Тревожно было в этом мире, и хотя войной в Кургане вроде бы не пахло, она вяло протекала где-то на западе, далеко отсюда, пороховые хвосты иногда проносились и над Курганом: то одна нехорошая новость, что наступление колчаковских войск захлебнулось, приходила, то другая столько-то колчаковцев угодило в плен к красноармейцам, столько-то было ранено, столько поморозилось, и лица людей делались озабоченными.
И вдвойне озабоченными становились лица у тех, кто старался копнуть поглубже, кто понимал, что убитые, раненые, помороженные - они есть и с той, и с другой стороны - это все свои люди, несчастные соотечественники, рожденные не где-нибудь в Англии или во Франции - рожденные здесь, под этим небом, на этой земле, и, убивая друг друга, они ложатся в одну землю.
Народа в России становилось все меньше и меньше, красные бьют белых, белые - красных, мутузят друг дружку, рычат, плюются кровью, радуются смерти человеческой... Никогда такого в России не было... И кто знает, когда все это кончится?
Глаза Павлова встревоженно темнели, он затихал, прижимал к себе Варину голову. Варя также затихала, слушая, как стучит сердце ее собственное и как стучит сердце мужа...
Хорошо им было вдвоем. И очень хотелось, чтобы счастье это, одно на двоих, никогда не кончалось.
Но желания с хотениями и действительность - вещи совершенно разные.
В той части России, что находилась под большевиками, царил голод. Вши, брюшной тиф, разруха, разбитые села, сожженные дома, расстрелы, трупы на улицах, мешочники, мертвые составы на железной дороге, холодные, в снегу, паровозы - страшно...
Маша Игнатьева видела, как на окраине одного голодного пустого городка прямо на большом обледенелом камне, примерзнув к нему спиной, лежал бородатый, со страшной изъязвленной пастью мужик и стонал:
- Мама, роди меня обратно!
С каждым словом у него изо рта выбрызгивали капельки крови.
Люди умирали как мухи - без счета.
Машу передернуло, лицо ее сделалось белым, и она поспешно полезла в автомобиль Тухачевского,
В автомобиле всплакнула:
- Как там мои? Небось тоже голодают?
Она представила себе отца, слабого, полувысохшего, с серыми куделями волос и трясущимся подбородком, и у нее, будто в припадке, задрожали плечи:
- Надо срочно ехать в Пензу! Срочно к отцу с матерью...
Тухачевский, выслушав жену, сказал:
- Бери вновь, как и в прошлые разы, спальный вагон, двух человек для охраны и поезжай. Проведать отца с матерью - дело святое. К моим обязательно загляни... Узнай, как они там.
На его лице возникла широкая зубастая улыбка, серые глаза были задумчивы. С Тухачевскими в одном вагоне жил старший брат командарма, Александр Тухачевский, такой же рослый, сероглазый, красивый, с атлетической фигурой и, как слышала Маша, очень талантливый математик. В чем состоял его талант, Маша не понимала - в чудных значках, в буковках, в геометрических фигурках, которые Саша, морща лоб, рисовал на бумаге, или в чем-то другом? Нет, Маше это было неведомо.
Саша Тухачевский боялся, что его расстреляют. Либо свои - по ошибке, либо чужие - за то, что он брат красного командарма. Лишь с Мишей, в его вагоне, под охраной, он чувствовал себя спокойно. Иногда он наблюдал, как брат работает над очередной скрипкой.
- Ну ты и гений! - восхищенно комментировал он увиденное.
Тухачевский довольно улыбался.
Маша Игнатьева никогда не приезжала в Пензу с пустыми руками, обязательно привозила с собой продукты, старалась захватить их как можно больше - не на себе же, в конце концов, она тащит, есть персональный вагон, есть паровоз, есть дюжие мужики-охранники, поэтому чем больше она набьет еды в вагон - тем лучше.
И Маша старалась: то три мешка муки с собой приведет, а к ним - шесть мешков картошки и пару ящиков трофейных английских консервов и большую упаковку пресного французского печенья, то достанет три ящика дорогой лущеной гречихи и половину коровьей туши... Все это - в дом, в дом, к дорогим родителям.
Была Маша бесхитростной доброй душой, она и ведать не ведала, что жена командарма должна быть святой, как римская императрица, и не имеет права заниматься сомнительной добычей провианта. Ее заметили сначала в одном месте - дюжие охранники, согнувшись в три погибели, волокли в вагон мешки с ядреной орловской картошкой, потом в другом - на этот раз Маруся добывала родителям мясо, и вскоре о продовольственных закупках жены Тухачевского стало известно в Реввоенсовете фронта. Командарма вызвали в Реввоенсовет, на неприятное заседание.
Вернулся он оттуда мрачный, прошел к себе в спальную половину вагона, где Саша Тухачевский лежал на высокой мягкой постели и, мусоля химический карандаш, решал очередную математическую задачу.
Глянув на брата, Саша обеспокоенно свесил ноги с кровати:
- Что-то случилось?
Михаил кивнул:
- Случилось.
- От всех невзгод есть хорошее средство. - Саша подошел к шкафу, открыл его, достал две стопки, поставил их на узкий откидной столик. Рядом, словно флаг на некую захваченную высоту, водрузил бутылку, старую, тяжелого ручного литья, чуть кособокую. - Вот это лекарство. Будешь?
Командарм, который презирал слабость и вдвойне презирал внутреннюю мягкотелость, сдобренную спиртным, решительно тряхнул головой:
- Буду.
- Так что же случилось? - аккуратно, тихо, словно охотник, который, боясь спугнуть птицу, беззвучно подбирался к ней, морщился, ожидая, что под ногой вот-вот хряпнет какой-нибудь сучок, спросил Саша, спросил так невнятно, что Михаил даже не разобрал вопроса, приподнял широкую атласную бровь.
Саша повторил вопрос.
- Пустяки, - махнул рукой Тухачевский, - по сравнению с мировой революцией сущие пустяки. Но, замечу, - неприятные...
- "Все пройдет ", - говорил царь Соломон. Пройдет и это.
- По-моему, он говорил "Все проходит", а не "Все пройдет"...
- Какая разница! От перестановки мест слагаемых сумма не меняется: что в прошедшем времени, что в настоящем, что в будущем - один хрен. - Саша разлил водку, поднял свою стопку; - За то, брат, чтобы ты почаще улыбался.
- А я - за мировую революцию,- Тухачевский поднял свою стопку, - и не меньше.
- Одно другому не мешает, Миша, - мягко произнес Саша, - революцию должны делать люди со счастливыми лицами.
- Хорошие слова, - похвалил Тухачевский.
Выпили.
- Ну, что там у тебя случилось, скажи хоть, - вновь повторил вопрос Саша, он был обеспокоен состоянием брата, - не скрывай.
Тухачевский опять махнул рукой, подбородок у него вначале двинулся в одну сторону, будто у боксера, пропустившего удар в челюсть, потом в другую, большие глаза жестко сжались.
- Налей еще, - попросил он.
Саша налил. Поднял стопку, чокнулся с Тухачевским, вид у него сделался расстроенным - состояние, в котором пребывал брат, ему не нравилось, к тому же его собственное благополучие целиком зависело от командарма.
- Пью за то, Миша, чтобы твое имя осталось в российской истории, - сказал он.
Тухачевский кивнул, вновь махнул рукой, потянулся своей стопкой к стопке брата, но тот поспешно отвел свою посудину в сторону, предупреждающе поднял палец:
- Два раза чокаться нельзя - плохая примета.
Тухачевский не удержался, усмехнулся:
- Прелестный пассаж. - Глаза у него сжались жестко, словно Тухачевский смотрел в прорезь винтовочного прицела.
Он думал в этот момент о жене, прикидывал, когда же она должна вернуться. Обычно у родителей она долго не задерживалась - день, два, максимум три - и тут же устремлялась обратно, к мужу... Значит, дней через пять-шесть она будет здесь. У Тухачевского недобро сомкнулись губы, он молча протянул пустую стопку брату.
Маша вернулась через четыре дня - Тухачевский рассчитал довольно точно, - сияющая, белозубая, она едва ли не бегом направилась к штабному вагону. Она соскучилась по мужу, по его глазам, по его улыбке, рядом с ним она ощущала себя защищенной, как в крепости, ей не была страшна любая беда...
Вагон Тухачевского стоял на старом месте - в тупичке недалеко от игрушечно красивой водонапорной башенки; густо заснеженные деревья сонно склонили свои головы к крыше вагона. Сердце у Маши забилось гулко - через полминуты она увидит мужа.
Она птицей взлетела по лесенке в вагон, и первый человек, которого увидела, был Тухачевский. Ничто не дрогнуло на его напряженном жестком лице: как не было ни одной радостной черточки, ни одного штриха, так и не появилось при виде жены.
Машина улыбка погасла, она недоуменно, как-то беспомощно оглянулась и потянулась к Тухачевскому, словно ища защиты. Но он отвернулся от нее, потыкал пальцем в карту, указывая на что-то важное собеседнику - командиру одной из дивизий, которого Маша не раз встречала здесь, вагоне, - проговорил негромко, с начальственными нотками в голосе:
- С этой высоты все видно на девять километров. А уж сектор обстрела какой... Круговой! Взять ее - главная ваша задача. Возьмем высоту - город сам сдастся. Ключи принесут на фарфоровой тарелке. Понятно?
- Так точно! - по-солдатски грубо рявкнул комдив.
- Миша, - тоненьким обиженным голосом позвала мужа Маша, протянула ему руку.
Тухачевский вскинул голову, произнес резко, незнакомым, со скрипучими злыми нотками тоном:
- Я сейчас занят!
Понурившись, Маша прошла на жилую половину вагона. Она не понимала, не могла понять, что происходит, села на стул, подперла кулаком подбородок.
Мнут через пятнадцать пришел муж, глянул на нее тяжело.
- Ты подвела меня, - произнес он холодно, в голосе его не было ни одной теплой нотки.
- Подвела? Чем же? - Маша запоздало всплеснула руками. - Упаси Господь, даже не думала тебя подводить.
- Думала или не думала - это дело десятое, только вот я с головы до ног оказался вымазанным грязью.
- Из-за меня? - неверяще спросила Маша.
- Из-за тебя! - Тухачевский, как в конной атаке, рубанул рукою воздух, по лицу его пробежала судорога, в серые светлые глаза натекла хмарь, они потемнели, сделались гневными. - Меня обвинили в том, что жена моя - мешочница. Шастает по вокзалам, по барахолкам, по толкучкам, скупает крупу, консервы и возит их в Пензу... Это так?
- Но, Миша...
- Я тебе не Миша, - резко перебил ее Тухачевский.
Маша побледнела, произнесла беспомощно:
- Миша!
- Ты опозорила меня, - повысив голос, произнес Тухачевский. - Мне было стыдно смотреть в глаза товарищам на заседании Реввоенсовета фронта. - Тухачевский, едва сдерживая себя, выпрямился. - А, да ты все равно ничего не понимаешь! - Он вновь наотмашь рубанул рукою воздух. - Мы живем в свободной России - в советской... Чтобы разойтись, нам не надо ни обрядов, ни записей в церковной книге. Ты свободна!
Тухачевский сделал ладонью этакий выметающий жест, будто дворник, скребущий метлой по тротуару.
Она почувствовала, что некий внутренний вскрик, возникший у нее в груди, где-то в глубине, готов вырваться наружу, но сумела сдержаться, прижала к губам пальцы и прошептала потрясенно:
- Как?
Тухачевский рявкнул зло:
- А вот так!
Это было грубо. Тухачевский и сам понимал, что грубо, но сдержаться не смог.
Машины глаза наполнились слезами - ведь не для себя же она возила эти тяжеленные мешки с продуктами - для голодных слабых родителей. Они уже старенькие, липший раз на улицу выйти не могут, кто же их обеспечит едой? Только родная дочь, больше никто... Маша потрясенно приподняла плечи, словно моллюск втягивая в них голову, прижала руки к волосам, которые Тухачевский еще несколько дней назад называл "шелковыми"...
- Только не надо слез, - жестко проговорил Тухачевский, - не люблю соленую воду.
- Слез не будет. - Маша вздохнула.
С собой в поездки она брала револьвер - старый, тусклый, с затемнениями на стволе. Хоть револьвер и не особо был нужен ей - охрана, выделяемая мужем, могла кого угодно завалить и завалила бы, не задумываясь, - но тем не менее Маша держала револьвер в сумке вместе со всякими дамскими принадлежностями, способными некрасивую женщину превращать в привлекательную особу... Впрочем, Маше никакие ухищрения не требовались, она и без того была женщиной броской, красивой без всяких склянок с кремами, коробочек с пудрой. Маша это знала.
Нетвердыми шагами она подошла к тумбочке, на которой лежала сумка, расстегнула ее и в следующий миг обрела решительность, сдвинула в сторону несколько коробочек, достала из сумки револьвер. Сунула его под отворот дошки, которую так и не успела снять.
Когда Маша выпрямилась, глаза ее были сухи, только походка давала сбой, была нетвердой, будто по невесть какой причине эта красивая женщина хватила стакан водки и злое зелье теперь крутило ее, мешало передвигаться.
Пошатываясь, она обошла Тухачевского - даже не посмотрела на него, он для нее перестал существовать, - направилась к выходу.
- Вещи свои забери, - крикнул вслед Тухачевский.
- Не надо, - сухо, едва слышно проговорила Маша, вышла в тамбур.
Проворно спустилась по ступенькам на снег. С макушек деревьев на нее выжидательно смотрели большие черные птицы. Маша глянула на них, ей показалось, что это грачи - предвестники весны, но вряд ли это были они, ведь до весны еще далеко. При виде черных грузных птиц в горле у Маши что-то задергалось, забулькало, будто внутри у нее лопнула некая жила и сейчас изо рта выбрызнет кровь. Она тоскливо отвела взгляд в сторону - смотреть на этих могильных птиц не было сил - и, торопливо забежав за вагон, выдернула из-за отворота дошки револьвер.
Снег за вагоном был испятнан желтыми сусличьими норками - тут с удовольствием опорожняли свои мочевые пузыри бойцы охраны - ведь далеко от вагона отходить нельзя, начальник караула голову свернет за такие дела, поэтому и приходилось мочиться рядом с вагоном командарма.
Маша лишь секунду помешкала, подумав, что нехорошо будет лежать в моче красных бойцов, - но не все ли равно это ей теперь, большим пальцем правой руки она смахнула вниз флажок предохранителя, взвела курок и поднесла ствол к виску.
В последний момент Маша подумала, что пуля обезобразит ей лицо, вывернет наизнанку, но опускать ствол револьвера не стала - поняла: если опустит, то потом у нее не хватит сил вновь поднять ствол, и она поспешно нажала на курок.
Грохнул выстрел.
Тяжелые черные птицы с трудом поднялись с ветвей, обрушили вниз снег и испуганной тучей отвалили в сторону. Маша всхлипнула прощально - какие-то краткие миги жизнь еще теплилась в ней, хотя она была уже мертва, ничего не видела, ничего не слышала, - опустилась на колени, рука с револьвером повисла вдоль тела, палец судорожно надавил на курок, раздался второй выстрел. В землю.
Маша ткнулась головой в испачканный снег, дернулась дважды и затихла.
Каппель поехал знакомиться с пополнением в Екатеринбург.
Разместили пленных в огромном гулком помещении с полукруглой крышей, с которой снег скатывался, как с горы - не задерживаясь ни на секунду, и оттого, что на крыше не было снега, в самом помещении было особенно холодно, в углу белел иней.
На улице было много теплее, чем в этом дурацком, не приспособленном для жизни планетарии, на улице светило солнце, небо было чистым, безмятежно голубым, на крышах оглашенно орали соскучившиеся по солнечному свету и теплу воробьи.
Пополнение вывалило из помещения на улицу. Люди стояли с открытыми ртами, подставляли лица солнцу, Слышались откровенные вздохи:
- Домой бы!
На всякий такой вздох, как на некий пароль, звучал отклик:
- Домой бы!
- Жди, когда рак на горе свистнет - он тебе личную отпускную бумагу в зубы вставит и литер на проезд домой выдаст...
- И ручкой вслед помашет.
Старенький автомобиль, на котором ехал Каппель, чихал, дымил, находиться в таком автомобиле было противно, хотелось пересесть на лошадь, но Каппель терпел.
Во дворе "планетария" тем временем столпилось не менее тысячи человек. Автомобиль генерала, громко заскрипев тормозами, въехал во двор.
Один из солдат, в драной шинели, стоявший у самого входа, у ворот, неверяще ахнул:
- Каппель!
- Ты чего, знаком с ним, что ли? - спросил у солдата его сосед, худой, с плохо выбритыми щеками, в шинели с оторванными пуговицами.
- Более чем знаком, я к нему под деревней Васьевкой в плен попал, так он меня пальцем не тронул, велел отпустить. Сказал только, чтобы я винтовку кинул в телегу и шел на все четыре стороны. Душевный мужик! Душу нашу понимает.
Этот солдат был опытным - уже во второй раз угодил в плен. Бог даст - в третий не попадет.
Автомобиль уперся радиатором в спекшуюся толпу. Фыркнул, выпуская из выхлопной трубы сизую вонючую струю дыма, и остановился. Солдаты стихли, воробьи загалдели сильнее.
К автомобилю подскочил поручик с белой повязкой на рукаве шинели. Генерал неспешно выбрался наружу, козырнул в ответ на приветствие поручика и жестко сощурился:
- Извольте спросить, к кому приставлен караул?
Поручик вытянулся в струнку - лихой был офицер, знал, как приветствовать генералов, - отчеканил на одном дыхании:
- К пленным красноармейцам, ваше превосходительство!
На лице Каппеля удивленно приподнялась бровь.
- К пленным красноармейцам? К каким?
- К тем, что находятся во дворе и в казарме.
- К моим солдатам я не разрешаю ставить караулы. Немедленно снимите часовых. Ясно, поручик?
Разговор этот происходил прилюдно, все слышали его и одобрительно кивали. Каппель повернулся к собравшимся, вскинул руку к папахе:
- Здравствуйте, русские солдаты!
В ответ прозвучало нечто нечленораздельное, похожее на нестройный рев. Каппель удрученно покачал головой: в отличие от поручика, солдаты не знали, как отвечать на приветствие, пробежался взглядом по лицам - ни одного приметного лица, ни единого. Подумал, что же сказать этим людям, и произнес:
- Ничего, приветствовать вы научитесь, не это главное. Это вообще дело десятое. Главное для нас - взять Москву.
- Дак это далеко! - выкрикнул кто-то из толпы.
- Это только кажется, что далеко, на самом же деле - не очень. Об этом мы сейчас и поговорим.
Каппель прошел в холодное гулкое помещение. Там дежурили фронтовики, сидели у железной печушки, швыряли в гудящее нутро мелко порубленные поленья, протягивали руки к огню.
Они-то, люди знающие, приветствовали Каппеля уже так, как надо, по всей форме:
- Встать! Смирно!
Каппель провел среди людей, которым предстояло пополнить ряды его армии, несколько часов, вышел от них удрученным: солдаты эти не были ни белыми, ни красными, ни зелеными, ни желтыми - они вообще не были солдатами. Никакими. В большинстве своем - несчастные, оторванные от дома, голодные, бледные, даже синюшные от забот и неопределенности, они не знали, то ли их расстреляют здесь, в этом гулком помещении, то ли пошлют в бой и уже там погонят в атаку, на пули, а если они не пойдут, то польют их спины горячим дождем, то ли будет еще что-то... В угрюмые глаза их, в голодные лица даже не хотелось смотреть.
Начальник каппелевского штаба Барышников позвонил в Омск, спросил:
- И это все? Другого пополнения не будет?