- Не будет. Работайте с теми людьми, что есть, - ответили на том конце провода и повесили трубку. Омск не захотел даже разговаривать с полковником. Каппель был готов к такому повороту событий, сдернул с рук перчатки, сунул их в карман.
- Нам надо хотя бы четыре месяца, чтобы из этих людей сделать солдат. Не очень подготовленных, не очень сильных... Но все-таки это будут солдаты. Вызывайте командиров подразделений на совещание.
Во все концы города устремились посыльные с белыми, утяжеленными толстыми сургучными нашлепками-печатями пакетами.
Потянулись дни, один похожий на другой, спрессованные, занятые муштрой, учебными стрельбами, занятиями: "Выпад - коли! Второй выпад - бей прикладом!" Мало того, что солдаты не умели ничего делать, но больше удручало другое: все дивизии формирующегося корпуса на восемьдесят процентов состояли из пленных красноармейцев. Это убивало Каппеля более всего остального.
Тех, кто пришел с ним сюда с Волги, было мало. Вот таких бы ему солдат - и можно бросаться в любой бой. А с людьми неподготовленными, думающими о том, что дома осталась недоеная корова, выиграть сражение трудно.
С оружием тоже было плохо. Все, что Омск имел, - бросал на фронт, корпус же Каппеля в число действующей армии не входил, к тому же эшелоны, которые шли с военными грузами по "колесухе" - железной дороге с Дальнего Востока, в пути беспощадно опустошались. Больше всех в этом преуспевали вчерашние друзья чехословаки и различные придорожные атаманы, которых развелось видимо-невидимо. Иногда случалось, что в Омск приходили совершенно пустые составы: в вагонах ломами были пробиты огромные дыры...
Все звонки из штаба Каппеля в Омск никаких результатов не давали. Ответ следовал один:
- Ждите! Ваш черед пока не наступил.
И Каппель терпеливо ждал.
Положение не менялось. Лебедев был упоен успехами на фронте и на телефонные сигналы из Кургана внимания не обращал, более того, они его раздражали все сильнее и сильнее. Лебедев уже давно прикидывал на себя одеяние великого полководца, спасителя России, и теперь ждал, когда "придворный" портной сошьет ему новый парадный мундир. Но противостояли Лебедеву очень опытные солдаты, гораздо более талантливые, чем он сам, - бывший поручик Тухачевский, бывший прапорщик Блюхер. Все чаще и чаще стали произносить фамилию человека, которую раньше он никогда не слышал, - Фрунзе... Очень странная, надо заметить, фамилия. Лебедев морщился.
Тем временем на фронте попятился чех Гайда, слал отчаянные телеграммы измотанный тяжелыми боями Пепеляев, обстановка начала меняться. Белые побежали со своих позиций.
Накануне Пасхи, ночью, в Курган из Омска пришла следующая телеграмма: "Комкору-три генералу Каппелю. По велению Верховного правителя России вверенному Вам корпусу надлежит быть готовым к немедленной отправке на фронт. Подробности утром. Начальник Ставки Верховного правителя России генерал Лебедев".
Каппель, усталый, вернувшийся домой очень поздно - около двенадцати ночи - от генерала Имшенецкого, уже спал. Дежурный поспешно поднялся на второй этаж, постучал в дверь, поежился невольно - боялся разбудить детей генерала, произнес свистящим шепотом:
- Ваше превосходительство!
Каппель проснулся тут же, словно ожидал этого робкого стука, через несколько секунд уже стоял в дверях в накинутой на плечи куртке, в которой ходил когда-то уговаривать шахтеров. Глянул спокойно на дежурного:
- Что случилось?
Тот отдал телеграмму:
- Вот, ваше превосходительство!
- Пусть телефонист начинает вызывать Омск, - сказал Каппель, с мрачным видом прочитав текст. - Я сейчас буду в штабе.
- Кого конкретно вызывать, ваше превосходительство?
- Лучше всего генерала Лебедева.
- Да он наверняка уже спит.
- Ничего, разбудим... Тут дело такое.
Через три минуты Каппель уже находился в штабе. За окном шел снег - тяжелый, плотный, весенний, хлопья крупные, в ладонь, - шлепались такие лепешки на землю с шумом, сочно, будто тесто, вылетевшее из квашни.
Генерал сел на стул рядом с телефонистом. Тот меланхолично крутил рукоятку вызова и произносил ровным сонным голосом, способным вызвать зуд на коже:
- Омск! Омск! Омск! Омск!
Так прошло минут пять. Телефонист беспомощно глянул на генерала:
- Сигнал не проходит!
Генерал произнес грубовато, жестко:
- Продолжайте вызывать Омск!
Тот вновь закрутил ручку телефонного аппарата:
- Омск! Омск! Омск!
Омск не отвечал - то ли линия была загружена, то ли мокрый снег оборвал телефонные провода, то ли произошло что-то еще. Телефонист вновь глянул на генерала, глаза его поблескивали вопросительно.
- Вызывай!
Голос у Каппеля был таким, что ясно было - с генералом лучше не спорить, но телефонист этого не заметил - видимо, очень хотелось спать в это не самое лучшее ночное дежурство, - сделал жалобное лицо:
- Так ведь все равно не дозвонимся...
- А не дозвонишься - пойдешь в окопы, - раздраженно ответил Каппель. Обычно ровный, спокойный, он никогда не был таким раздраженным и никогда не обращался к подчиненным на "ты". Нынешний случай был исключением из правил.
Щеки у телефониста испуганно подобрались, посерели, он поспешно завращал железную бобышку рукояти.
За окном продолжал падать тяжелый угрюмый снег, крупные светлые хлопья перечеркивали черные квадраты окон, в рассохшейся деревянной поперечине, прибитой к потолку, потренькивал сверчок.
Омск по-прежнему молчал. Иногда телефонист вздрагивал, вытягивал голову, вслушиваясь в шорох, раздающийся в телефонной трубке, и обмякал, опускался на стул.
- Молчит, зараза.
Каппель сидел рядом.
До Омска все-таки дозвонились. Молодец телефонист! Каппель, поглядывая в черное окно, которое продолжало перечеркивать белые хлопья снега, перехватил теплую, согретую рукой телефониста, трубку.
- Соедините меня с квартирой генерала Лебедева, - попросил он.
- Кто говорит?
- Генерал Каппель.
- Это невозможно, ваше превосходительство. Генерал Лебедев разговаривает по прямому проводу с генералом Пепеляевым.
Тьфу! Каппель отплюнулся и стал ждать, когда Лебедев освободится. Но тот не захотел говорить с Каппелем: дежурный с виноватыми нотками в голосе - этот голос едва был слышен в телефонной трубке, этакий шорох в шорохе, невнятное скрипение кузнечиковых лапок в шумном пространстве - сообщил:
- Генерал Лебедев выехал из Омска.
Еще раз тьфу! У Каппеля побелело лицо. Тем не менее он сдержал себя, приказал дежурному по штабу спокойным голосом:
- На шесть ноль-ноль вызовите командиров частей.
В назначенное время явились генералы Имшенецкий, Сахаров, Нечаев, полковники Пехтуров и Вырыпаев. Не было только начальника штаба.
- Где Барышников?
Дежурный виновато приподнял плечи:
- Спит. Не можем добудиться.
- Вылейте на него ведро воды, - велел Каппель, - он быстро придет в себя.
В половине седьмого Барышников появился в штабе. Краснолицый, с мокрыми волосами и хмурым взглядом, Каппель положил перед ним омскую телеграмму.
Барышников дрожащей рукой пригладил волосы, поднес листок с расшифрованным текстом к глазам. Прочитал один раз, другой. Губы у него неожиданно задрожали:
- Владимир Оскарович, корпус не готов выступить на фронт. Он еще не сформирован... Это гибель.
В семь тридцать утра поступила новая телеграмма:
"Комкору-три генералу Каппелю. С получением сего вверенному Вам корпусу надлежит немедленно отправиться в распоряжение командарма-три". Барышников схватился за голову:
- Это конец!
Каппель оглядел собравшихся. Произнес спокойным твердым голосом:
- Командиры частей, доложите, в каком состоянии находятся вверенные вам войска.
Первым поднялся генерал Имшенецкий - командир самой боевой дивизии: дело у самарцев обстояло лучше всех. Вид у Имшенецкого был растерянным.
- Дивизия не укомплектована, - сказал он. - У меня не хватает оружия, амуниции. Мало толковых солдат. Толковые - только старики. Учеба не завершена. Численный состав надо увеличивать по меньшей мере на тысячу двести - тысячу пятьсот человек. И это должны быть солдаты. Солдаты, а не та пленная глина, которая попадала к нам в последнее время. - Имшенецкий не удержался, красноречиво развел руки в стороны.
То же самое сказал и молодой генерал Николай Сахаров - однофамилец командарма-три, в чье распоряжение должен был поступить корпус, - даже слова те же самые использовал.
- Полковник Пехтуров!
И полковник не произнес ничего нового - рад бы, да увы, и Нечаев с Вырыпаевым - они тоже не сообщили ничего обнадеживающего.
Каппель задумчиво помял пальцами бородку и произнес тихим бесцветным голосом:
- Та-ак. - Снова помял пальцами бородку. - Теперь, господа, вопрос в лоб: вы верите своим солдатам? Генерал Имшенецкий!
Лицо начальника Самарской пехотной дивизии дернулось:
- Нет!
- Генерал Сахаров!
Тот поднялся со стула, одернул френч, перетянутый двойной портупеей:
- Нет!
- Полковник Пехтуров!
Полковник Пехтуров, как и Сахаров, был одет в новенький, под Колчака, песочный френч с отложным воротником - в армии стало модным шить такие френчи.
- Нет!
- Генерал Нечаев!
Кавалерист Нечаев, клешнястый, кривоногий, ловкий, лишь махнул рукой и выдавил из себя глухо:
- Нет.
У Вырыпаева дело обстояло немного лучше, чем у других, все-таки недаром артиллерию считали "богом войны". Это актуальное в последующие годы определение тогда только что родилось, но и у Вырыпаева положение было далеким от того, что хотелось. Каппель поморщился, как от зубной боли, подглазья у него невольно высветлились.
- Какое же это все-таки страшное слово - "нет", - промолвил он вроде бы для самого себя; наверное, так оно и было, но фразу эту услышали все собравшиеся.
Он нажал на кнопку звонка, вызывая дежурного офицера. Тот незамедлительно возник на пороге кабинета.
- Вызывайте Омск! - приказал Каппель.
На этот раз соединиться с генералом Лебедевым удалось на удивление быстро: тот оказался на месте,- у Каппеля вообще создалось впечатление, что тот ждал его звонка.
Каппель стал рассказывать о ситуации, в которой оказался корпус - причем не бросил ни одного слова упрека в том, что виноват в этой прискорбной ситуации Лебедев. Тот слушал генерала не перебивая, когда же Каппель начал говорить о том, что в его частях обнаружены красные агитаторы, неожиданно взорвался:
- Генерал Каппель, вы получили приказ? - И, не ожидая ответа, отчеканил свинцовым голосом: - Завтра корпус в полном составе должен явиться в распоряжение командарма-три.
Не дожидаясь, что Каппель скажет в ответ, начальник Ставки повесил трубку.
Едва корпус Каппеля прибыл на фронт, как от командарма Сахарова поступил приказ передать кавалерийскую бригаду Нечаева и батарею Вырыпаева генералу Волкову. Каппель остался с красноармейцами, ждущими удобного случая, чтобы улизнуть с передовой, да с немногими стариками, идущими с ним еще с Волги.
И тем не менее Каппель воевал...
Маленькая деревенька на реке Белой несколько раз переходила из рук в руки. Донельзя измордованная, со спаленными хатами, испохабленная снарядами, она была еще жива.
Штабс-капитан Павлов с красными от бессонницы глазами, с повязкой на голове, сделанной из старого, прозрачного от ветхости полотенца, прикрываясь камнями, буграми дымящейся земли, полз вдоль залегшей цепи и считал, сколько у него осталось людей. Почти ничего - десятая часть от того, что было.
- Держитесь, ребята, - бормотал он хрипло, плюясь землей, попавшей в рот, поправляя повязку, сквозь которую проступила кровь, крупное пятно. Раз, два... шесть... двенадцать... двадцать пять... тридцать три... пятьдесят два... От батальона осталось совсем немного - восемьдесят два человека. Испачканных кровью и грязью, надсаженно хрипящих.
- Держитесь, - продолжал бормотать Павлов. Он не знал, что нужно говорить в таких случаях, какие существуют слова, и раз за разом тупо произносил одно и то же: - Держитесь!
Следом за Павловым полз прапорщик Ильин, прикрывая командира.
Огонь стих. Над разбитой деревушкой струились сизые вонючие дымы, растворялись в небе; за черной, перепаханной снарядами полосой земли поблескивала река.
Неожиданно за взгорбком, на котором вповалку будто бы лежали люди - срубленные снарядами сосны, послышался конский топот. Павлов невольно приподнял голову:
- Кого это несет к нам нелегкая?
Через минуту на взгорбок взлетел Каппель, легко спрыгнул с коня, кинул повод ординарцу. Не пригибаясь, в полный рост пошел вдоль лежащей цепи. Павлов поднялся, кинулся к генералу:
- Ваше превосходительство, все простреливается...
Каппель отмахнулся от этих слов, он будто их и не слышал.
- Ваше превосходительство! Стреляют...
Генерал продолжал неторопливо идти вдоль цепи солдат. Он говорил негромко:
- Сейчас будем наступать, братцы... Мы возьмем эту деревню, обязательно возьмем.
Прошел цепь до конца, вернулся, не замечая пуль, начавших роиться вокруг, расстегнул кобуру и произнес, по-прежнему не повышая голоса:
- Ну, братцы, с Богом! - Выдернув пистолет, вскинул его над головой: - Вперед, братцы!
Ловко перемахнул он через воронку, затем - через лежавшие вповалку трупы - солдаты схватились в рукопашной и полегли все - и красные, и белые - и побежал.
Несколько мгновений Каппелю казалось, что бежит он один, никто за ним не поднялся, - но нет, вот сзади послышался чей-то хрип, потом кто-то закашлялся на бегу - цепь поднялась следом за генералом.
Бежали молча, хрипели, плевались на ходу, огибали воронки, валом накатывались на деревню. Деревня молчала. Красные, засевшие в ней - бойцы раскуроченной, размятой в боях дивизии, тоже измотанные, израненные, охрипшие, ослепшие от усталости и пота, заливавшего глаза,- ждали. Белых им надо было подпустить поближе, чтобы уж стрелять наверняка, а потом - бить.
Каппель бежал и ощущал на бегу, как в грудь ему целятся стволы винтовок, - если прозвучит команда "Пли!", то его насквозь просадит несколько пуль, - ему до боли, до крика хотелось увернуться от пуль, отпрыгнуть в сторону, но он продолжал бежать, никуда не сворачивая.
Сзади раздался громоздкий вздох, родивший в груди Каппеля изумление. Казалось, что это дышит сама земля. Израненная, изуродованная, печальная - ей непонятно, за что люди бьют друг друга, стараются уничтожить, неужели они совершенно лишены жалости: люди перестали жалеть людей...
Вздох усилился, и неожиданно за спиной Каппеля грянуло хриплое, протяжное, перебиваемое стуком сапог о землю "Ура-а!". Вначале крик был слабеньким, едва звучал, но потом усилился, окреп, стал звучать мощно.
Из деревни грохнул залп. Несколько пуль просвистели над головой генерала, одна сбила фуражку, но он не остановился, чтобы поднять ее - это все потом, потом, лишь взмахнул пистолетом и побежал дальше.
Через двадцать минут деревня была взята. В плен попали и полсотни красноармейцев в изодранной одежде.
Каппель построил их, прошел вдоль неровной шеренги.
- Вы молодцы, - произнес он спокойно и хмуро. - Вы великолепно дрались. - Генерал стряхнул с головы несколько приставших комочков земли. - Раньше я таких солдат отпускал домой, полагая, что негоже русским людям сходиться в смертельной схватке с русскими людьми, но сейчас не могу. Простите меня.
Было тихо. От остатков сгоревшего дома несло вонькой гарью.
Запыхавшийся ординарец принес генералу фуражку. Верх, самый край, был продырявлен пулей.
Генерал взял фуражку в руки, вогнал в дырку палец.
- Крупный калибр! - усмехнулся он и натянул фуражку на голову и неожиданно услышал за своей спиной:
- Петька-а?.. Осмолов? Это ты? - Голос раздался из шеренги красных. Шеренга шевельнулась и затихла.
- Я, - послышался неуверенный отклик.
- Эх, Петька... Вот так встреча! Помнишь, как в детстве в барский сад за яблоками лазили?
- Помню.
Такого братания красных с белыми Каппель побаивался. От этих объятий можно было ожидать чего угодно. Генерал резко повернулся, смерил взглядом невысокого, заляпанного грязью юношу, стоявшего в шеренге белогвардейцев, затем оглядел такого же невысокого, как две капли воды похожего на своего приятеля, паренька, переминающегося с ноги на ногу в неровной цепи красных.
И красноармеец и его односельчанин невольно вытянулись.
Каппель скомандовал ординарцу:
- Коня!
Тот подвел коня. Каппель легко, словно не было ни трудной атаки, ни разговора с пленными, который для него был тяжелее атаки, вскочил в седло и шлепнул коня ладонью по крупу. Тот с места взял галопом и в несколько секунд вынес генерала на взгорбок, заваленный недавно срубленными, остро пахнущими смолой соснами.
Батальон, которым командовал Трошин-два - Егор - родной брат погибшего Евгения Трошина, как две капли воды похожий на него, с такими же пушкинскими баками - держал оборону в пятнадцати километрах от села, которое только что взяли остатки батальона Павлова. Место было неудачное, низинное, простреливалось с двух сторон. Фланги капитану надо было усилить, но усиливать их было нечем - людей не хватало.
Пушкинские баки у Трошина обвисли уныло, сам он обвял, постарел, лицо после контузии дергалось, однако батальон свой капитан не покидал, прикладывал к глазам какую-то грязную тряпицу, сипел дыряво и продолжал командовать солдатами.
Высоту, на которой у красных стояли пулеметы, надо было взять во что бы то ни стало, иначе "максимы" выкосят без остатка всех людей, что еще имелись у капитана.
И другое тревожило капитана: в батальоне у него активно работали большевистские агитаторы, несколько человек. Это Трошин-два знал точно - доложили проверенные люди, только вот все попытки обнаружить агитаторов оканчивались неудачей. Батальон не выдавал их.
Трошина это коробило, он матерился, хотя по натуре был человеком незлобивым и до фронта мата не знал совсем - совершенно не умел материться, - захватывал в кулак горсть земли и давил, давил, давил ее, словно хотел выжать сок. И сок этот наверняка будет иметь красный цвет - это Трошин знал точно.
Из солдат своих, перекрашенных в белый цвет - бывших красных, Трошин выбрал проворного цепкого Юрченко, хорошо знавшего штаб Тухачевского. Юрченко верой и правдой служил красному командарму, сопровождал Машу Игнатьеву в ее "продуктовых" поездках, но потом оплошал и угодил в плен, стал теперь служить верой и правдой белым. Так, во всяком случае, казалось Трошину.
Вечером, в сизом задымленном сумраке в деревню прискакал полковник Синюков, пронесся низами мимо заскорузлых старых домов, слепо пяливших на него крохотные окна, чуть не угодил под пулеметную очередь. Слава Богу, она прошла в нескольких сантиметрах выше головы, полковник лишь почувствовал опасный жар ее и спрыгнул с коня около землянки, которую занимал командир батальона.
Следом принесся конь с упавшим поводом, без всадника.
- Николай Сергеевич, а где же ординарец? - удивленно спросил Трошин.