Через сутки отряд Каппеля, в который вошли артиллерийская батарея, кавалерийский эскадрон, подрывная команда, а также группа чехословаков - сводный пехотный батальон под командованием капитана Чечека, выступил из Самары.
Стояло лето - милая пора. Начало июня. Все было зелено, безмятежное небо лоснилось от солнца. В распадках пели соловьи. Ах, как заливались, как пели профессора-соловьи, рождали в душах людей невольное щемление, восторг, что-то еще - радостное, надолго западающее в сердце, то самое, что превращает будни в праздник, облегчает дыхание и вообще помогает человеку ощущать себя человеком.
Командир взвода поручик Павлов с новенькой трехлинейкой, перекинутой по-походному через плечо, шагал в первом ряду сводной роты и слушал соловьев. Рядом с ним шагал прапорщик Ильин.
Поручик не знал, как зовут прапорщика, спросил - оказалось, так же, как и Павлова.
- А по отчеству как будет? - спросил Павлов. - Вдруг мы двойные тезки?
- Викторович.
- Жаль. Я - Александрович.
В километре от них на крутой зеленый бугор, похожий. на старую татарскую насыпь, под которыми кочевники хоронили своих знатных воинов, выскочил конный разъезд красных - всадники хоть и далеко находились, а были хорошо видны, словно на ладони. Из походных порядков комучевцев раздалось сразу несколько выстрелов, винтовки бухали громко, азартно. Павлов на ходу развернулся и угрожающе взмахнул кулаком:
- Отставить!
- Почему? - выкрикнул кто-то возмущенно.
По кочану да по кочерыжке. Стрелять бесполезно - все равно что в воздух... Рассев большой. Берегите припасы.
Красные картинно развернулись на бугре и ускакали. На круглом мальчишеском лице Ильина возникли багровые пятна - была бы его воля, он бегом бы понесся за неприятельским разъездом.
- Тихо, юноша, - придержал его за рукав Павлов. - Это мы сделаем чуть позже.
- Кто возглавляет красных, не знаете? - спросил Ильин.
- Да там ничего не поймешь, сам черт ногу сломает... Из штатских у них старшим сам Куйбышев, из военных - Тухачевский.
- Откуда он, этот Тухачевский? Из солдат-дезертиров? Разложенец? - Голос у Ильина сделался звонким, будто у гимназиста, глаза заблестели: чувствовалось - попади ему сейчас Тухачевский в руки, он бы из него сделал такое... в общем, что надо, то бы и сделал. - А?
Павлов не ответил. Он обратил внимание, что за последние двадцать километров, когда они двигались походным порядком, не встретилось ни одного вспаханного поля. Поля заросли, на них - сорняки, трава, худая зелень да черные высокие остья засохшей полыни. И вороны. Кругом сидят вороны, ждут чего-то, недобро подглядывают на людей. Было в этих птицах что-то колдовское, мистическое, рождающее в душе холод: сколько же человечины могут сожрать эти твари!
- Господи, сколько же ворон! - невольно воскликнул Павлов. Вопроса прапорщика он не услышал. - Это они на мертвечину прилетели. Война началась... Теперь мы будем молотить друг дружку до изнеможения. Так что птицам этим корма будет много - под завязку... Охо-хо!
Прапорщик растерянно покосился на стаю ворон, сидевшую неподалеку на берегу плоского дождевого озерца. Птицы были жирные, носатые, голенастые, уверенные в себе и в уверенности этой, не птичьей, казавшиеся беспощадными, страшными.
- Да, - подавленно произнес Ильин.
- Вот кто будет жрать нас.
Ильин протестующе мотнул головой: человек ведь устроен так, что до конца не верит в собственную уязвимость, в смерть, считая, что жизнь вечна и он будет жить вечно, и потом до изжоги, до коликов бывает разочарован...
- Интересно, красные дерутся за Россию или за что- то еще? - спросил Ильин.
- Думаю, что за Россию, - не задумываясь, ответил Павлов, - среди них есть немало неглупых людей. Только у них Россия одна, у нас - другая. Это две разные России. Хотя кровь у нас цвет один, общий, имеет.
- Тухачевский - он кто? - вернулся на старые рельсы Ильин. - Из наших?
- Говорят, из наших. Офицер.
- Чего же он в таком разе продался? Ведь что большевики, что немцы - едино.
Снисходительно улыбнувшись, Павлов поправил винтовку на плече - тяжела, однако, зараза!
- Надо поменьше читать газеты, прапорщик. Я не верю в то, что большевики заодно с немцами. Среди них немало русских людей. Думаю, что они - честные, Россию не продадут ни при каких обстоятельствах. У меня сосед по имению в Елецком уезде ушел к красным - Мишка Федяинов. Контужен был на фронте. Воевал так, как дай нам Боже воевать. Получил Владимира с мечами и Святого Георгия. Я уже не говорю о разных заморских знаках отличия. Во всяком случае французский орден Почетного легиона у него есть точно. Так вот, свои ордена он выкинул на помойку и пошел воевать за красных.
- А у красных есть свои ордена?
- Не знаю, - честно признался Павлов. - Должны быть... То же самое произошло, как я полагаю, и с Тухачевским. Что-то управляет этими людьми, а вот что именно - мне неведомо. Чтобы их понять, надо влезть их шкуру.
Каппель тоже думал о Тухачевском. Он ехал впереди колонны на гнедом длинноногом жеребце, взятом из конюшни самарского ревкома - о коне в спешке просто забыли, - сумрачно поглядывал вокруг из-под защитного козырька полевой фуражки и размышлял о бывшем поручике Тухачевском: что же именно толкнуло поручика на ту сторону баррикад, какая такая сила? Каппель пытался себя поставить на его место и не находил ответа.
Говорят, у поручика этого есть редкостное увлечение - он мастерит скрипки. Сам подбирает для этого дерево, сушит, обрабатывает его, делает звонким. Из рыбьих костей варит особый прочный клей, точно такой же клей, но для других целей, варит из костей говяжьих и потом приступает к работе.
Скрипки, сказывают, получаются у него звонкие. Уступают, конечно, скрипкам профессиональных мастеров, но те, кто на них играл, ничего худого об инструментах, сработанных Тухачевским, не говорят. Воевал Тухачевский на фронте неплохо. Но одно дело фронт, обзор не дальше соседнего окопа, и совсем другое - огромные российские расстояния...
К Каппелю запоздало приблизился на коне полковник Синюков - у него начала распухать, вздуваться правая нога, и полковнику из запасных коней батареи выделили бокастого, с лохматой мордой мерина.
- Красный разъезд видели, Владимир Оскарович?
- Видел. Они нас теперь до самой Сызрани не отпустят, будут держать за хлястик.
- А в Сызрани?
- А в Сызрани будет бой. Нам надо взять город. Там нас уже ждут. - Каппель усмехнулся.
До Сызрани нужно было добраться как можно скорее, иначе Тухачевский с Куйбышевым перегруппируют свои силы и первыми нанесут удар. Город надо брать, пока красные не опомнились. Чем быстрее Каппель окажется в Сызрани, тем лучше.
В строю, в соседней роте, Павлов заметил красивую девушку с бледным лицом и толстой золотистой косой, переброшенной через плечо. Одета девушка была в просторную солдатскую гимнастерку, перепоясанную брезентовым ремнем, и длинную, до щиколоток, юбку, сшитую из армейской ткани в рубчик. Идти в такой юбке было тяжело; командир второй роты, подполковник с точеным узким лицом, несколько раз предлагал девушке сесть на телегу, но она отказывалась - предпочитала тянуть походную лямку наравне со всеми. Девушку звали Варя Дудко, и была она сестрой милосердия.
На рукаве ее гимнастерки белела повязка, украшенная красным крестом. Единственное, на что удалось уговорить Варю, так это на то, чтобы ее тяжелую сумку положили на повозку. Варя вначале не соглашалась, но потом все-таки отдала сумку.
Девичье лицо с усталыми тенями, образовавшимися в подскульях, посвежело, посветлело, сделалось милым. Всякий раз, когда Павлов оглядывался, то видел Варино лицо.
Сызрань встретила каппелевский отряд хмурым молчанием - город словно вымер, не кричали даже горластые в эту пору петухи. Не было слышно лая собак.
- Это что же получается: большевики эвакуировали город и сами ушли? - пробормотал недоуменно полковник Синюков, глянул на молчавшего Каппеля, понял, о чем тот думает, и хмыкнул: - А может, у них голод, может, они не только петухов, но и всех собак уже поели?
Одну роту Каппель послал в обход города, она пошла слева - по оврагам и замусоренным долинкам, из которых горожане пробовали сделать свалку, и весьма преуспели в этом, вторую роту пустил справа, а перед городом выставил батарею Вырыпаева и скомандовал:
- Огонь!
Грохнул залп из четырех пушек. Снаряды с воем ушли в город. Каппель подозвал к себе командира подрывной команды - маленького капитана в мешковатой форме, развернул перед ним карту:
- Где здесь самое слабое место?
Капитан озадаченно приподнял плечо:
- Узнать можно, только попробовав красных на зуб. В бою.
- Это вовсе не обязательно. По моим данным, на станции Батраки скопилось несколько эшелонов. В вагонах - боеприпасы, винтовки, амуниция, на платформах стоят орудия, один эшелон - наливной. Ваша задача, капитан, - не дать красным все это угнать. Эшелоны должны остаться на станции. Задание ясно?
- Так точно! - весело ответил капитан, козырнул лихо, будто на учениях. С этой задачей он справится, она ему по зубам. Он даже помолодел - соскучился по настоящему делу.
- Возьмите, капитан, с собою взвод пехоты, - сказал ему Каппель, - своими силами вам не обойтись.
Капитану был выделен взвод Павлова.
Подрывная команда, пригибаясь, лощинками ушла в сторону от города, вместе с ней ушел и Павлов со своими людьми. Напоследок поручик остановился, поискал глазами симпатичную сестру милосердия, не нашел и, огорченно качнув головой, побежал следом за взводом.
Батарея Вырыпаева обстреливала город недолго - не было снарядов, да и чего попусту разносить в пыль городские домишки обыкновенных обывателей - в лоб на город пошел чешский батальон Чечека.
Две роты, посланные Каппелем в обход Сызрани, ворвались на улицы города. Поднялась стрельба. Каппель спокойно ждал. Невозможно было понять, о чем он думает, что переживает - его лицо совершенно ничего не выражало, никаких эмоций, лишь посветлевшие глаза напряженно поблескивали, и все - больше никаких зримых примет, говоривших, что Каппель волнуется.
Главным должен быть не уличный бой, самые важные события должны произойти совсем в ином месте, и отзвук того, что произойдет, обязательно донесется до него. Каппель ждал.
...Подрывная команда тем временем достигла станции Батраки. Станцию венчало серое унылое здание - то ли вокзал, то ли железнодорожная контора, то ли еще что-то - какое-нибудь нужное путейское строение; на крыше серого здания был установлен пулемет.
Около пулемета горбился бородатый солдат в кожаном картузе и из-под руки озирал окрестности. Чаще всего он поворачивался в сторону города, откуда уже доносилась стрельба, а над домами поднимались сизые дымы.
Начальник подрывной команды из-за вагонов оглядел станцию - тут набилось не менее десятка эшелонов, уйти скоро они никак не смогут, в головах лишь трех составов стояли паровозы.
Рельсы надо было рвать около стрелок - закупоривать эшелоны на станции, только так можно задержать вагоны, груженные воинским и прочим добром. Но пока пулеметчик находится на крыше, минировать стрелки нельзя: он легко достанет подрывников, скосит, не морщась.
Все это начальник подрывной команды хорошо понимал и морщился недовольно. Подозвал к себе Павлова:
- У вас во взводе хорошие стрелки есть?
- Это первый бой, я пока еще не знаю, кто на что способен...
- Нужен хороший стрелок, который с одного патрона снял бы вон того дудака. - Начальник подрывной команды показал на пулеметчика.
- Можно попробовать. - Поручик стянул с плеча трехлинейку.
- Тут не пробовать надо, тут нужно действовать наверняка.
- Я же сказал - можно. - Павлов прикинул расстояние от вагона, за которым они стояли, до пулеметчика - получалось метров восемьдесят, не меньше. - У него второй номер должен быть.
- Второго номера, как видите, нет.
- Не растворился же он, в конце концов.
- Придется вам во время всей операции держать эту точку под прицелом, - сказал начальник подрывной команды, - если появится второй номер - снимите его. Иначе этот пулемет не даст нам заминировать рельсы.
Пулеметчик тем временем выпрямился, как будто специально приподнялся на цыпочки, сделался приметным. Павлов не удержался, хмыкнул:
- Молодец! - Пристроил ствол винтовки на срезе металлического кронштейна как на упоре - кронштейн этот словно специально был кем-то прикручен к стенке вагона, похоже, на него крепили сигнальный фонарь, плечом притиснулся к вагону, замер. В следующий миг протер пальцами глаза. - Главное, чтобы дудак этот, как вы его величаете, не шлепнулся головой вниз, а остался лежать на крыше.
- Главное - в него попасть.
- Тоже верно. - Павлов усмехнулся.
Стрельба в городе усилилась, в центре Сызрани что- то заполыхало, занялось сильно, в небо потек жирный черный дым.
Пулеметчик занервничал, оглянулся, ища кого-то глазами, не нашел, помял пальцы, словно ему было холодно. Павлов понимал состояние этого человека - он еще живет, ощущает жизнь каждой клеточкой своего тела, каждым крохотным нервом и не знает, что уже мертв, - однако то, что пулеметчик уже мертв, ощущала его душа. На войне часто так бывает - сознание само, без всяких подсказок, ощущает, что тело скоро будет пробито пулей. Так и здесь.
Павлов подвел мушку винтовки к низу груди пулеметчика, в разъем ребер. Пулеметчик сейчас стоял вполоборота к поручику, рассматривал что-то вдали, пуля своим ударом, как кулаком, должна будет отшвырнуть его назад, на крышу, что, собственно, и требовалось сотворить. Павлов сделал небольшую поправку на ветер и нажал на спусковой крючок.
Выстрел внимания людей, находившихся на станции, не привлек - слишком много стрельбы было кругом. Пулеметчик вскинул руки к небу и повалился на спину. Мелькнули его ноги в обмотках, в глаза ударили две мелких тусклых молнии - до блеска вытертые железные подковки, прикрученные к резиновым каблукам ботинок, и ноги исчезли. Ни пулеметчика, ни ног. Поручик отер со лба пот.
Начальник подрывной команды восхищенно воскликнул: "Лихо!", махнул рукой, подзывая к себе подчиненных, и первым побежал по железнодорожным путям. За ним устремились четыре человека, которые несли два ящика с толом; замыкал команду крупный, похожий на лошадь фельдфебель с круто выступающей вперед нижней челюстью. Фельдфебель передвигался прыжками, и в такт прыжкам у него внутри гулко екала селезенка.
Поручик продолжал следить за крышей.
Начальник подрывной команды оказался прав - за крышей надо было приглядывать: минуты через три там появился второй номер - губастый деревенский парень с бледным лицом, густо украшенным конопушками. Он захлопал суматошно руками, склоняясь над первым номером. Павлов взял конопатого на мушку.
Гулко бабахнул выстрел. Второй номер лег на крыше рядом с первым - сложился кулем и так, кулем, застыл около своего напарника.
- Мир праху вашему, ребята! - проговорил Павлов удовлетворенно и перекрестился. - Спите спокойно.
Он подумал о том, что перед ним были такие же русские люди, как и он сам, рождены той же землей и поклонялись тому же Богу - а значит, в нем обязательно должна родиться жалость к этим людям, но ничего не было - ни жалости, ни сочувствия, он чувствовал только пустоту, усталость, да еще, может быть, желание выпить.
На станции по-прежнему было тихо. Из города же должала доноситься стрельба. Павлов расставил своих людей по всему периметру станции. С одной стороны, это было опасно - если завяжется серьезный бой, он не сумеет собрать их в кулак, а с другой стороны - вступать в бой в его задачу не входило, ему надо прикрыть подрывную команду.
Поручик глянул в сторону железнодорожных стрелок, где копошились подрывники, мысленно подогнал их: "Быстрее! Быстрее!" Губы у него шевелились сами по себе, словно поручик что-то произнес, но он ничего не говорил, лишь подумал о том, что жарко - все-таки начинается лето восемнадцатого года.
На станции по-прежнему все вроде бы было спокойно - никто не бряцал оружием, не бегал - ни рабочие, ни красноармейцы. Либо здесь силы незначительные, которым вести войну совершенно несподручно, либо находившиеся здесь люди, зная, что они прикрыты пулеметом, уверовали в собственную безопасность, либо было что-то еще... Поручик вновь глянул в сторону подрывников.
Те продолжали копаться: под рельсы, на главной стрелке, вырыв яму, подсунули ящик с толом, потом несколько брикетов взрывчатки рассовали под соседними стрелками, сводящими все колеи в две - одна колея вела в одну сторону, вторая в другую.
"Чего они там копошатся? - раздраженно додумал Павлов, - Время-то идет! Дорогое время..."
На руке, на ремешке, у него висели большие часы, переделанные из карманной луковицы - он подсмотрел на фронте у англичан, которые приезжали в окопы с инспекцией и все как один были с наручными часами. Павлов глянул на часы и удивился: а подрывники-то копошатся совсем недолго, всего три с половиной минуты... Напрасно он придирается к ним. Глянул на крышу - не появился ли там какой-нибудь сменный расчет? Если появится, а Павлов зевнет - расчет точно выкосит половину подрывной команды. На это пяти секунд хватит.
Крыша была пуста - ни одного человека.
На солнце наползло круглое, с провисшим тяжелым низом облако, принесло дождь. Через минуту на землю посыпалась тихая мелкая мокрота,
"Грибной дождь, - отметил Павлов, - у нас под Ельцом все куртины после таких дождей бывают полны грибов. Интересно, как там сейчас? Цел ли дом? Цела ли в Ельце гимназия, в которой я учился?" Воспоминания о доме родили у Павлова тяжелое щемящее чувство: почта не работает, ехать домой опасно, он не знает, что там происходит.
Если уж до дождя на станции не было никого видно - так, мелькнет какой-нибудь чумазый сцепщик с ведерком и молотком, иногда солдатик торопливо пробежит, лавируя между вагонами, и все, - то когда же посыпалась противная теплая мокреть, похожая на пар из котла, станция со странным названием Батраки и вовсе обезлюдела.
У станции не только название было странным - она сама производила странное впечатление. Обычно на станциях толкаются, пыхтят, пуская белые струи и хрипло гудя, паровозы-маневрушки, ругаются сцепщики, где-нибудь в углу сиротливой кучкой обязательно жмутся пассажиры, по перрону важно прохаживается усатый человек в красном картузе - железнодорожный начальник, - а здесь ничего этого не было. Ни пассажиров не было, ни служащих в форменной одежде, паровозы стояли - может быть, ими некому было управлять? Эта безлюдность, невольно бросающаяся в глаза незащищенность станции, рождала в душе беспокойство.
На крыше тем временем неожиданно показался еще один человек. Белобрысый парень в черной железнодорожной тужурке, украшенной блестящими форменными пуговицами, с растерянно пламеневшим лицом. Увидев убитых, он что-то залопотал, замахал руками.