Муравьев завтракал. Напротив него за столом сидел Чудошвили, рядом, тесно прижавшись с обеих сторон к командующему, чтобы можно было обнять и одной рукой, и другой - две гастролирующие певицы, юные жизнерадостные особы, похожие друг на дружку, как близнецы, с пухлыми розовыми щечками, отмеченными очень милыми ямочками.
Руки у Муравьева были украшены дорогими перстнями, хотя камни, вставленные в перстни, никак не сочетались друг с другом: в одном перстне краснел огромный кровавый рубин, во втором - поблескивал искрящимся синим холодом сапфир, в третьем - зеленел редкостный мадагаскарский изумруд. Муравьев, не снимая перстней, рвал пальцами холодную курицу - очень любил простонародное блюдо - холодную птицу под острым аджичным покрывалом, с пристрявшими к белому мясу комочками нежного желе.
- Я видел, как воюют эти чехи, - говорил он громко, напористо, обращаясь только к певичкам, адъютанта он не замечал, - день посидят в окопах, потом уходят на два дня в ближайшие сады собирать сливы. Ну, Кто такой Гайда , новоиспеченный чешский генерал? Или он еще не генерал? Это - обыкновенный барахольщик, привыкший у баб из лифов выдергивать ассигнации, спрятанные на черный день. Был в армии у австрийцев обыкновенным фельдшером, чирьи солдатам зеленкой прижигал. В плен сдался добровольно. Ну разве может из фельдшера получиться толковый командир полка? Не понимаю, как он мог потеснить наших... Это надо же! - Муравьев взмахнул рукой, отправляя за борт "Межени" очередную куриную кость, выругался. - Сдали Сызрань и Ставрополь-Волжский... Позор!
- Там, кроме Гайды и Чечека, есть еще Каппель, - осторожно вклинился в разговор адъютант, мазнул пальцем по тонким черным усикам.
- Каппель? Не знаю такого. Но будь уверен - узнаю! И спущу штаны с толстой белой задницы. Прикажу сечь плетками до тех пор, пока задница не будет располосована на ремни.
Певички дружно засмеялись. Чудошвили тоже засмеялся - ему нравился шеф, умеющий так красочно изъясняться.
- Ну что, скоро там Симбирск? - повернувшись к охране, спросил Муравьев.
- Сейчас узнаем, - склонил голову один из охранников, низкорослый, широкоплечий грузин. Через несколько минут он доложил, нагнувшись к уху главнокомандующего: - Капитан сказал - остался час хода.
- Через час будем в Симбирске, - громко провозгласил Муравьев, подхватывая со стола бутылку с шампанским, ловко разлил вино по фужерам - налил дамам и себе, адъютанту наливать не стал - чин не тот.
Чудошвили, всем своим видом показывая, что нисколько этим не ущемлен, сам наполнил себе фужер.
- Почистим этот город, покажем местным сундукам, как правильно произносить слово "Ленин". - Муравьев перевел взгляд на адъютанта: - А ты - Каппель... Если же найдутся инакомыслящие, то... - Муравьев сжал руку в кулак, кулак был крепкий, тяжелый, словно налитый свинцом. - Инакомыслие лучше всего ликвидировать вместе с его носителями. Чтобы больше ни у кого не возникало никаких вопросов. Главное - с именем Ленина не свернуть с ленинского пути.
Муравьев говорил грамотно, умел убеждать, и хотя в голове у него был сумбур, идти по ленинскому пути он не собирался. Одно дело - адъютант, похожий на кудрявого барана, и эти профурсетки с аппетитными ляжками, и совсем другое - Тухачевский, с которым он очень скоро поведет душевный разговор. Как дворянин с дворянином. С глазу на глаз.
Тухачевский в это время находился на Симбирском вокзале, его вагон стоял в небольшом зеленом тупичке, метрах в семидесяти от здания вокзала. Инфлюэнца никак не могла отвязаться от командующего, продолжала трепать, и Тухачевский зябко кутался в старую шинель.
Адъютант предложил ему свою шинель, новенькую, сшитую из превосходного генеральского сукна, но Тухачевский вежливо отказался.
- Михаил Николаевич, но вы же - командующий! - с неожиданной обидой воскликнул адъютант.
- Ну и что?
- Не понимаете вы большой революционной значимости своей фигуры, Михаил Николаевич!
Тухачевский промолчал. Он пытался выстроить в мыслях предстоящий разговор с нервным, кокетливым, горячим как кипяток - именно, так только что ему охарактеризовали главнокомандующего - Муравьевым... Только в кипятке этом чаю не заварить. И вот ведь как - разговор этот у него никак не получался. Hе склеивался, не выстраивался. В конце концов Тухачевский перестал заниматься этим бесплодным делом: и начаться и закончиться разговор с главнокомандующим должен был благополучно.
Муравьев, Каппель... В бинокль Тухачевский увидел знамя, под которым каппелевцы шли в атаку. Знамя было красного цвета. Что бы это значило?
Тухачевский воюет под красным знаменем, и Каппель тоже воюет под красным... Одновременно они безжалостно молотят друг друга, русские - русских. Тухачевский вытащил из кармана сверток со снадобьями, вытряхнул из него один пакетик.
Врач рекомендовал порошок растворить в стакане воды и выпивать, оставляя малость на дне - там остается шлак, вредный для организма, его надо обязательно вытряхивать, поскольку от шлака этого не только в почках, но и в желчном пузыре и в мочеточнике образуются камни, - но возиться с водой, растворять порошок Тухачевскому не хотелось, и он высыпал порошок прямо в рот. Запил тепловатой, противно пахнущей болотной тиной водой. Спросил вслух, ни к кому не обращаясь:
- Ну, где же Муравьев?
А Муравьеву еще только подали второе - с кухни принесли барашка, приготовленного по степному рецепту, в собственном соку. Готовится такой баран долго, несколько часов, томится на медленном огне, мается. Но зато вкус у него не сравним ни с чем. Десяток живых баранов на "Межень" доставили аж из-под самой Астрахани. К подносу с томленым бараном повар поставил три бутылки настоящего французского "Божоле".
- Вино, ваше высокопревосходительство, - м-м- м! - Повар сложил пальцы в щепоть и звучно чмокнул. Он называл Муравьева "вашим высокопревосходительством", как генерал-лейтенанта, и Муравьев против этого не возражал, хотя в Красной Армии было совсем другое обращение - "товарищ". - В самый раз вино. "Божоле", которое делается из винограда сорта "гамэ", - на мой взгляд, лучшее вино в мире, - продолжал заливаться повар, которого Муравьев отыскал в Санкт-Петербурге, увез с собою на фронт в Румынию, в Киеве поселил в лучший особняк на Крещатике, а на "Межени" отвел ему каюту по соседству с капитанской, предназначенную для царского наследника.
- "Гамэ", - зачарованно повторил вслед за поваром Муравьев, повернулся к одной даме, потом к другой, подмигнул им и поднял указательный палец: - Это - великолепный виноград.
- На всякий случай, если барашка окажется мало, я еще приготовил телятину и стерлядь, все с легкими соусами. "Божоле" тяжелых соусов не терпит. Лучше стерляди могла быть семга, но, ваше высокопревосходительство, семга - северная рыба, а поставки с севера к нам временно затруднены.
- Да-да, - рассеянным тоном произнес Муравьев и сделал рукой жест, отпуская повара. Тот удалился.
Уже был виден Симбирск - колокольни, соборы с золочеными куполами, справные купеческие дома, вставшие на высоких волжских откосах.
По берегу, следом за пароходами Муравьева двигались неуклюжие, похожие набольших неповоротливых жуков броневики; битюги, запряженные попарно, тянули тяжелые пушки. Бывший гвардейский полковник представлял собой грозную силу, способную свернуть голову кому угодно.
И Муравьев это осознавал. Барашек, приготовленный в собственном - чуть горчившем от приправ - соку, показался Муравьеву лучше холодной курицы. Он похвалил повара:
- Молодец! Много лет знаю этого человека и ни разу в нем не ошибся.
Певички, сидящие рядом, вели себя манерно - мясо отщипывали крохотными кусочками, оттопыривая прелестные мизинцы, отправляли эти крохи в рот. Муравьев не удержался от едкого замечания:
- Не будьте курицами!
Певицы в ответ жеманно улыбнулись.
- У нас еще десерт есть. - сказал молчавший Чудошвили. Говорил он е таким акцентом, что иногда его невозможно было понять - искажал все до единой буквы алфавита. - Шампанское и ананасы.
- Свежие ананасы или консервированные? - деловито осведомился Муравьев.
- Свежие, - проклекотал горец.
День был жаркий, небо блистало голубизной, будто было покрыто лаком, на огромном пространстве от горизонта до горизонта не было видно ни одного облачка, на колокольнях грохнули звоны. Звук колоколов был хорошо слышен.
- Сегодня что, праздник какой-то? - недоуменно поинтересовался Муравьев.
Адъютант пожал плечами:
- Не знаю.
Точно такой же вопрос задал своему адъютанту Тухачевский.
- Троица, - ответил тот, - великий православный праздник. Пятидесятница.
Тухачевский понимающе кивнул.
Через полтора часа на набережную вывалилась толпа матросов, одетых во все черное. Их тяжелые маузеры в деревянных коробках болтались на длинных тонких ремешках, мешали шагать, а уж при быстрых перемещениях по пространству, когда надо было проявить ловкость и ухватить за зад какую-нибудь смазливую бабенку, вообще становились настоящим препятствием: ремешки, попав в широкий шаг, запутывали ноги, и революционный матрос прикладывался всей мордой о булыжную мостовую.
Несколько таких случаев было зафиксировано в тот день в славном городе Симбирске.
Муравьев встретился с Тухачевским на вокзале - ему сказали, что командарм-один болен, почти не выходит из вагона, и главнокомандующий поехал к командарму.
Разговор между ними не получился, хотя оба они, и Тухачевский, и Муравьев, были гвардейцами. А все гвардейцы, как земляки, - родственные души.
- Отсюда, из этого маленького пыльного городка, начнется освобождение Европы, - патетически провозгласил Муравьев.
Тухачевский дипломатично промолчал. Хотел было сказать, что в этом "маленьком пыльном городке" родился Ленин, но не сказал, промолчал. Муравьев еще несколько минут говорил о том, что значит мировая революция для Европы, из Европы она перекинется в Америку, а потом вообще охватит Галактику, потом неожиданно оборвал свою пламенную речь и спросил у Тухачевского:
- Вы коммунист?
- Коммунист.
- А почему в драной шинели ходите?
Сам Муравьев был одет как актер из оперетты: на плечи накинул роскошную, расшитую малиновыми и серебряными цветами венгерку, под венгеркой - диковинная желтая рубаха из тончайшего шелка, наряд дополняли алые чикчиры и сабля, украшенная дорогими каменьями. На пальцах сияли перстни.
В ответ на вопрос о шинели Тухачевский неопределенно пожал плечами.
- А я - левый эсер, - подчеркнул Муравьев. Он сделал это специально, ему надо было расставить точки над "i", определиться и показать, кто есть кто. Муравьев понял - Тухачевский никогда не станет его союзником, несмотря на общее гвардейское прошлое. Подумал отрешенно и зло: "Ну что ж, кто не с нами - тот против нас..."
Вслух же произнес совсем другое:
- Надеюсь, разница в наших политических платформах не помешает нам сработаться.
Тухачевский и на этот раз промолчал.
У Муравьева уже был выработан план - свергнуть большевиков, которым он пока продолжал служить, и установить в России свою собственную власть. Такие люди, как Тухачевский, могут этому либо помочь, либо здорово помешать… Расстался Муравьев с Тухачевским холодно.
На следующий день в штабной вагон, где находился Командарм-один Тухачевский, ворвались матросы, вооруженные маузерами и гранатами.
- Именем революции вы арестованы! - объявили они ему.
Тухачевский в ответ недоуменно усмехнулся. Впрочем, в этой усмешке недоумения по поводу того, что он арестован, было мало - усмехался он тому, что Муравьев слишком поздно это сделал.
Его бросили в черный автомобиль и отвезли в городскую тюрьму, в одиночную камеру.
Следом был арестован руководитель симбирских коммунистов латыш Варейкис, затем - члены губкома большевики Гимов, Иванов, Кучуковский, Фельдман, Малаховский.
Муравьев собрал горожан на большой митинг и объявил, что ожидаемой войны с чехословаками не будет, с ними он подпишет мирное соглашение и вместе они двинутся на запад - добивать немцев.
Больше всех этому сообщению радовались китайцы - они азартно палили из винтовок в воздух и что-то певуче кричали. Горожан пламенные речи Муравьева оставили равнодушными, их больше беспокоили погромы, которые устраивали матросы.
Матросы громили лавки, в витринах которых были выставлены бутылки с монополькой - старой вкусной водкой, выпущенной еще до Великой войны. Некоторые, будто метлой, огребая пыль с симбирских тротуаров широкими, как бабские юбки, клешами, настолько возбудились, что перепутали бакалейные лавки с керосиновыми и напились керосина.
Пришлось служивых откачивать. Рвало матросов до желчи, сделались они зелеными, как весенняя трава, но выжили. Отовсюду доносились женские крики - китайцы оказались также весьма охочими до бабских юбок, и весьма проворными - как увидит китаеза бабу с широким задом, так винтовку наперевес и - за ней, словно в атаку.
То там, то здесь раздавались взрывы - матросы баловались бомбами, кидали их в не понравившиеся лавки. Особенно свирепствовали опившиеся балтийцы - в своих бедах и в зеленом цвете собственных физиономий они винили кого угодно, даже петухов, хрипло орущих в этот солнечный день, но только не самих себя.
Во дворе тюрьмы, в которой сидел Тухачевский, хлопали выстрелы: муравьевцы расстреливали большевиков. Тухачевский зябко кутался в рваную шинель: в тюрьме с ее метровыми стенами было знобко, как в подземелье. Да и от инфлюэнцы он так и не вылечился.
Настроение было хуже некуда, в таком подавленном состоянии он не находился со времен немецкого плена, и то там это чувство мучило его лишь в первые дни, когда он еще не ориентировался, не осознал, что с ним произошло, а потом, когда через несколько дней он принял решение о побеге, от подавленности и следа не осталось.
Матросы сменили охрану в тюрьме, поставили своих людей, заняли телеграф и указывали комиссару Панину, какие телеграммы можно передавать, а какие рвать на клочки, и швырять в мусорную корзину, распотрошили и кадетский корпус, в генеральском кабинете с мебели сорвали "бронзулетки", а на соборной площади города, в самом центре поставили три броневика с пулеметами.
Суд, которым управлял Муравьев, вынес приговор: арестованных большевиков, в том числе и Тухачевского с Варейкисом, - расстрелять. Только вот что-то медлил Муравьев, его матросы пили не просыхая, сам главнокомандующий надрался так, что не мог оторвать голову от стола, бубнил о создании некой Поволжской республики - речей о том, что он разложит большой костер в Европе и сварит континент, как курицу, больше не было. Когда же он приходил в себя, то немедленно вызывал охрану и мчался в латышский полк - уговаривать тугодумных стрелков.
Латыши не верили Муравьеву, и он это чувствовал, ловил на себе их настороженные взгляды, стискивал зубы так, что желваки на щеках становились кирпично-твердыми, и произносил слова, которые у многих уже вабили оскомину - о создании Поволжской республики и о том, что надо помочь чехословакам добить Германию.
...Темной августовской ночью латыши окружили тюрьму. Тухачевский не спал - ожидал, когда за ним придут и поведут на расстрел. Варейкис тоже не спал. И того, и другого удивляло, почему же Муравьев медлит, почему теряет время? Что ли спился окончательно?
Неожиданно внизу, под окнами, послышалась стрельба - но не во внутреннем дворе, где матросы расправлялись с приговоренными заключенными, а у ворот, у будки с охраной. Потом два выстрела грохнули в коридоре, следом раздались сопение, топот, возня... Сердце у Тухачевского сжалось: это конец. Через пару минут распахнется дверь камеры, и пьяный, с расплывающимся лицом матрос скомандует: "Выходи!"
Через две минуты дверь камеры действительно распахнулась, Тухачевский одернул на себе шинель и поднялся со спокойным лицом.
На пороге стояли два латыша с винтовками. На фуражках у них краснели революционные ленточки.
- Выходите, товарищ Тухачевский, - проговорил один из них, светловолосый, с льдисто-твердыми глазами. - Вы свободны!
Речь у латыша была негромкая, отчетливая, каждое слово он отливал, будто пулю из свинца. Тухачевский помял пальцами свои запястья, словно они болели после кандалов, и, пригнувшись, чтобы не задеть за низкую железную притолоку, выбрался в коридор.
В коридоре горело несколько тусклых электрических лампочек, в самом его конце он увидел Варейкиса. Тот приветственно поднял руку. Прокричал:
- Собираемся на срочное заседание губкома, товарищ Тухачевский! Наши уже все свободны!
Под "нашими" Варейкис подразумевал Гимова, Иванова, Кучуковского, Фельдмана, Малаховского, Шера.
- Где сбор? - деловито спросил Тухачевский.
- В кадетском корпусе. Корпус занят интернациональным полком, оставшимся верным советской власти.
- Где Муравьев?
- На "Межени". Спит.
- Неплохо бы арестовать мерзавца, - сказал Тухачевский.
- Обязательно попробуем это сделать.
Электрические лампочки в тюремном коридоре замигали - сейчас вырубят свет. Тухачевский вышел на улицу, в теплую летнюю ночь. Шинель он так и не снимал.
В кадетском корпусе осталось лишь несколько неободранных комнат - пострадал не только генеральский кабинет. Одну из комиат, под номером четыре, решили использовать для экстренного заседания. В комнатах, находящихся рядом - номер три и номер пять, - разместили по пятьдесят латышских стрелков. Варейкис разговаривал с ними на родном языке. Напротив комнаты номер четыре, в небольшом чуланчике, установили пулемет, задрапировали его тряпками.
- Если этот гад будет сопротивляться, открывай огонь не раздумывая, - инструктировал Варейкис пулеметчика, - руби всех подряд, и своих, и чужих. Потом разберемся. Муравьев не должен уйти.
Однако нужно, чтобы Муравьев пришел на это заседание, а он мог этого и не сделать, мог просто скомандовать своим пароходам отход и поплыть куда угодно - двинуться на север, к Нижнему Новгороду, либо на юг, к Царицыну, или даже уйти к самой Астрахани.
Разбудил Муравьева Чудошвили. Главнокомандующий долго не мог понять, чего от него хочет адъютант, поскольку вечером здорово перебрал. На мягком роскошном диване по-мужски грубо храпела одна из каскадных певичек, которых Муравьев привез с собой, при появлении Чудошвили она даже не открыла глаз.
Наконец адъютант дотолкался до главнокомандующего. Тот сел на постель, покрутил головой:
- Чего надо?
- Вас приглашают на заседание губисполкома.
- Ночью? Зачем? - удивился Муравьев.
- Для выяснения обстановки... Так велено передать.
- Что за народ, что за народ, - удрученно произнес Муравьев, свесил ноги с постели, - они что, до утра не могли подождать?
Надо было одеваться.
Собравшиеся в кадетском корпусе большевики ждали. Не верилось, что Муравьев явится на заседание - не дурак же он, в конце концов, - и тем не менее ждали: а вдруг ему глаза заволочет пьяным туманом или в черепушке что-нибудь сместится?