил Каппель.
А пока трещали ворота Симбирска.
Тухачевский получил неприятную новость, вызвавшую в нем зависть и щемление в сердце: командарм-пять Славин взял Казань. Произошло это десятого сентября.
А Тухачевский пообещал двенадцатого взять Симбирск. До "срока" оставалось два дня. Тухачевский вызвал к себе Гая. Спросил его жестко, холодно, голосом тихим, сведенным до шепота:
- Чего медлите?
Щеки у Гая сделались бурыми.
- Разве мы медлим? Только что взяли Баратевку.
Баратевка была последним хорошо укрепленным селом перед Симбирском.
- Вы, конечно, знаете, Гай, как в таких случаях действует Троцкий? - спросил Тухачевский.
Бурые пятна, наползшие на щеки Гая, растворились, лицо его сделалось бледным. Он кивнул:
- Знаю, Михаил Николаевич.
Каждый в армии Тухачевского знал, что Гай был бесстрашным человеком, более того, любил рисоваться, выставляя себя напоказ - смерти-де он совершенно не боится. И многие считали: Гай действительно не боится смерти. Но смерти не боится только ненормальный человек, такому надо немедленно показаться врачу и попросить каких-нибудь порошков, все нормальные люди боятся смерти.
Гай часто проносился на коне перед атакующими цепями солдат, следом летела бурка, готовая в любую секунду оторваться от его тела. Он размахивал дорогой, в каменьях и насечках, саблей и кричал гортанно:
- Храбрецы мои!
(Роман Гуль, офицер Белой армии, писал, что Гай не выговаривал слово "храбрецы", оно звучало у него как "храбцы", но это нисколько не мешало популярности легендарного комбрига.)
Тухачевский был убийственно вежлив, даже к тем командирам, которых хорошо знал, обращался на "вы".
- Двенадцатого сентября Симбирск должен быть взят. Кровь из носу - все мы ляжем, но Симбирск возьмем и пошлем телеграмму Ленину.
Гай встал:
- Разрешите выполнять поставленную задачу?
Тухачевский холодно кивнул:
- Выполняйте!
Каппель отправил очередную депешу в Самару, в Комуч: нужна срочная помощь, Белое движение, так удачно начавшееся, задыхается от того, что нет подпитки, нет свежих сил. На энтузиазме офицеров да старых служак, не дрогнувших на фронтах Великой войны, не удержаться. Красные вернули себе Казань, вот-вот вернут Симбирск. Единственная боеспособная, очень решительная сила, которая может противостоять Красной Армии, родившейся буквально из ничего, из пепла - это ижевские и воткинские рабочие. "Нужны люди, оружие, боеприпасы!" - взывал Каппель.
В ответ пришло поздравление с присвоением ему звания генерал-майора.
О том, что он генерал-майор, Каппель уже знал. С генеральской "змеей" на погонах и двумя звездочками его поздравили лично члены комучевской верхушки: Фортунатов, Вольский, Климушкин.
Долго сидел Каппель в своем вагоне, держа в руках письмо, пришедшее из Самары, потом покачал головой и разорвал бумагу.
Спали в лесу - старик Еропкнн, наломав побольше веток, устроил Варе мягкое ложе под телегой, накрыл его брезентом, вместо одеяла дал чистую легкую дерюжку.
- Берите, берите, барышня, не гребуйте, - слово "брезгуйте" Еропкин произносил на деревенский манер "гребуйте", - не обижайте старика.
- Так тепло ведь, Игнатнй Игнатьевич, - пробовала отбиться Варя.
- Это сейчас тепло, а под утро, на рассвете, знаете как куковать придется? Туман приползет - о-о-о! Сентябрьские туманы злые, так что берите дерюгу, барышня, не стесняйтесь.
Себе дед устроил постель по другую сторону телеги, улегся, поохал немного и затих.
Было слышно, как где-то неподалеку в ветках высокого дерева покрикивает недобрым голосом ночная птица да на поляне пофыркивает, перебирая землю спутанными ногами, конь. Дед его вообще хотел привязать вожжами к стволу дерева, но потом понял - конь останется голодным, не наестся и не отдохнет, потому натянул ему на ноги путы и пустил пастись.