Зимние дни - короткие, у вороны и то больше шаг, чем день в этих краях в декабре: посереет, высветлится малость утром небо, прольет на землю сукровицу, рождающую ощущение боли, тоски, одиночества, в плотном небе образуется дырка, в которую люди будут поглядывать с надеждой - вдруг там покажется обсосок солнца. Но солнца все не было, оно, кажется, вообще забыло о людях, и плелись дальше - без сна, без отдыха, усталые, измотанные морозом и дорогой, подсвечивая себе дорогу факелами, чтобы в темноте сослепу не угодить в какую-нибудь гибельную промоину...
Иногда люди поворачивали к берегу и разжигали там костры, чтобы немного согреться, высушить задубевшую одежду, выпить чаю и малость поспать. Трудно было людям.
От батальона у Павлова осталось всего ничего, рожки да ножки, батальон не пополнялся людьми еще с боев на Тоболе, - а бои там были такие, что иногда в атаку поднимались пятьдесят человек, назад возвращались только двое, - но все равно батальон существовал, жил, по-ежиному ощетинивался штыками...
Недавно солдат Демкин метким выстрелом снял с каменного клыка партизанского разведчика - тот поднялся на скале, ладонь к глазам приложил и, не удержавшись, даже сделал картинный жест, полагая, что ни для кого недосягаем. Однако худенький, в длинной шинели, густо заросший волосом Демкин до него дотянулся, снял из винтовки. Далеко было до партизана, не должна была пуля достать, но отечественная трехлинеечка не подвела - разведчик сложился птичкой и рухнул с камней.
- Демкин, а где Алямкин? - спросил штабс-капитан у заморенного, со светящимся лицом солдата.
Тот улыбнулся устало:
- Чайник под полой кипятит. Прямо на ходу... Где же еще ему быть?
Алямкин, отлежавшись после тяжелого ранения, на одной из станций в обозе у красных прихватил крохотную американскую керосинку - агрегат хоть и неудобный и капризный, но для походов очень нужный. Митяй живо сообразил, что надо было брать в том обозе не золото, не связку собольих шкурок, запрятанную в брезентовый куль, а керосинку. Бесценные шкурки он вытряхнул из мешка, в мешок сунул керосинку и, поскольку красногвардейцы напирали и вот-вот должны были взять станцию, проворно сиганул в кусты. Драгоценную керосинку свою Митяй Алямкин вез на батальонной фуре, поставленной на полозья.
Возов, возков, подвод, фур, розвальней, фургонов, саней, телег - по снегу на колесах - выстроилось в колонне столько, что глазу не охватить, шевелящаяся серая змея, надсадно хрипящая, погромыхивающая металлом, стонущая, позванивающая стекленеющим на ходу дыханием, вытянулась уже не на полтора километра, а на все два.
На каждой стоянке в снегу вырывали могилы, оставляли там умерших людей - колонну накрывали не только партизаны - людей косил сыпной тиф, он двигался вместе с колонной.
Пока искал Алямкина, Павлов почувствовал, что у него неожиданно устало подогнулись ноги, он поспешно сорвал с плеча винтовку, подставил ее под себя: что угодно, но только не это... Только не слабость. Если он свалится, то в походе этом и сам погибнет, и Варю сгубит: ей без него не выжить.
Чтобы отыскать Митяя Алямкина, штабс-капитану понадобилось минут двадцать - слишком длинным был обоз, а при таких обстоятельствах свои сани находишь обычно в последнюю очередь, - Павлов начал нервничать, кусать губы, но когда нашел Митяя, успокоился.
Получил от него кружку с душистым, заваренным черникой и сухим смородиновым листом чаем, отправился поскорее обратно и - вот повезло, так повезло - сразу же нашел еропкинский возок, обрадовался ему, расплылся в неосторожной улыбке - нижняя губа лопнула, в трещине показалась кровь и тут же застыла - прихватил мороз.
- Саша, Дремов кончается, - огорошила его сообщением Варя, - до вечера не доживет.
Дремов дожил до вечера. Душа словно не хотела уходить из его могучего тела, и умирал он долго, не приходя в сознание, купаясь в медленно текущей мимо пустых красных берегов кровяной реке, стиснув зубы. Дремов даже в одури не стонал, держался, будто чувствовал: рядом находится женщина, которую нельзя пугать, лишь кадык на его короткой шее делал резкие пульсирующие движения вверх-вниз, вверх-вниз, как поршень. Иногда веки его чуть разжимались, и в узкой щели, в сжиме виднелось что-то живое, влажное; казалось, Дремов хотел увидеть низкое тяжелое небо, удостовериться в том, что оно еще есть, не шлепнулось на землю громоздким пологом, выжаренное морозом, затем веки смыкались вновь.
Идти ночью было опасно. Впереди дымили паром пороги, которые не мог одолеть мороз, плевались в небо целыми столбами густой изморози, схожими с выбросами вулкана. Колонна остановилась на ночь в полутора километрах от порогов.
Заполыхали костры. Тревожные, с красным мятущимся пламенем, делающим лица людей незнакомыми - не узнать ни Каппеля, ни Войцеховского, ни Вырыпаева - никого. Варя смотрела на Павлова и не узнавала его - муж был постаревший, с черными впадинами глаз, какой-то чужой.
Она не выдержала, всхлипнула:
- Саша!
Штабс-капитан приник к ней, взял Варины ладони в свою руку, погрел их, ощутил на своей щеке Варины слезы - вытекли неосторожно; секущая жалость полоснула его по сердцу с такой силой, что он едва не задохнулся.
Рядом в санях лежал Дремов, около него хлопотал старик Еропкин. Неожиданно старик выпрямился, огляделся озабоченно:
- Священника бы! - Хлопнул себя ладонями по бокам: - Вот мать честная! - Он снова огляделся, в следующую секунду обогнул сидевших у костра людей исчез в ознобном красноватом сумраке.
Ночью мороз, как правило, прижимал здорово: если днем он не поднимался, а точнее, не опускался за отметки "тридцать три" - "тридать пять", то ночью из-под земли вдруг накатывал тяжелый далекий гул, воздух делался крепким и горьким, как спирт, обретал такую плотность, что его, казалось, можно было резать ножом, гул исчезал, и делалось нечем дышать.
Прижал мороз и сейчас. Павлов нагрел у костра тулуп, накрыл им Варю:
- Погрейся!
Сверху натянул плотную меховую полость.
- А ты? - тихо спросила Варя. - Чем накроешься ты? Холодно же - видишь, как земля гудит.
- Это не земля гудит, а нечистая сила, спрятанная в ней, пытается одолеть нас, у нее ничего не получается, вот она и воет от досады.
- Сказочник. - Варя улыбается.
Старик Еропкин вернулся с сутуловатым прихрамывающим человеком - священником одного из ижевских полков, подвел его к возку.
Священник опустился на колени перед Дремовым, тот словно почувствовал его, просипел что-то невнятно. Священник перекрестил Дремова, произнес несколько слов шепотом. Слышал он их, вероятно, сам да еще Дремов; штабс-капитан, например, ничего не услышал, но слова возымели действие - Дремов открыл глаза.
Густые пшеничные усы его дрогнули, взгляд сделался осмысленным, влажным.
- Грешен, батюшка, - отчетливо, стараясь выговаривать каждую букву, произнес он.
- Все мы грешны... Бог простит. - Батюшка перекрестился сам, перекрестил Дремова.
Дремов раздвинул губы в покойной улыбке: как всякий православный человек, он не хотел умирать без покаяния, плохо это - представать перед Господом в грязи грехов; внутри у него снова раздалось сипение, задавило его, лицо у Дремова сделалось синюшным, в следующий миг в горле словно образовалась дырка:
- Сы-ы, сы-ы... - выбило из горла воздух. Дремов выгнулся на возке большой слабеющей рыбиной, не сводя глаз с батюшки, тот все понял и поспешно поднес к губам Дремова крест.
- Сы-ы-ы-ы, - просипел Дремов вновь, губы у него задрожали, он потянулся к кресту, коснулся его ртом, и в ту же секунду дыхание в Дремове угасло.
- Все, отмучался, родимец, - произнес кто-то из темноты, голос был знакомый, но Павлов его не узнал.
Батюшка положил ладонь на глаза Дремова, прикрыл ему веки, глухим сострадающим голосом прочитал молитву.
- И покаяться не успел наш Дремов, - горько проговорил старик Еропкин, хватил распахнутым ртом чересчур много холодного воздуха, закашлялся.
Священник поднял на него строгий взгляд:
- Успел. Да потом, солдату, умершему на поле боя, покаяния не надо. Господь принимает солдат такими, какие они есть, - без покаяния. - Священник снова перекрестил Дремова.
Старик Еропкин последовал его примеру. Штабс-капитан тоже перекрестился.
Слишком тонка перегородка, которая отделяет бытие от небытия, слишком легко, оказывается, можно проломиться через нее либо просто переступить через порожек и очутиться по ту сторону бытия, в небытии, в мире, о котором человек только догадывается, но ничего толком не знает.
Штабс-капитан ощутил, как у него расстроенно задергалась щека, прижал к ней пальцы. Вгляделся в лицо Дремова. Тог был старше его всего на несколько лет - года на четыре, кажется, но и этой малости оказалось достаточно для того, чтобы голову у Дремова обильно запорошила седина. На глаза Павлову налипло что-то невидимое, мешавшее смотреть, он протянул руку к Дремову, коснулся пальцем его щеки - попрощался.
Есть поверие: чтобы покойник не приходил во сне, его надо обязательно коснуться пальцами. Варя, лежавшая рядом с Дремовым, закрыла глаза.
Штабс-капитан взял в руку ее пальцы, холодные, тонкие, поднес к губам. Варя глаз не открыла - то ли забылась, то ли заснула.
На каменном взгорбке громыхнул орудийный выстрел, всколыхнул угрюмое черное пространство - это лопнуло от мороза дерево, повисшее над самой крутизной, вниз посыпались ветки.
- Берегись! - крикнул кто-то. Вовремя крикнул - с откоса тяжелым снарядом принесся огромный обабок - половина рухнувшего ствола, - всадился в самую середину жаркого костра.
Вверх ярким севом брызнули жгучие искры, накрыли людей,
- Варя, - тихо позвал Павлов, приблизил свое лицо к ее лицу. - Варя.
Никакой реакции. Варино лицо оставалось неподвижным: Павлов ощутил, как внутри у него родился страх. Душный цепкий ужас подполз к горлу, сдавил его, штабс-капитан захрипел задушенно, замотал головой, сопротивляясь внезапной страшной мысли, сопротивляясь самому себе, вновь позвал жену.
- Варя! - едва услышал он собственный шепот.
Варино лицо оставалось неподвижным. Варя была без сознания. Штабс-капитан поморщился жалобно, глянул вверх, в черное низкое небо, и вновь поморщился, закричал что было силы, но крика собственного не услышал - крик также обратился в шепот:
- Варя!
Варя не отзывалась. Павлов, ощущая, как в горле у него собираются слезы, ткнулся своей головой в ее голову, замер на несколько мгновений, словно хотел передать ей свои силы, оживить Варю, но она была неподвижна.
К возку подошел Алямкин, с ним еще несколько человек, они легко выдернули из-под мехового полога Дремова. Митяй не удержался, всхлипнул едва слышно, отер глаза рукой:
- Может, это и хорошо, что ты, Дремов, умер... Калекой ты бы вряд ли стал жить.
Митяй был по-своему прав: ну куда податься рабочему человеку без ног? Только головой в петлю. А это - грех для православного, для христианина неискупаемый. И главное - отмолить его будет некому: Дремов был одинок - ни жены, ни детей, все рассчитывал, что наступят лучшие времена, и будут тогда у него и жена и дети, дай только срок, но времена эти так и не наступили, и счастье Дремову не выпало.
Над землей струился, позванивал сухой воздух, снег ежился, шевелился, как живой, словно под ним лежали люди, спеленутые, обреченные, безмолвные, и они никак не могли выбраться из-под снега, пытались барахтаться, молили о спасении, но все было тщетно: кто попадал под снег, выбраться из-под его толщи уже не мог.
Штабс-капитан прижал свои губы к губам Вари, пытался уловить тепло, исходящее от них, потом прижал ухо - если уже не огрубевшими от мороза губами, то ухом, чутким слухом своим уловит ниточку теплого Вариного дыхания...
Варя дышала, и это было главное.
- Где Никонов? - Штабс-капитан резко вскинул голову. - Где доктор Никонов?
Ему казалось, что сейчас только измученный, шатающийся от усталости доктор Никонов может привести Варю в чувство, он кинулся искать доктора, перебегая от одного костра к другому, пытаясь увидеть Никонова, но того не было, вместо доктора он наткнулся на прапорщика Ильина, жарившего на костре хлеб. Ильин извлек ,из "сидора" старую зачерствевшую горбушку, разделил ее на несколько ровных кубиков, насадил на прут и теперь вертел свой "шашлык" над пламенем. Запах от него поднимался ошеломляющий, домашний. У окружающих только слюнки текли.
- Где доктор, прапорщик, не знаете? Не попадался он вам?
- Попадался, - спокойно, очень тихо ответил Ильин.
- Где он?
- В обозе. Где-то в самых дальних рядах.
- Что с ним?
- Сыпной тиф.
- Ка-ак? У доктора - сыпняк?
- Не знаю. То ли сам заболел, толи кого-то лечит... Сейчас все перемешалось, не поймешь.
У штабс-капитана даже руки задрожали, он стиснул пальцы, сунул в карман шинели. Сыпной тиф следовал с колонной Каппеля на восток, был таким же полноправным участником Великого ледового похода - а этот поход историки назовут именно так, - как и мороз, и голод, и ежедневные стычки с партизанами. Последние два дня шли по торосам - много попадалось вздыбленных, поставленных на попа пластов льда,- к этим пластам примерзали новые куски, получались марсианские нагромождения. Кольчуга у реки была рваной, трудной, проходить такие нагромождения было тяжело, почти невозможно, надо было обходить их по берегу либо прорубаться сквозь завалы, карабкаться на скалы... Но если на скалы может вскарабкаться человек - даже ослабленный, выдохшийся, то как туда поднять сани с лошадью либо, того хуже - телегу? А в обозе Каппеля до сих пор шли и телеги - десятков шесть, семь, их так и не смогли поставить на полозья...
Людей добивали холод, голод, болезни, усталость.
- И тут сыпняк! Хоть бы доктора он не трогал. - Штабс-капитан присел к костру, так вкусно пахнущему жареным хлебом, протянул к огню руки. В усталом замутненном мозгу как-то не укладывалось, что врач, призванный лечить людей, сам может заболеть.
- Шел, шел рядом с генералом и упал, - сказал Ильин,- на моих глазах это произошло. К нему подскочили, подняли - без сознания.
- Дремов умер, - запоздало сообщил новость штабс-капитан.
- Мне уже сказали.
Штабс-капитан поднялся с корточек и, шатаясь, двинулся назад, к возку, в котором лежала Варя.
- Александр Александрович, - услышал он за спиной голос Ильина, остановился, недоуменно повернул голову. Ильин выдернул из костра прут с хлебом, стянул с него несколько квадратных, вкусно пахнущих кусков, протянул их Павлову: - Возьмите для Варвары Петровны. Ей это должно понравиться.
- Варвара Петровна очень неважно себя чувствует, - сухо произнес штабс-капитан.
- Как?
- Заболела сегодня. И дай Бог, чтобы это было обычное недомогание, простуда, а не тиф.
Прапорщик побледнел.
- Дай Бог... Хлеб все-таки возьмите, - он вновь протянул Павлову помягчевшие от жара, обуглившиеся на углях куски,- все, что могу...
- Спасибо, Саша, - благодарным шепотом произнес штабс-капитан, - только, право, не обделяйте себя.
- Скоро будем в селе, что за порогами, там еды, говорят, много.
- Говорят, Саша, что кур доят, а коровы яйца несут. До села еще надо дойти. А за хлеб - спасибо.
Ильин понимающе улыбнулся в ответ.
Когда штабс-капитан вернулся к возку, Варя все еще находилась без сознания. Нахохлившийся, сложившийся тощим кулем дед Еропкин сидел рядом, перетирал пальцами солому и сбрасывал ее в мешок, сверху посыпал отрубями - готовил корм для лошади. Хорошо, отруби у него еще оставались, с полкуля, но этого надолго не хватит. Одна надежда - деревня, расположенная за порогами.
Штабс-капитан навис над Варей, приблизил свое лицо к ее лицу. Замер, стараясь уловить ее дыхание, ощутить тепло, исходящее от лица жены, но лицо было холодным - никакого тепла. Павлов всхлипнул неверяще и помотал головой.
- Она без сознания, ваше благородие, - подал голос Еропкин, - и хорошо, что без сознания, это означает - организм Варвары Петровны оберегает себя. Главное сейчас - не заморозить ее, - старик навесил обрадованному коню на морду мешок, тот громко захрустел соломой, - холодюка выдался вон какой...
Воздух загустел уже так, что было трудно открывать рот, холод поселился не только под одеждой людей, он поселился внутри, в костях, в жилах, в мышцах, от него стискивало виски и клонило в сон.
А старик Еропкин, проворный, цепкий, уже успел сбегать к соседнему костру, теперь нес оттуда две кружки с кипятком, одну себе, другую штабс-капитану.
- Пожалуйте... У меня и сахарок есть.
- Сахар у меня тоже есть,- проговорил Павлов глухо, как-то потерянно, болезнь жены вышелушила из него что-то важное, он перестал быть самим собой.
- Что там с Дремовым? - неожиданно вскинулся он. - Дремова надо похоронить по-христиански.
- Сейчас попью чаю, схожу к Митяю Алямкину, узнаю, что к чему да почем. Дремова мы похороним так, как надо, не беспокойтесь, ваше благородие... Дремов - наш человек. Одно плохо - могилу нормальную сейчас не выдолбишь.
- А в мелкой могиле оставлять нельзя - звери разроют и попортят тело.
- И в мелкой могиле оставлять нельзя, - согласился старик Еропкин, звучно отхлебнул от кружки кипятка, лицо его сделалось морщинистым, дряхлым, он вытянул голову, прислушался к далекому грохоту, донесшемуся до них, неодобрительно покачал головой: - Надо же! Мороз вон какой, птицу на лету сшибает, а с рекой совладать не может - пороги все громыхают и громыхают. У нас на Волге такого нету.
При упоминании о Волге лицо у старика подобрело, расплылось в мелких расстроенных морщинах, он мотнул головой, словно хотел отогнать от себя мысли, способные расслабить, зашлепал слезно задрожавшими губами и, чтобы совладать с собою, притиснул ко рту край кружки.
Штабс-капитан вновь склонился над Варей, позвал едва слышно - в воздухе шевельнулся воздух, больше ничего не раздалось:
- Варя!
Хоть и невесом, неслышен был звук, а на этот раз Варя услышала мужа, выплыла из забытья.
- Не пойму, то ли я сознание потеряла, то ли это был сон... - прошептала она.
- Лучше, если бы это был сон, - пробормотал Павлов, поплотнее укутывая Варю меховой полостью, потом аккуратно, стараясь не помять, извлек из кармана несколько квадратиков хлеба, уже остывших. - Это тебе Саша Ильин прислал. Шашлык по-кански...
Варя взяла хлеб, улыбнулась слабо:
- Славный мальчик.
Ночью на лагерь навалились красные партизаны под предводительством Щетинкина. Говорят, на этот раз он лично принимал участие в операции, пробовал даже совершить прорыв к генеральской палатке, разбитой среди торосов - очень ему хотелось познакомиться с самим Каппелем. Завязалась драка.
Выстрелы бухали так громко, что от промороженных скал даже откалывались камни и ядрами летели вниз, на людей, а по пологим кулуарам съехали два потока курумника, накрыли несколько возков вместе с живыми душами.
Бой длился минут сорок, и партизаны, оставив валяться на льду несколько убитых товарищей, стремительно исчезли - будто духи какие: только что они были, яростно бросались на каппелевцев, беспорядочно палили из берданок и трехлинеек, несколько человек ловко орудовали ножами - и вдруг исчезли. Словно в отвесных скалах, в кулуарах, коридорах, забитых курумником, в которых любой зверь ломает себе ноги, даже мягколапый задастый медведь, у них были проложены свои тропы.