Павлов поспешно взял его на мушку. Пожалел только, что больно уж глупо он ведет себя, наверное, никогда не был на войне, другой бы немедленно смылся с этого страшного места - растворился бы, не произнеся ни одного звука, - а молодой белобрысый железнодорожник словно специально искал смерти, очень неосторожно подставлялся под пулю. Павлов нажал на спусковой крючок винтовки.
Чернотужурочник вскрикнул надорванно и повалился на пулемет. Голова его с изумленно открытым ртом свесилась со щитка "максима" вниз, на каменную площадку закапала кровь.
Поручик выругался: все, конспирация на этом закончилась, сейчас первый же паровозный масленщик, увидев кровь, задерет башку и заорет так, что крик его не только в Сызрани будет слышен - его услышат даже в Самаре.
Хорошо, что хоть дождик капает, пока он будет нудно всачиваться в землю, люди постараются из помещения носа не показывать.
Ну что там телится подрывная команда? Павлов оглянулся вновь - подрывников не было. Он изумленно потер глаза: может, ему просто мерещится, что их нет, может, это оптический эффект мелкого противного дождя? Но нет - подрывников действительно не было. Павлов понял - сейчас рванет. Невольно сжался, делаясь ниже ростом.
Дождь пошел сильнее. В голове возникла нелепая мысль: а что, если у подрывников отсырели боеприпасы либо бикфордов шнур намок под дождем? Убогая, конечно, мысль, жалкая, но на войне в голову и жалкие мысли приходят.
Он почувствовал, как кожу на щеках и на лбу стянуло что-то клейкое, словно к лицу прилипла паутина, во рту сделалось сухо. Фронт научил Павлова ощущать опасность загодя, когда ею еще и не пахнет. Человек о ней не думает, а бренные кости, мышцы, сухожилия думают за него, ощущают боль, немоту, жжение, резь - то, чего еще нет, но может быть.
Поспешно оттолкнувшись от вагона, больно стукнувшись о большой круглый буфер, Павлов пробежал метров тридцать, перескакивая через рельсы, и прыгнул в замусоренную, забитую шлаком канаву.
В тот же миг дрогнула земля. В воздух полетели обломки шпал, несколько скрученных рельсовых нитей с грохотом всадились в бока вагонов. Кислый белый дым сдвинул в сторону дождевое облако, вагоны задергались, запрыгали, застучали лепешками буферов - музыка эта была чудовищной, рождала внутри дрожь. С одного из вагонов сдернуло крышу, и в прогал выплеснулось темное красное пламя, взвилось вверх.
Земля под Павловым дрогнула вновь, приподнялась, стараясь выбросить человека из ямы. Его винтовка зацепилась ремнем за какую-то железку, взлетела, будто ничего не весила, и рухнула вниз, больно ударив поручика прикладом по руке. Павлов боли не почувствовал, он вцепился что было силы в толстый оплавленный камень, вылезающий из-под груды шлака, по запястья влез в жесткие мелкие комки горелого угля. Ноги его все-таки выволокло из ямы, подняло, поручик задергал ими по-птичьи, а в следующий миг он, не удержавшись, приподнялся и сам, повис в воздухе всем телом, но висел недолго - свалился в яму.
За первым вагоном рвануло второй. С крыши серого станционного здания невесомым перышком слетел пулемет; труп убитого чернотужурочника с широко раззявленным ртом пронесся над вагоном, словно большая птица, и нырнул в раскаленное жерло первого вагона, из которого продолжало врываться пламя.
За вторым вагоном рванул третий, потом четвертый. Павлову показалось, что у него лопнули барабанные перепонки и из ушей течет кровь. Он застонал, провел ладонью по щеке, застонал сильнее, увидев ладонь, красную от крови. Выругался, не слыша своего голоса:
- Н-ну, подрывники, мать т-твою!
Подрывники были ни при чем, команда пожилого капитана сработала как надо - сдетонировали вагоны с боеприпасами, стоявшие почти у самой стрелки - главной, выводящей на магистраль - красные хотели эшелон увести со станции в первую очередь, и правильно сделали бы. Однако плохая осведомленность, слабая разведка, которая что у красных, что у белых была одинаково никудышной, противоречивые слухи плюс лень, нежелание лишний раз оторвать зад от скамейки - все это решило судьбу эшелона с боеприпасами: он на какие-то полчаса застрял на станции Батраки и погиб.
Следом снесло крышу с серого станционного здания; она с грохотом сорвалась, обнажая чердак, заваленный старой мебелью, опустилась прямо на железнодорожные пути, взбив целую скирду едкой пыли. Один из взорвавшихся вагонов въехал в серую стену, проломил ее и застрял внутри здания, раздавив сразу несколько человек.
В городе, словно отзываясь на станционные взрывы, также что-то сильно рвануло, потом взрывы повторились, и город загорелся. Послышался далекий колокольный звон - одна из церквей звала на помощь.
На станции среди горящих вагонов неожиданно мелькнул стремительный темный силуэт - пронесся лихой конник. Павлов узнал в этом коннике прапорщика Ильина, закричал что было сил, высовываясь из ямы;
- Саша! Саша!
Ильин не услышал его, растворился в пламени, в треске, в дыму. Поручик махнул рукой обреченно - запоздало вылез он из своей невольной схоронки... А Ильин наверняка привез какой-то приказ. Молодец, уже и корнем успел обзавестись.
Через несколько секунд Павлов вновь увидел прапорщика - тот несся прямо на него.
- Ильин! - закричал поручик, высунувшись из ямы.
Прапорщик поднял коня на дыбы, навис над ямой и спрыгнул на землю. Смахнув рукой пот с закопченного, в черных потеках лица, он улыбнулся белозубо, выкрикнул что-то. Павлов слов не разобрал, но выкрикнул ответно;
- Что случилось?
- Ну и наворотили вы тут!
- Преисподняя! Я и сам не ожидал, что из двух жалких окурков подрывники такой фейерверк сгородят.
- Действительно, преисподняя... Вам велено со взводом перемещаться в город - в распоряжение самого Каппеля.
- Что в городе?
- Город наш. Красные отходят. Много пленных.
- Даже пленные есть? - Павлов удивился. В следующее мгновение удивление сменилось усталостью: гражданская война, как и всякая иная война - это не только стрельба и грохот взрывов, не только пули и мертвые люди, это и пленные... Русские люди в плену у русских людей. До чего дожили! Тьфу!
- Даже пленные, - подтвердил прапорщик. - Несколько сот человек. И артиллерию взяли.
- Много?
- Две батареи.
Подполковник Каппель, отправляя донесение в Самару, в Комуч, написал вечером того же дня: "Успех операции достигнут исключительно самоотверженностью и храбростью офицеров и нижних чинов отряда, не исключая сестер милосердия. Особо отличаю мужественные действия подрывной команды и артиллерии отряда. Последние, несмотря на огонь превосходящей артиллерии противника, били по его целям и позициям прямой наводкой, нанося большой урон и сбивая его с позиций. Красные вели свой огонь крайне беспорядочно, поэтому потери отряда невелики".
У поручика оказалась сильно рассечена локтевая часть правой руки - требовалась перевязка. Если в горячке боя он не чувствовал боли и не заметил кровь, просочившуюся сквозь ткань, то сейчас и кровь в глаза бросилась, и боль сильная появилась. Прапорщик Ильин, увидев залитый кровью рукав павловского кителя, настоял:
- Ксан Ксаныч, надо в соседнюю роту к фельдшерице. - Он, как и Вырыпаев, стал звать поручика Ксан Ксанычем. - Там очень толковая фельдшерица, может быть, даже лучше врача. Все так говорят... Надо к ней.
Павлов вспомнил, как на марше он все поворачивал голову, оглядываясь - искал и всякий раз находил милое женское лицо.
- Считаешь, что надо? - В голосе поручика проступила несвойственная ему робость.
- Надо, надо, - сказал Ильин. - Я даже узнал, как ее зовут. Варюха она.
- Варвара, значит.
Варвара Дудко заботливо мазала посеченные руки Павлова какой-то душистой прохладной мазью, пояснила:
- Мазь на травах. Заживет быстро, поручик.
- На мне все всегда быстро заживает. Как на собаке.
- Грех сравнивать себя с собакой.
- Простите, это я по-солдатски... Понимаю - грубо. - Поручик неожиданно смутился, извлек из распаха рубашкн маленький золотой крестик, поцеловал его. - Грешен перед Богом.
- Перед Богом мы все грешны. - Варвара закончила перевязку, склонившись, завязала на бинте узелок, чтобы марля держалась, не сползала. Павлов ощутил, как пахнут ее волосы, внутри у него что-то дрогнуло, щеки сделались красными.
Он не ожидал, что это мальчишеское качество еще сохранилось в нем, думал, что фронт и годы давным-давно выбили ненужные здесь чувства, оставив только то, что необходимо на войне...
От Вариных волос пахло чем-то вкусным - то ли травами, то ли особым мылом, то ли еще чем-то, запах этот заставлял усиленно биться сердце.
- Все, - сказала Варя.
- Премного благодарен, - произнес Павлов смятенно.
Он хотел сказать что-то другое, найти иные, менее сухие слова, а произнес то, что произнес, и недовольно покрутил головой, не узнавая себя.
Прапорщик, находившийся в перевязочной, также не узнавал поручика, который почему-то вел себя скованно и был на себя совсем не похож.
Павлов поднялся, с трудом просунул перебинтованную руку в китель. Варя помогла ему.
Из перевязочной поручик выскочил стремительно, словно его ждали срочные дела, пронесся полквартала по кривой, хорошо утоптанной улице, остановился у дома, окруженного палисадникам. Двинул прикладом трехлинейки в калитку.
- Эй, славяне! Есть кто живой в доме? - крикнул он зычно.
Неподалеку догорал какой-то сарай, вонючий белесый дым полз по улице, щипал ноздри, выдавливал из глаз слезы. Павлов закашлялся и вновь ударил прикладом по калитке:
- Славяне!
Поручик приподнялся на носках, глянул на частокол - в палисаднике цвело все, кажется, даже трава, непривычно ярко зеленевшая в углу, и несколько былок молодой крапивы, не говоря уж о даже нежных, с маленькими твердыми головками розах, начавших протискивать сквозь броню облаток кремовые пахучие лепестки. Каких только цветов тут не было!
На зов поручика явилась старуха с землистым перекошенным лицом и одним зубом, вылезающим из-под верхней губы.
- Чего надо? - хмуро поинтересовалась бабка. Ни войны, ни винтовок, ни белых, ни красных эта ведьма не боялась.
- Как чего? - В голосе Павлова появились недовольные нотки: и как это только старая яга не понимает, чего надо молодому человеку?
- Цветов!
- Цветы стоят денег, - сказала бабка.
- Рви! - приказал поручик.
- Сколько дашь? Только имей в виду - керенками я не беру. И царскими бумажками тоже не беру.
- А чем берешь?
- Золотом. Серебром.
- Ну, золото за этот полупрелый мусор... Это слишком.
- Мусор требует ухода. Можешь заплатить серебром.
- Сколько?
- Смотря сколько возьмешь цветов.
- Букет. Большой.
- Рублевку найдешь?
- Найду.
- Гони! И можешь рвать цветы. Сам. Я тебе верю.
Поручик сунул ведьме большой серебряный рубль с изображением родного батюшки последнего российского императора и перемахнул через изгородь.
- Только корни смотри не вырви, - предупредила ведьма.
- Не боись, бабка, не трепещи, все равно я ущерба нанесу меньше, чем на серебряный рубль.
Поручик набрал целую охапку цветов и перемахнул обратно через изгородь.
Дымы пожаров, висевшие над Сызранью, рассеялись, хотя и сильно пованивало гарью, но этот едкий дух изжить сразу нельзя. Он исчезнет, когда на пепелище вырастет кипрей, прикроет своими розовыми цветами изувеченную землю, останки жилья, чужую беду - лишь тогда этот мерзкий дух и истает.
По улице в сторону Батраков пронеслось несколько всадников. Павлов проводил их взглядом, подхватил винтовку и побежал к Варе Дудко. У той подоспела работа: привезли двух раненых. У одного - юного дружинника - было прострелено пулей плечо, он закусывал до крови губы, стараясь не стонать, у второго рана была попроще - ему прострелило ногу. Варя занималась с первым раненым, его надо было срочно оперировать: пуля воткнулась ему в кость и застряла там. Варя втолковывала помощнику - рябому санитару, где в Сызрани можно разыскать врача. Санитар бестолково топтался на месте, мял тяжелыми сапогами землю и повторял тупо, без всякого выражения:
- Дык... дык... дык...
- Я добуду вам врача, Варя, - сказал Павлов, - дайте мне на это минут десять.
Он извлек из-за спины букет и отдал его девушке.
- Это вам в знак благодарности за то, что избавили меня от боли.
Варя смутилась:
- Перестаньте, поручик, что вы...
- Держите, держите букет. Это - гонорар за лечение. - Павлов почувствовал, что лицо у него вновь сделалось горячим, пунцовым.
Варя тоже покраснела - не привыкла к цветам и подаркам. Павлов улыбнулся снисходительно и, увидев ведро с водой, воткнул в него цветочную охапку и приложил руку к козырьку фуражки:
- Разрешите выполнять задание! Через десять минут я буду с врачом...
Красные отступили в сторону Симбирска. Одна часть ушла на пароходах в Мелекесс, другая поспешно закрепилась в Ставрополе-Волжском , где стоял большой красный гарнизон - очень сильный, имевший артиллерию и пулеметы; кроме того, там были заранее вырыты линии окопов, как на фронте, в полный профиль - перемещаться по ним можно было не пригибаясь.
Каппеля не отпускала мысль о Тухачевском, он никак не мог припомнить, встречались они на фронте или нет - впечатление было такое, что все-таки встречались.
Из данных разведки он знал, что Тухачевский - мелкопоместный барин из-под Пензы, из Чембарского уезда, сейчас командует Первой армией, пользуется особым доверием у Троцкого, и, судя по всему, у самого Ленина, в бою бывает сообразителен и сегодняшнее его поражение совершенно ничего не значит - Тухачевский себя еще покажет.
Только что на этом фронте назначен новый командующий - известный столичный сердцеед, бывший гвардейский полковник Муравьев . Вот с Муравьевым-то Каппель точно встречался и хорошо его запомнил.
Случилось это в Петрограде, куда Каппель приехал с фронта на полторы недели в отпуск. Попав в гости на один званый ужин, он увидел там подвижного смуглокожего белозубого гвардейского полковника, который очень остроумно рассказывал об окопных буднях. Собравшиеся хохотали, а Каппель сосредоточенно молчал: ему казалось кощунственно между двумя блюдами - заливной морской рыбой и рагу из куриных голяшек - говорить о крови, о том, как люди после газовых обстрелов выблевают из себя легкие. Это было даже более чем кощунственно, поэтому Каппель и молчал.
- Может, вы тоже что-нибудь расскажете, Владимир Оскарович? - обратилась к Каппелю хозяйка салона, полная седая дама с живыми, навыкате глазами; один глаз у хозяйки слегка косил, поэтому казалось, что она все видит и от лукавого ее взора невозможно спрятаться.
Каппель отрицательно покачал головой:
- Нет. У меня таких ярких впечатлений нет.
А гвардейский полковник продолжал распаляться - так он весь вечер и пробыл в центре внимания честной литературной компании.
Фамилию его Каппель запомнил хорошо - Муравьев.
И вот он, похоже, встретился с Муравьевым вновь - если, конечно, это тот самый Муравьев. Однако другого гвардии полковника, который мог бы поступить на службу новой власти и занять такой высокий пост, представить себе было невозможно, значит, и сомневаться не стоит - это тот Муравьев...
Он, кстати, разбил наголову "жовто-блокитников", взял Киев и отдал его на откуп мародерам, за два дня там были расстреляны две тысячи офицеров, решивших отказаться от военной карьеры и не поступивших на службу в Красную Армию, хотя им настойчиво это рекомендовали... Муравьев приказал всех их поставить к стенке. Офицеров-орденоносцев фактически расстреляли только за то, что они хорошо воевали на фронте и били в хвост и в гриву приспешников кайзера...
Троцкий этот расстрел одобрил.
Собственно, Муравьев Каппеля не очень беспокоил - гораздо больше беспокоил Тухачевский. Разведка донесла, что Тухачевский также объявил призыв бывших офицеров в Красную Армию, причем призыв добровольный, без всякого муравьевского нажима, и начал железной рукой наводить в своих частях порядок. Собственно, Каппель, будь он на его месте, сделал бы то же самое и начал именно с этого, точно так же стал бы бороться с партизанщиной и разбоем... В общем, Тухачевский был достойным противником.
Из Симбирска офицер-разведчик привез Каппелю листовку, подписанную Тухачевским. Листовка была отпечатана на серой, плохого качества бумаге. Впрочем, другую бумагу в стране, охваченной войной, сейчас вряд ли можно было найти. Каппель прочитал листовку очень внимательно, стараясь вникнуть не в текст, а в то, что находилось за текстом, потом дважды перечитал ее.
"Товарищи!
Наша цель - возможно скорее отнять у чехословаков и контрреволюционеров сообщение с Сибирью и хлебными областями. Для этого необходимо теперь же скорее продвигаться вперед, необходимо наступать: всякое промедление смерти подобно!
Самое строгое и неукоснительное исполнение приказов начальников в боевой обстановке без обсуждений того, нужен ли он или не нужен, является первым и необходимым условием нашей победы!
Не бойтесь, товарищи! Рабоче-крестьянская власть следит за всеми шагами ваших начальников, и первый же необдуманный приказ повлечет за собой суровое наказание.
Командарм-I Тухачевский".
- Вполне в духе Робеспьера и вождей французской революции, - сказал Каппель, кладя листовку перед собой на стол. - Текст не может не вызывать недоверия к тем офицерам, которые пошли служить в Красную Армию. А это нам на руку.
- Кроме Тухачевского, есть еще Муравьев. Не кажется ли он вам более серьезной фигурой, чем Тухачевский, Владимир Оскарович? - спросил Вырыпаев, находившийся здесь же, в передвижном штабе. Первая рота захватила в Сызрани штабной вагон, отделанный бронзой и бархатом; говорят, это был личный вагон Троцкого, в котором тот любил принимать гостей, в частности приезжавших на фронт дам. Каппель ко всем этим бронзулеткам относился брезгливо, но содрать дорогой металл со стенок вагона нельзя было, слишком оборванным выглядел бы тогда салон, и Каппель обреченно махнул рукой: пусть остается все, как есть!
- Нет, не кажется. - Каппель снова вспомнил лощеного гвардейского полковника, лихо разглагольствовавшего в литературном салоне. - Муравьев любит гусарить, а гусары - принадлежность прошлого века, но никак не нынешнего. Малиновые чикчиры, серебро, цыгане со скрипками, знойные женщины, шампанское из изящных лаковых туфелек, авантюра на авантюре - Вот весь Муравьев. А Тухачевский... Тухачевский - человек серьезный.
- Но ведь именно Муравьев разбил под Гатчиной Краснова, а у Украинской Рады отнял Киев...