Основной удар Щетинкина пришелся на сильно поредевший батальон Павлова.
В ночном бою этом были тяжело ранены Митяй Алямкин и прапорщик Ильин - на них из темноты свалились похожие на медведей партизаны с ножами, сцепились в схватке, - и у одного, и у другого оказались глубокие ранения в живот.
Утро высветилось жидкое, серое, робкое, задавленное стужей, из небесных прорех сыпал сухой противный снег, мелкий, как пыль, лагерь зашевелился побито, заохал, застонал - надо было двигаться дальше.
Беспамятного, жалобно, по-ребячьи стонущего Ильина уложили на возок рядом с Варей, старик Еропкин бережно накрыл его меховой полостью - отдал свою, и которую кутался ночью.
Прапорщика надо бы немедленно определить на операционный стол, почистить продырявленные кишки, выскрести из залитого черной кровью живота всю грязь, спекшиеся сукровичные ошмотья, но вместо этого Сашу Ильина кинули в возок - ни один врач ничего не сможет сделать на этом морозе, в пути - нет ни условий, ни сил... Генерал Каппель отдал свою палатку под лазарет, санитары поставили туда несколько ведер с мелко наколотыми чурками, подожгли их, пробуя нагреть палатку, но мороз оказался сильнее - первый же раненый, которого попытались прооперировать, скончался от переохлаждения.
Надо было тянуть до деревни - той, что находилась за порогами и о которой как о земле обетованной говорили отступающие. Но до порогов следовало еще дойти - они хоть и рядом, хоть и слышен их звук, но то ли это пороги, которые облизывает кипящая вода, сдирает, с камней куски льда, шумит, то ли в небе образовался некий проран, огромная дыра, и из нее доносится грохот иных планет, плющится о бедную землю, то ли происходит что-то еще - не понять.
Как не понять, кто бродит сейчас среди торосов, шатаясь, падая, сипя - то ли люди, то ли призраки.
Наверное, все-таки призраки.
Едва старик Еропкин тронул возок с места, а штаб-капитан покорно зашагал рядом, как дед неожиданно натянул вожжи:
- Тпр-р-ру!
Павлов, с трудом держась за край возка, покачнулся, вскинул голову. За ночь щетина на его лице из черной превратилась в серую - штабс-капитан поседел. Варя опять находилась в забытьи.
- Чего? - выдохнул он.
- А вон. - Старик Еропкин ткнул кнутовищем в продолговатый снеговой холмик.
- Чего вон?
- Дремов наш лежит... Не похоронил его Митяй, не успел - партизаны навалились. Хотел дождаться утра, чтобы посветлу место получше выбрать да яму выдолбить - не получилось. Вот мать честная! - Старик беспомощно покрутил головой.- Ваше благородие, ведь русского человека, не похороненного, в волчьем месте оставляем. Надо похоронить.
- Надо, - согласился Павлов. - Только с могилой нам без инструмента не справиться - земля тут крепкая, как камень, мерзлая. Лом нужен.
- Лом у меня, ежели что, есть. И лопата есть. Но земля тут не везде каленая, не везде камень. Есть такие места, где она не промерзает совсем. Теплые воды подогревают ее снизу, не дают замерзнуть. Нам такое местечко надо бы отыскать, и тогда мы - кум королю, быстро справимся... А, ваше благородие?
В воздухе струилась колючая мерзлая пороша, поднималась столбом вверх, повисала там неприятным, наждачно дерущим лицо облаком, потом опускалась под ноги, хрустела стеклисто; когда из тайги налетал очередной порыв ветра - слабый, едва приметный, алмазная пыль вновь взметывалась в воздух.
- А, ваше благородие?
Штабс-капитан молчал. Наклонившись над Варей, он смотрел на ее лицо. Серые губы Вари были плотно сжаты, правая щека подергивалась.
Мимо один за другим проходили возки - гигантская колонна стронулась с места, скрипел снег, возницы ругались на лошадей, хотя их не ругать надо было, а говорить им ласковые слова, скармливать им последний кусок хлеба, беречь, ибо для многих в колонне, обезножевших, занемогших, эти разбитые, кое-как стянутые веревками возки, как и эти заморенные клячи, были единственной возможностью выбраться отсюда.
- А если мы похороним Дремова в деревне? - наконец отозвался на квохтанье деда штабс-капитан.
- Как мы его туда довезем, ваше благородие? Как?
- На возке. Как и всех.
- Кто нам даст место? У нас места нет, а на другую подводу устроить не удастся, я даю голову на отсечение.
- Ах, Игнатий Игнатьевич, храните лучше свою голову при себе. Пригодится.
- Я тоже так думаю.
- Значит, остается одно: копать могилу?
- Не оставлять же Дремова здесь на съедение волкам. - Голос деда сделался сердитым. - Бог нам этого не простит, ваше благородие.
- Что же. - Павлов, глянув на Варю, накрыл ее полостью и отступил от возка. - Копать так копать. Иначе и наши тела останутся где-нибудь незакопанными.
Старик проворно выдернул лом, привязанный веревкой к стойкам полозьев, воткнул его снег у ног штабс-капитана, следом извлек совковую лопату, насаженную на прочный, до блеска отполированный черенок.
- Погоди, ваше благородие, сейчас я определю, где лучше могилу рыть. - Старше подхватил лом, отошел метров на пять, ткнул им в землю; под тупым краем лома чугунно ухнула земля; старик Еропкин мотнул головой отрицательно, отошел метров на десять вправо, снова ткнул ломом в землю. Опять отрицательно мотнул головой.
Мимо продолжали тянуться подводы - возки, накрытые и меховыми полостями, добытыми в деревнях, в которые по пути заворачивала отступающая колонна, и брезентовыми пологами, и с кузовами, сделанными из досок и одеял. Вот проскрипела мерзлыми колесами телега, ее тянула несчастная лошадь, которая выбивалась из сил, стараясь поспеть за общим потоком, понимала - отставать нельзя, дергалась, хрипела, ее нещадно лупил кнутом чернобородый бровастый мужик. Старик Еропкин перестал стучать ломом в землю и крикнул чернобородому:
- Эй, малый, у тебя лошадь через двести метров свалится, дальше будешь тащить телегу сам.
Чернобородый втянул голову в плечи:
- Да она ленится!
- Не ленится, а силенок у нее нету, чтобы такого борова, как ты, вместе со скарбом волочь... Лучше сойди с телеги, помоги лошадке. А в ближайшей деревне, за порогами, купи сани. Не жмись, малый, деньгу в одежду не зашивай!
Чернобородый выругался, взмахнул было кнутом, но тут же сунул кнут под себя и проворно соскочил с телеги. Старик Еропкин застучал ломом дальше, будто дятел: с тук-стук-стук...
Павлов вновь вернулся к Варе, приложил ладонь к ее лбу. Лоб был горячим. Штабс-капитан вновь накрыл лицо Вари полостью, оставил только небольшую щелку для дыхания.
Ильин лежал рядом и стонал. Штабс-капитан подошел к нему, склонился над прапорщиком. Тот находился в сознании, мелкое звенящее облачко поднялось над ним - прапорщик шевельнул губами, позвал Павлова.
- Что, Саша? - спросил тот.
- Я очень скоро умру, - донесся до Павлова едва различимый шепот,- осталось совсем немного...
- Саша, на эту тему я с вами даже говорить не буду, - грубовато, с напором произнес Павлов, - не буду и не хочу.
- Я это чувствую, - прошелестел Ильин, - ощущения мои меня еще никогда не обманывали. Обещайте мне сделать одно...
- Что, Саша?
- Матери моей напишите... Расскажите, где я похоронен. Кончится война - она приедет ко мне... на мою могилу... Я этого очень хочу. - Ильин слабо шевельнул головой, захрипел и смолк.
По мелко трепещущим ресницам, которые словно пытались склеиться друг с другом, но никак не могли - что-то не получалось, было понятно: прапорщик еще жив.
- Саша, Саша, - глухо и тяжело, с болью, зримо шевелившейся в нем, пробормотал штабс-капитан и умолк.
А старик Еропкин продолжал гулко ухать ломом в промороженную твердь берега, окутывался паром, топотал ногами - на одном месте стоять было нельзя, катанки примерзали, и снова взметывал над головой торец лома, всаживал "струмент" в землю.
Наконец удары его сделались мягкими, влажными, чавкающими, и старик обрадованно провозгласил:
- Нашел! Нашел место для Дремова!
Копать совковой лопатой было трудно - ею хорошо только землю выгребать из ямы да отшвыривать в сторону, что для такой лопаты в самый раз, а вот втыкаться в твердь, рубить - сто потов сойдет, прежде чем отвалишь какой-нибудь тяжелый ломоть. Павлов работал ожесточенно, стиснув зубы, косился в сторону - на берегу Кана, среди беспорядочного нагромождения льда обнажилось буйное течение; с визгом съехав со скользких камней, оно ломало, кромсало спрессованную шугу, припечатывало ее к берегу, склеивало огромные куски - получались целые горы, обойти которые можно было только по узкой кромке; сани там выстроились в длинную череду, шмыгали одни за другими мимо людей и растворялись в сером утреннем мареве.
Люди продолжали рыть могилу умершему солдату, такому же христианину, как и они, - сочувствовали Дремову и одновременно завидовали ему: отмаялся человек, больше не будет мучаться.
Последним мимо Павлова с дедком прошмыгнул возок с дырявым верхом, заткнутым желтым пуком соломы, возком управлял редкозубый малый в волчьем малахае. Зубы у возницы торчали в разные стороны, были крупные, их никак не могла прикрыть мелкая верхняя губа, и малый этот выглядел сущим людоедом, все время державшим наготове свою страшную пасть.
Берег опустел. Старик Еропкин оставил лом, выпрямился, хватил запаренным ртом морозного воздуха:
- Ух-xy-y!. Совсем ушомкался. Передохни, ваше благородие!
Штабс-капитан протестующее мотнул головой: от колонны отрываться нельзя, можно безнадежно отстать, батальон его также не должен оставаться без командира - хоть там и имеются офицеры, но все равно командир есть командир... Павлов подцепил лопатой неувертливый валун, тот проворно соскочил с лопаты, шлепнулся в желтую мякоть, которую не брал мороз, штабс-капитан подцепил его снова, стиснул зубы, поволок из ямы по стенке наверх, но тот снова сорвался. Павлов выругался, разогнул спину. Глянул в сторону ушедшей колонны.
Последний возок, которым управлял людоед в волчьем малахае, был уже едва виден - только кажется, что колонна движется медленно, на самом деле это не так.
- Поднавалимся, Игнатий Игнатьевич, - подогнал он старика Еропкина, вновь подцепил валун лопатой, поволок его наверх, подтащил к краю, засипел, не в силах сделать последнее движение. Старик потуги штабс-капитана засек, подпер снизу лопату ломом, закряхтел, подтолкнул - так вдвоем они и выволокли тяжелый камень наружу.
- Были бы силы - поднавалились бы, ваше благородие, да сил нету, - тихо проговорил старик. - Все силы остались там, за Уралом, на реке Волге.
- И у меня сил нет, - признался штабс-капитан, всосал сквозь зубы воздух, - но поспешать надо, Игнатий Игнатьевич. Мы здесь, - он обернулся, обвел глазами изломанное, присыпанное трескучим снегом пространство, - как голенькие на чьей-то ладони, со вех сторон открыты. Надо хоронить Дремова и - быстрее за колонной.
- Все равно перед порогами колонна остановится, - рассудительно произнес старик, - место там, я разумею, не в пример этому, - он потыкал перед собой рукой, - тут танцевать можно, а там особо не растанцуешься. А с другой стороны... С другой стороны, все может быть, и окажется, что там места в три раза больше, чем тут. Но пока разведают дорогу через пороги, пока прорубятся сквозь торосы - часа два пройдет, не менее. Мы к самой раздаче каши поспеем.
Павлов глянул на возок, где лежали Варя и Ильин, губы у него дернулись, старик Еропкин взгляд его засек и проговорил успокаивающе:
- Все в руках Божьих. Все равно их благородие Ильин на операционный стол не попадет раньше, чем мы одолеем пороги.
Штабс-капитан не ответил, вновь всадил лопату в проволглую, не поддающуюся ни морозу, ни лопате землю, изнутри она словно была Пропитана каким-то маслом. Павлов даже смахнул пальцами с тускло поблескивающего острия комочек земли, поднес его к ноздрям - от комочка действительно доносился едва уловимый дух масла. Старик рядом зачавкал ломом.
Болели суставы, болели мышцы, в голове раздавался тупой усталый звон, за ушами плескалась боль. Штабс-капитан пытался сглотнуть твердый клейкий комок, застрявший у него в горле, и никак не мог этого сделать - комок не двигался, мешал дышать. Серое пространство перед глазами сделалось розовым, поплыло в сторону... Штабс-капитан обессиленно опустил руки.
- Я и говорю, ваше благородие, надо отдохнуть, - раздался рядом голос старика.
В ответ штабс-капитан упрямо мотнул головой:
- Нет! - Ухватил лопату за черенок и вновь всадил ее в землю. Даже воздух зазвенел противно, тонко, будто в него набили толченого стекла, стекло это склеилось в пространстве, отвердело, и в нем, словно мираж некий, скрылся последний возок колонны, управляемый редкозубым людоедом... Издалека донесся слабый призыв - полузадохнувшееся ржание напрягшегося коня, старающегося выволочь воз из промоины, ржание перекрыл едва слышимый, стертый расстоянием мат, и все стихло.
Минут через двадцать они закончили рыть могилу, положили в нее окаменевшего, завернутого в дырявую холстину с приставшим к ней снегом Дремова, поспешно закопали.
Павлов осенил могилу крестом.
- Погоди, ваше благородие, я сейчас. - Дедок метнулся к возку, выдернул из-под облучка ровную, оструганную палку - хранил ее на всякий случай, если надо будет отойти от возка, прощупать снег, потом достал еще одну палку, покороче - это была планка, оторванная от ящика, приладил к длинной палке, получился крест. - На могиле, ваше благородие, надо метку ставить, кто здесь лежит... Иначе, ваше благородие, Дремов нас не поймет... И не простит.
С этим штабс-капитан был согласен. Проговорил коротко:
- Да!
Старик Еропкин вогнал крест в холмик, пробормотал удовлетворенно - сорвался, засипел, в промороженном воздухе было мало кислорода, нечем было дышать:
- Прости, друг Дремов, что впопыхах тебя похоронили. Видишь, что творится? - Он умял ногою землю, озабоченно глянул в пустое пространство, в котором уже ничего не было видно, и заторопился: - Ну все, друг Дремов, прощай!
Павлов, ощущая, как у него нехорошо подрагивают, трясутся ослабшие руки, а ноги едва держат тело, разъезжаются на наледях, проступивших сквозь снег, подошел к возку, опустился перед ним на корточки, но не удержался, упал на колени. Застонал огорченно - в этой слабости он сам себе был противен, потом отогнул края мехового полога и прошептал виновато, не слыша самого себя, будто он оглох:
- Варя!
У Вари шевельнулись ресницы, но глаз она не открыла.
Павлов, ощущая, как у него сами по себе смыкаются, склеиваются глаза, склонился над женой и неожиданно увидел то, что больше всего боялся увидеть, - на лбу у Вари проступила мелкая желтоватая сыпь. Штабс-капитан неверяще мотнул головой, покусал зубами губы. Варино лицо дрогнуло перед ним, сжалось, на него наполз туман, в тумане возникли страшноватые, пугающе кровянистые пятна, смешались с серым студнем пространства, и Павлов, всхлипнув, вновь неверяще помотал головой:
- Нет!
Сыпь на лбу - это тиф. Самое опасное, что может быть в таком походе, это пострашнее красных партизан, от тех хоть отбиться можно, взвалить на руки пулемет и выйти навстречу пропахшим дымом волосанам, выныривающим из тайги, - тремя очередями их запросто можно загнать назад, в лес, а вот сыпной тиф не загонишь...
Очнулся штабс-капитан оттого, что над ним стоял старик Еропкин.
- Ваше благородие, пора, - одышливо произнес он.
- Ты видишь - сыпняк... Тиф.
- Я это знал еще вчера, - сказал Еропкин. - Мы все тут останемся, ваше благородие, такая судьба нам выпала. Тиф мы не одолеем. - Старик переступил с ноги на ногу; стеклистый визг снега, раздавшийся у него под подошвами, резанул Павлова по ушам. Он вяло, будто это и не с ним происходило, ответил, что у него что-то происходит со слухом: то он все слышит хорошо, отчетливо, даже резко, то все вдруг погружается в некую плотную вату, и обволакивает эта вата, обволакивает... Старик вздохнул, забираясь в возок. - Поехали, ваше благородие. Покуда живы - жить надо и сохранять наших близких надо. Варюшу вон... Прапорщика...
Павлов ощутил, как у него подпрыгнул кадык, потом с хлюпающим звуком сполз вниз. Во рту было солоно - то ли кровь натекла, то ли пот попал, то ли слезы...
Недалеко от порогов - по карте до них от места ночевки было километра полтора, а на деле оказались все четыре - Каппель сошел с коня, глянул назад, на растянувшуюся колонну, подпирающую переднюю шеренгу "ходоков", - "ходоки" прокладывали дорогу, рубили лед, вгрызались в снег, генерал, исхудавший, ставший совсем невесомым, как мальчишка, и сам часто вставал в их ряды, также торил дорогу, - удрученно качнул головой:
- Хвост какой выстроился... И повозки. А вдруг мы не пройдем пороги и придется искать обходной путь? А, Василий Осипович?
- Может, послать в обоз посыльного, придержать малость подводы? Хотя бы задние ряды?
- Задними рядами мы не обойдемся. Останавливать надо весь обоз. - Каппель отогнул край башлыка. - А с другой стороны, это делать уже поздно - обоз весь здесь. - Он освободил ухо, прислушался к шуму, приносящемуся от порогов. - Течение здесь, похоже, никогда не замерзает. Надо послать разведку.
Каппель посмотрел в серый пар, поднимающийся над рекой, - хоть и рядом находилась каменная гряда порогов, и Кан дымил совсем рядом, а достичь порогов они никак не могли, те словно уходили от людей, заколдованные были.
- А в обоз, Василий Осипович, не надо никаких посыльных гонять. Они всполошат людей, а нам это совсем ни к чему, - сказал Каппель, поправив на голове башлык.
- Слушаюсь никого не посылать в обоз! - привычно, по-уставному, ответил Вырыпаев.
- А вот разведчиков - побыстрее вперед. - Генерал отдал повод Насморкову. - Я тоже пойду с ними.
- Владимир Оскарович, поберегите себя! - взмолился Вырыпаев.
- Я должен пойти с разведчиками, - упрямо проговорил Каппель. - Это обязательно.
Заиндевелая бородка придавала генералу вид святого старца, молящегося под открытым небом, пред иконами, развешанными на березах.
Когда он начинал упрямиться, переубедить его было невозможно. Одет Каппель был в шубу, покрытую солдатским сукном, которую ему справили интенданты еще в Кургане, эта шуба ему нравилась, она роднила его солдатами - такие шубы имелись не только у офицеров, но и у солдат, а вот на ногах у генерала было нечто форсистое, модное - бурочные сапоги, которые тогда попросту звали бурками.
Бурки - это сапоги из плотной валяной ткани, схожей с фетром, расшитые полосками кожи, укрепляющими швы, - обувь городская, годится больше для походов в мороз в гости, но никак не для тайги.
- Я пойду с вами, Владимир Оскарович, - заикнулся было Вырыпаев, энергично потопал по земле толстыми сибирскими катанками, как тут называли валенки, скатанные до такой толщины и прочности, что они не гнулись.
- Ни в коем разе, Василий Осипович, - генерал протестующее приподнял руки, придавил ладонями воздух, словно прижал Вырыпаева к снегу, - вы останетесь с колонной. Для оперативного управления.