- Придет, вот увидите, придет, - убеждал своих товарищей Варейкис, - не может не прийти.
Он был прав.
Муравьев рассчитывал на обычное свое красноречие - толкнет пламенную речугу, укажет пальцем на смутьянов, матросы-бомбисты, подметая клешами пол, кинутся арестовывать виноватых, уведут их, а оставшиеся, как кроткие овечки, пойдут, куда укажет Муравьев.
Так было уже не раз.
У входа в кадетский корпус ему сообщили, что все большевики, в том числе и Тухачевский с Варейкисом, освобождены латышами. Нет бы тут Муравьеву развернуться и поскорее драпануть от кадетского корпуса, но он этого не сделал - опять понадеялся на себя. И не рассчитал свои силы.
Он не вошел в комнату номер четыре - влетел, как птица, совсем не обратив внимания, что за его спиной, за матросами-бомбистами, незамедлительно возникают молчаливые стрелки-латыши - солдаты интернационального полка.
Посредине комнаты Муравьев остановился, выдернул из лакированной черной кобуры маузер и взмахнул им.
- Вы кто? - спросил он громко у собравшихся. - Враги мне или товарищи? Настал решительный час. На моей стороне - фронт, войска, в моих руках Симбирск, завтра я возьму Казань. С кем вы, товарищи? Разговаривать с вами долго не буду, извольте мне подчиняться!
- Свиньи тебе товарищи, - вдруг негромко, на "ты" проговорил Варейкис. - Шулер ты, Муравьев!
Муравьев побледнел. Щелкнул курком, взводя маузер. Варейкис напрягся лицом - вдруг Муравьев опередит латышей, выстрелит первым? С треском распахнулась дверь, и в комнату всунулось тупое пулеметное рыло. Матросы, окружавшие Муравьева, горохом сыпанули в разные стороны. Муравьев остался один.
Он стоял посреди огромной комнаты с маузером в руке и кусал губы. Пулеметчик откатил "максим" чуть в сторону и лег за него, ствол пулемета направил на Муравьева. Дверь снова закрылась. Пулеметчик готов был накрошить из людей капусту.
Видные симбирские большевики загалдели, будто малые дети, перебивая друг друга, они кричали Муравьеву прямо в лицо:
- Изменник!
- Шулер! - Это слово, пущенное легким на язык Варейкисом, потом долго гуляло по Симбирску.
- Предатель революции!
Муравьев собрал остатки сил, имевшиеся у него, и гаркнул оглушающе:
- Вы со мной или против меня?
- Мы против тебя, гнида! - так же оглушающе, что было мочи, гаркнул Варейкис.
Один только Тухачевский со спокойным видом сидел в углу комнаты на стуле, закинув ногу на ногу, и молчал, словно все происходящее никак его не касалось.
Муравьев выругался. Крепко выругался, наверное, раньше он так никогда не ругался. Дверь снова распахнулась с чудовищным треском, и в комнату вкатился Чудошвили. Увидев шефа, адъютант пожаловался слабым, разом осевшим голосом:
- Меня только что разоружили латыши.
Теперь Муравьев окончательно понял, только сейчас это до него дошло, а до этой поры не верил, что его могут тронуть: он попал в ловушку. Сам, добровольно залез в западню. Красивое лицо его исказилось.
Он взмахнул маузером и резко, на одном каблуке, повернулся к двери, проговорил громко, четко:
- Я успокою этих людей... Сам!
С силой ударил ногой по двери, та, затрещав, открылась, главнокомандующий остановился: на него смотрело два десятка штыков. Впереди стоял рослый латыш в кожаной тужурке и, неприятно шевеля нижней челюстью, целил из нагана Муравьеву прямо в переносицу.
- Измена! - закричал Муравьев громко, оглушая самого себя и людей, навскидку ударил из маузера и в ту же секунду получил пулю в голову.
Следом грохнуло еще несколько выстрелов, все пули - в Муравьева: за несколько мгновений его тело буквально изрешетили. Он, бывший гвардейский полковник, должен был упасть, но не падал, ловил собственным телом пулю за пулей и не падал, словно заговоренный.
Одна из пуль, пробив Муравьеву шею, врезалась в потолок, украшенный большой лепной розеткой, в белый потолок устремилась длинная страшная струя. Это была кровь Муравьева.
Наконец ударил еще один выстрел - из винтовки прицельно саданул длинноволосый латыш в кожаной фуражке, похожий на сельскохозяйственного рабочего, - и Муравьев застонал мучительно. Последняя пуля добила главнокомандующего. Он развернулся к стрелявшему боком, ноги у него подогнулись, ослабли, и он рухнул на пол. Маузер отлетел в сторону.
Тухачевский поднялся со стула, произнес просто:
- Вот и все!
Надо было возвращаться к своим делам. Штабной вагон куда-то угнали из Симбирска, нужно было подыскивать новый, и Тухачевский решил пока переселиться в обыкновенный пассажирский вагон.
Утром, едва он проснулся, ему сообщили:
- Каппель подходит к Симбирску.
Опасность поражения была ощутима в Москве, куда переехало советское правительство, гораздо острее, чем в Симбирске, в Казани, в Самаре, в Нижнем Новгороде, в других волжских городах. Вот как описал правительственные заседания той поры Роман Гуль - историк, литератор:
"Идут непрекращающиеся заседания. Тут - рассеянный барин, моцартофил Чичерин, желчный еврей с язвой в желудке Троцкий, грузин, дрянной человек с желтыми глазами Сталин, вялый русский интеллигент Рыков, инженер-купец Красин, фантастический вождь ВЧК поляк Дзержинский, бабообразный, нечистый, визгливый председатель Петрокоммуны Гришка Зиновьев и хитрый попович Крестинский. Председательствует Ленин, нет времени в стране, две минуты дает ораторам, многих обрывает: "Здесь вам не Смольный!"; комиссару Ногину кричит: "Ногин, не говорите глупостей!"
Главный вопрос, который обсуждается на этих заседаниях, - пошатнувшееся положение на Волжском фронте; если фронт не будет выправлен, Красная Россия может просто рухнуть. Это понимали все, и в первую очередь Владимир Ильич Ленин.
На внеочередном заседании Совнаркома было решено - на Волжский фронт отправить Троцкого; этот человек, похожий на чахоточника и ракового больного одновременно, желтокожий, очень язвительный - бывший журналист, а ныне красный российский Робеспьер, - быстро выправит положение.
Худая тонкопалая рука Троцкого обладает железной силой - в это верили все члены Совнаркома без исключения, вплоть до "дрянного человека с желтыми глазами", как величал Сталина будущий полпред России в Германии Н.Н. Крестинский".
Удержать Симбирск Тухачевскому не удалось: подполковник Каппель обыграл бывшего гвардии поручика. С одной стороны, Муравьев здорово навредил своею страстью к заговорам и желанием управлять Россией, с другой - армия Тухачевского была слаба, в ней и дисциплины той, что у комучевцев, не было, и слаженности в действиях, и орудий не хватало. Артиллерия Первой армии перешла к Каппелю.
Тухачевский, выйдя из тюрьмы, немедленно занялся делами своей армии. Он понимал, что сейчас быстрота, натиск, время - важнее всякого оружия. Выиграет тот, кто окажется быстрее... Быстрее и хитрее. Тухачевский подготовил Каппелю в Симбирске "подарок" - ловушку, в которую Каппель обязательно должен был попасть. По его плану каппелевские колонны вместе с артиллерией должны войти в притихший настороженный город, втянуться в него, и когда Каппель будет в городе, все сработает - не уцелеть удачливому подполковнику.
Каппель нутром своим, кожей почувствовал, что его ожидает, и сделал шаг совершенно неожиданный: бесследно растворился в приволжских просторах. Только что на Тухачевского наступала целая армия, запыленная, усталая, с громоздким обозом и артиллерией, - разведчики, которые засекли, что каппелевцы остановились на ночлег прямо в голой степи, съедаемые комарьем, даже пересчитали разведенные противником костры и доложили об этом Тухачевскому. И вдруг армия исчезла...
Колдовство какое-то; ведьминские штучки. Тухачевский даже лицом потемнел, уткнулся в карту, соображая, что же это могло означать, но прийти к какому-либо выводу не успел: в южной части города, на окраине, вспыхнула перестрелка, Тухачевский сразу догадался, что это такое, никаких докладов ему не понадобилось: пришли каппелевцы. Он застонал от бессилия и от какого-то странного унижения, которое испытал в те минуты.
Каппель обвел его...
А Каппель поступил просто. Раскинул в поле большую палатку и вызвал к себе командиров. В палатке стояли скамейки и большой разборный стол, привезенный из ближайшего села.
- Прошу отведать чайку. - предложил командирам Каппель.
На столе горой гнездились две связки баранок, взятых в Сызрани, несколько головок синеватого, прочного, как камень, сахара - также из старых сызранских запасов, твердый сахар этот надо было колоть топором, простые щипцы его не брали... Командиры оживленно загалдели. Каппель молча наблюдал за ними.
Он вообще был человеком немногословным, и когда можно было молчать - старался молчать. Каппель походил на тихого русского интеллигента, который многое знает и многое умеет, но никогда не использует свои знания и умение во вред кому-то, более того - даже побаивается, стесняется этого, невольно зажимается, но неожиданно становится очень жестким, твердым, когда дело касается чести, доброго имени.
Несколько артиллеристов внесли в палатку сразу три самовара - больших, на пару ведер каждый, вкусно попахивающих дымком. Каппель окинул самовары знающим взглядом, приказал:
- Два самовара отдайте в роты, столько мы не одолеем. Оставьте нам один, этого хватит...
Когда собравшиеся, хрустя баранками, выпили по первому стакану чая, Каппель сказал:
- Ночевать сегодня не придется, так что надо подкрепиться, господа.
Синюков с интересом покосился на Каппеля.
- Сдохнем ведь от усталости, Владимир Оскарович. - Голос полковника сделался жалобным, он отер рукою красные глаза.
- Ничего, Бог поможет удержаться нам на ногах, - сказал Каппель. - Зато, когда войдем в Симбирск, отоспимся. Пейте, пейте, господа, - Каппель сделал радушный жест рукой, - подкрепляйтесь. Сейчас будем есть баранину. У меня тут целая команда баранину готовит...
Словно в подтверждение этих слов полог палатки распахнулся, и двое дюжих артиллеристов внесли поднос с горячей дымящейся бараниной. И будто сама степь ворвалась в палатку - запахло не только мясом, но и душистыми травами, ветром, еще чем-то, чем пахнет только степь.
- Тухачевский готовит нам ловушку, - сказал Каппель, подошел к самовару, подставил под тугую фыркающую струю стакан, - надо бы, конечно, выслать разведку и узнать поточнее о деталях этой ловушки, но на этом мы потеряем целые сутки, если не больше... А у нас этого времени нет. Плюс за эти сутки Тухачевский сможет укрепиться еще больше. Поэтому сегодня ночью мы должны совершить длинный марш- бросок. Не менее пятидесяти километров.
Полковник Синюков с сомнением покачал головой:
- Пехота этого не одолеет. Свалится с ног.
- А нам и не надо, Николай Сергеевич, чтобы она одолевала... Мы пехоту посадим на телеги.
Предложение было неожиданным. Синюков задумчиво пожевал губами, потом ухватил с подноса кусок баранины, отправил его в рот, начал жевать энергичнее.
- Интересный фортель, - наконец произнес он. - Такого в истории войн еще не было.
- Все когда-то должно совершаться впервые.
- Выходит, задача у нас следующая: к утру окружить Симбирск? Так, Владимир Оскарович?
- Кольцо замыкать не будем, оставим Тухачевскому коридор для вывода своих солдат.
- Зачем, Владимир Оскарович?
- А к чему нам лишняя мясорубка? Красные будут прорываться с боем, положат уйму своих людей, а заодно и людей наших. А потом... - Каппель коротким нервным движением потеребил темную искристую бородку, - потом я не верю, что началась полновесная гражданская война... Такая война - самое страшное из всего, что может быть. Пока это еще не война, пока это локальные стычки. Если же грянет война полновесная, мы утонем в крови. Это не нужно ни красным, ни белым. Ни-ко-му.
К поручику Павлову в темноте подошел дедок с кнутом, слегка похлопал им по ноге.
- А я вас, ваше благородие, помню, - сказал он.
- Откуда?
- А вы в мае месяце со своим товарищем из Волги большого сома вытащили... Было такое дело?
- Было. Вкусный сом. - Павлов вгляделся в дедка, шевельнул пальцем медаль, висевшую у того на рубахе" покивал головой мелко, как-то по-птичьи: - И я тебя, дед, помню.
- Вот так, - удовлетворенно произнес дедок. - Еропкин я, Игнатий Игнатьевич. Обоз со мною прибыл, пятнадцать подвод. Все - в ваше распоряжение.
- Подгоняй, дед, через десять минут будем садиться.
- Игнатием Игнатьевичем меня зовут, - напомнил дедок на всякий случай. - Подводы находятся в двадцати метрах отсюда. Лошади накормлены, напоены, к дальней дороге готовы.
- А чего дома, в Самаре, не остался, а, Игнатий Игнатьевич? - спросил Павлов. - Чего понесло в такой далекий край?
- Дома скучно, ваше благородие, - серьезно ответил дедок. - Одиночество заедает. - Он снова несколько раз стукнул длинным деревянным кнутовищем по ноге. - Бабка у меня вскоре после той нашей встречи умерла, общался я, когда оставался один, только с мышами. С ума трехнуться очень недолго. А здесь что... Здесь я на виду, с людьми, среди людей. Чувствую себя нормально... Вот и все мои секреты, ваше благородие.
Под начало к поручику Павлову попал и соседний взвод - командир его, подпоручик Сергиевский, получивший ранение еще в Сызрани, вынужден был остаться в Ставрополе-Волжском, где спешно развернули госпиталь, - Павлов теперь стал командиром роты.
- Игнатий Игнатьевич, держись меня, - приказал он дедку, - не отставай и не теряйся!
- Не боись, - голос у дедка сорвался на фальцет, - не потеряюсь. Только рыбоедов своих предупрежу, чтобы были готовы, - проговорил Еропкин и исчез в ночной темноте.
К полуроте Павлова была прикреплена сестра милосердия Варя Дудко.
- Варюша! - Поручик расплылся в улыбке и уже готов был при всех ринуться ей навстречу, но Варя глянула на него строго, осуждающе, и Павлов разом пришел в себя, хотя настроение его хуже от этого не стадо. - Варюша! - произнес он еще раз и умолк.
Тележный десант был разбит на две половины: одна должна была взять в кольцо город, вторая же получила приказ сделать дальний бросок, на Казань: Каппель уже понял, что Симбирск он возьмет без особых осложнений. Тухачевский просто не сможет противостоять - в его армии разлад. К Каппелю поступили сведения и об истории с Муравьевым. Так что Тухачевскому сейчас не до серьезной драки, он не в форме - это во-первых, а во- вторых - лучше плохой мир, чем хорошая война - хоть и затерта эта истина донельзя, а ничего незапятнанного, незахватанного в ней нет, а Каппель все еще продолжал надеяться, что красные и белые в конце концов сойдутся, хлопнут по рукам и обо всем договорятся. Ведь умные люди есть и среди одних, и среди других... Потому он и оставлял Тухачевскому коридор для вывода людей.
Полурота Павлова попала во вторую половину. Поручик, узнав об этом, довольно потер руки:
- Превосходно!
Улыбка, возникшая на его лице, была откровенно счастливой, мальчишеской. Собственно, Павлов в свои двадцать два года, несмотря на ордена и звездочки, украшавшие его погоны, был еще мальчишкой. Два с половиной года, проведенные в окопах, рукопашные драки с германскими солдатами, газовые налеты не сумели убить в нем восторженную душу, выхолостить память о былом, о детстве, проведенном под старинным русским городом, о первой охоте на зайцев-беляков по чернотропу, которую они совершали вместе с Мишкой Федяиновым... Где ты сейчас, Мишка? Улыбка сама по себе сползла с лица поручика - когда он думал о Федяинове, вид его делался озабоченным.
- Варюша, вы поедете на головной подводе, - предупредил он сестру милосердия.
- А вы, поручик, где поедете?
- Пока не знаю, - ответил Павлов, хотя хорошо знал, что поедет там же, где и Варя, на первой подводе.
Варя молча закинула в телегу сумку с медикаментами. Павлов запоздало кинулся к ней:
- Давайте помогу! Тяжело ведь!
- Ничего. Это своя ноша. А своя ноша, как известно, не тянет. - Варя проворно забралась в телегу, глянула вверх - небо над головой было огромным, чистым, черным, на глубоком сажево-черном бархате блистали, переливались, словно бы играли друг с другом, звезды, вид их рождал восторг и тепло.
Приложив руку ко лбу - на былинный манер, Варя попыталась отыскать Стожары - мощное скопище звезд, в котором, как ей говорила бабушка, есть и ее звездочка, но не нашла...
- Трогаем! - послышался где-то совсем рядом окрик, заскрипели колеса, и несколько подвод ушло в темноту.
Это были подводы первого, ближнего броска.
Если они будут так быстро наступать, то очень скоро могут очутиться в Москве. Варя неожиданно для самой себя легко и счастливо рассмеялась, представив, как въезжает в Златоглавую на телеге.
Через несколько минут поручик впрыгнул в телегу, следом за ним проворно забрался дедок в рубахе, к которой была прицеплена медаль, и под колесами загудела, заколыхалась дорога.
- Вы же, поручик, собирались ехать на другой подводе, - неожиданно капризно произнесла Варя.
- Варюша, места мне на другой подводе не нашлось, все забито, - проговорил искренним тоном поручик, прижав руку к груди, - как в последнем поезде, идущем из оккупированного города на свободу.
Когда было необходимо, поручик умел изъясняться -цветисто - вон какую словесную вязь сплел...
- Ай-ай-ай, поручик, - укоризненно произнесла Варя.
- Меня зовут Сашей, - сказал Павлов, - Александром Александровичем, если полно. - Он почувствовал, что молчать сейчас никак нельзя, молчание будет непонятно для этой привлекательной девушки, Да и долгая дорога в разговоре не будет казаться такой долгой.
- Александр Александрович... В этом есть что-то немецкое. У нас сосед был, Александр Александрович Репер, земский врач. Немец.
- Каппель - тоже немец. Так все говорят... Но на фронте немцев бил почище всякого русского.
- Владимир Оскарович - это особая статья.
- Просто это человек чести.
По небу вдруг понесся длинный желтый хвост и угас, родив в душе тревогу.
- Видели? - спросила Варя.
- Человек умер, чья-то жизнь кончилась, - с печальными нотками в голосе провозгласил Павлов, - яркий был человек, потому и след на небе был такой яркий.
- Скажите, Александр Александрович, вы верите в колдовство?
- Меня Сашей зовут, Са-шей, - мягко поправил Павлов.
- Извините, Александр Александрович.
- Всегда так получается, - поручик весело помотал головой, - все почему-то зовут меня по имени-отчеству. Даже капитан Вырыпаев.
- Это который артиллерист?
- Он самый.
- У вас много орденов, потому, наверное, и величают по имени-отчеству.