Она не одинока в своем недовольстве. Другая английская феминистка, леди Джон Дэрилл, герцогиня Дредноут, жалуется, что девочки "заточены в детскую… им редко выпадает случай воспользоваться своими ногами путь даже для прогулок вокруг их тюремной камеры, если ветер дует с юга, он слишком силен, если с севера – слишком холоден… Их мать выпускает их на улицу лишь на очень короткое время и лишь в самую теплую погоду – несколько дней за весь год". Осторожная Присцилла Уокефилд дипломатично намекает, что физические упражнения могли бы помочь женщинам успешнее осуществлять их материнские функции, что женская бездеятельность "приводит к тому, что наше потомство вырастает, лишенным мужества и благородной энергии патриотизма".
Романтизм внес свою лепту в формирование моды на прогулки. Молодые люди обоего пола частенько пускались в путь пешком или верхом, чтобы полюбоваться каким-нибудь живописным пейзажем, а заодно, улучив минутку, побыть наедине, в стороне от шумной компании. Многие помолвки и в романах, и в жизни заключались во время подобных прогулок.
* * *
Во второй половине XIX века румяные пышущие здоровьем красавицы времен Джейн Остин вышли из моды. Красивыми стали считаться бледные анемичные создания с тонкой талией (не более пятидесяти сантиметров в обхвате). В моду вошли широкие кринолины и корсеты, которые перетягивали талию и сдавливали грудь. Корсет зажимал ребра и обездвиживал диафрагму. Женщинам приходилось дышать с помощью только грудных мышц. Это имитировало волнение и выглядело очень привлекательным, но из-за поверхностного дыхания девушка легко могла упасть в обморок. Поэтому широкое распространение получили нюхательные соли: в их основе был аммиак, получаемый из старой мочи. В пузырек с аммиаком и каким-нибудь ароматизатором, например лавандовым маслом, клали губку, пропитанную водой, плотно закупоривали и энергично встряхивали. Теперь стоило только его открыть, и резкий запах мгновенно приводил пострадавшую в себя.
Тихая гавань
И снова боль в животе вернула Мэри к реальности. Ух ты, это уже что-то серьезное! На этот раз схватка длилась и длилась, женщине пришлось глубоко дышать, медленно выпуская воздух сквозь стиснутые зубы. Затем она расслабилась и удовлетворенно похлопала себя по животу. Никаких сомнений, это уже роды. Ну наконец-то! Хотя опыт и здравый смысл подсказывали Мэри, что ни один ребенок не остается в животе навечно, последние дни сильно утомили ее. Дохаживать беременность в жарком летнем Лондоне – то еще удовольствие, хоть их дом и стоит на окраине, и обстановка здесь почти деревенская. Скорей бы вернуться к своим нормальным размерам и снова увидеть свои ноги! Зашнуровывать ботинки самой, а не просить служанку! В жизни так много маленьких радостей, о которых вспоминаешь, только когда теряешь их. Повезло мужчинам, они лишены этой докуки. Они получают ребенка, ничем не заслужив его, и считают это само собой разумеющимся. Ведь мужчины созданы для того, чтобы богиня Фортуна щедро рассыпала им чудеса из своего рога! Впрочем, Мэри ворчала скорей по привычке. Несмотря на тяготы беременности, она была довольна жизнью как никогда и подозревала, что время везения еще не закончилось.
* * *
Чудо входило в жизнь Мэри постепенно и исподволь. И это очень хорошо. Обрушься разом на ее голову все подарки, что приготовила ей судьба после долгих лет мытарств, Мэри, пожалуй, испугалась бы и убежала. А так она сама не заметила, как снова оказалась в сладком плену чувств. Но на этот раз любовь связала ее с гораздо более достойным человеком.
Все еще печалясь после разрыва с Имлеем, Мэри тем не менее понимала, что с маленьким ребенком на руках нельзя предаваться меланхолии. Она быстро подготовила к изданию свои письма из Скандинавии, и книга вышла в январе 1796 года. Тираж хорошо продавался, принося автору доход, достаточный для того, чтобы продержаться первое время. Книгу перевели на немецкий, датский, шведский и португальский языки, опубликовали в Америке, и в гостиных и салонах двух континентов вновь заговорили о медноволосой стороннице эмансипации женщин.
Она окончательно рассталась с Имлеем в марте 1796 года, а в апреле на одном из приемов возобновила знакомство с Уильямом Годвином. К тому времени он уже был автором трактата "Рассуждение о политической справедливости", где развивал утопический проект построения общества независимых работников, продукты труда которых распределяются между всеми по потребностям. Он писал роман "Калеб Вильямс" – о юноше-слуге, который был несправедливо осужден по воле своего лендлорда, но совершил побег из тюрьмы и добился оправдания.
То, что происходило дальше, лучше всего описывает сам Уильям. "Склонность, которую мы возымели друг к другу, была ровно такого свойства, какое я полагал всегда за самый чистый и возвышенный вид любовного чувства, – вспоминает он в своих мемуарах. – Оно росло и крепло с равной силой в сердцах обоих и вовсе не нуждалось в преимуществе, которым наградил один из двух полов давно устоявшийся обычай. Когда естественное развитие событий подвело нас к объяснению, ни ей, ни мне не нужно было слов. Не было мук, которые всегда сопутствуют таким историям. То была дружба, плавно перетекшая в любовь".
Объяснение произошло поздним летом 1796 года, а в марте следующего, 1797 года Мэри и Уильям обвенчались в соборе Сент-Панкрас. Они поселились по соседству, в двух небольших домах, входивших в "Полигон" – новый квартал, выстроенный в форме кольца на Кларендон-сквер на севере Лондона. Портрет Мэри, написанный Джоном Опи в этот период, показывает нам женщину с медно-русыми кудрями, в белом платье, с высокой талией по моде ампира и в черном берете. На этот раз она не смотрит на зрителя, а погружена в свои мысли и тихо улыбается им. И хотя брови так же насмешливо подняты, взгляд стал мягче. Ее сильные округлые руки лежат на коленях. От картины веет если не безмятежностью, то покоем. На первом портрете она казалась старше своих лет, а на втором – определенно моложе и свежее. Беременность еще не заметна, но, возможно, именно ей Мэри обязана тем внутренним светом, который льется на зрителя с картины.
Вечера и ночи Мэри принадлежат Годвину, днем она занимается воспитанием дочери и работает над новой книгой: романом "Мария, или Заблуждения женщины". Эпиграфом к нему могли бы послужить слова, некогда написанные ею в "Защите прав женщин": "Женщинам редко выпадает серьезное занятие… круг незначительных забот и исполнение тщеславных капризов распыляют ум и здоровье, женщины становятся лишь естественными объектами чувств… Если когда-нибудь для женщин станет реальной более благородная цель, тогда они, возможно, окажутся ближе к природе и разуму и, вызывая к себе все больше и больше уважения, станут более добродетельными и полезными для общества".
Роман рассказывает историю несчастливого брака юной и восторженной Марии, родители которой предпочитали ей ее брата Роберта и совсем не заботились о ее воспитании. Начитавшаяся романов Мария влюбилась в сына соседей Джорджа Венаблеса, не зная, что он увлечен не ею, а ее приданым. После женитьбы Мария вскоре поняла, какую ошибку совершила. Джордж оказался игроком и циником, ни во что не ставящим чувства женщины. Когда жена надоела ему, он просто продал ее своему приятелю. Беременная Мария сбежала от мужа и долго скиталась по стране. Джордж преследовал ее, поймал и после рождения ребенка отправил жену в сумасшедший дом. (Мэри посещала Бедлам в феврале 1797 года, чтобы набраться впечатлений.) Нервная и импульсивная, но отнюдь не сумасшедшая Мария вынуждена повзрослеть и использовать свой разум, чтобы спастись из "дома скорби". Она подружилась со своей служанкой Джемаймой и через нее познакомилась со своим соседом Генри Дарнфордом, тоже заключенным сюда из-за интриг родственников. Мария и Генри полюбили друг друга и собираются сбежать вместе…
Мэри еще не знает, что будет дальше. Конечно, ей хочется, чтобы у истории был счастливый конец, но здравый смысл подсказывает другое – Джордж воспользуется помощью закона, чтобы вернуть жену под свой кров, Генри, не обладающий сильным характером, бросит Марию, и той не останется иного пути к свободе, кроме самоубийства. Или, может быть, верная Джемайма спасет ее, поможет отыскать отнятую у нее дочь, и три женщины будут жить вместе, поддерживая друг друга? Нужно все хорошо обдумать и взвесить.
* * *
Но сегодня утром Мэри не напишет в романе ни строчки: она уже поняла, что ее ждет совсем другая работа. Пришло время появиться на свет еще одному существу, которое увидит вместе с нею и Годвином новый век, будет жить в нем, бороться за свое счастье и за счастье человечества. Мэри пододвигает к себе бумагу, берет перо и пишет записку возлюбленному: "Не сомневаюсь, что сегодня мы увидим зверюшку. Пришлите мне, пожалуйста, газету". Сейчас она позвонит в колокольчик и позовет служанку. Но прежде еще на мгновение замрет, пережидая новую схватку и без страха вглядываясь в будущее.
Одинокие души
Над суровыми Грампианскими горами и вересковыми равнинами, над обрывистыми морскими берегами, где гнездились тысячи птиц, над стремительными и смертельно опасными горными реками и прозрачными таинственными озерами, куда при свете луны заглядывали разгоряченные ночными плясками феи, над дубовыми лесами, где прятались олени и дикие коты, над узкими зелеными долинами, где скрывались маленькие бедные деревушки, гулял северный ветер. Этой ночью он безраздельно властвовал в Шотландии, гудел в кронах сосен, завывал в водостоках, бил огромными валами в стены маяков. Ветер гнал с севера, с Гебридских островов, темные тяжелые тучи, полные дождя, бросал пригоршни капель в ставни дома на берегу реки Тэй, в четырех милях от Данди, где жила семья Джорджа Бакстера. Юная Мэри Годвин, прожившая здесь лето, поскольку ей прописали морские купания для поправки здоровья, не спала. Сейчас купаться было уже нельзя, но днем она превесело проводила время, играя с подругами в крикет, скатываясь кубарем с зеленых склонов холмов, забираясь на утесы, как горная козочка, и, утомленная играми, мечтала, сидя в ветвях склонившейся над потоком старой ивы и воображая себя русалкой. Но по ночам, особенно при северном ветре, своими завываниями наводившем тоску, она вновь становилась пятнадцатилетней девочкой, одинокой и тоскующей по отцу, которого обожала. Она верила, что где-то там, в Лондоне, он, может быть, думает о ней, и, лежа в постели и прислушиваясь к шуму дождя за окном, мысленно посылала ему привет через все расстояние, которое их разделяло.
Ее отец, Уильям Годвин, тоже не спал в своем доме на Скиннер-стрит, улице Кожевников, в районе Холборн центрального Лондона. Тучный, преждевременно облысевший мужчина с высоким лбом и мягкими чертами лица сидел в кресле в своем кабинете и рассеянно листал детскую книжку, забытую кем-то из дочерей в гостиной. Сказки Шарля Перро, Синдерелла… Тихо пел сверчок, потрескивала свеча, за окном слышалось поскрипывание экипажа, мягкий перестук копыт, далекие голоса: какие-то гуляки горланили песню.
"Уильям Годвин". Художник – Джеймс Норткот. 1802 г. Уильям Годвин (1756–1836) – английский журналист, политический философ и романист. Муж писательницы-феминистки Мэри Уолстонкрафт, отец писательницы Мэри Шелли
Его жена и дети, в том числе и маленькая владелица книжки, спали наверху, он же никак не мог заставить себя подняться в спальню и вновь и вновь рассеянно перечитывал начало сказки: "Жил-был один почтенный и знатный человек. Первая жена его умерла, и он женился во второй раз, да на такой сварливой и высокомерной женщине, какой свет еще не видывал. У нее были две дочери, очень похожие на свою матушку и лицом, и умом, и характером. У мужа тоже была дочка, добрая, приветливая, милая – вся в покойную мать. А мать ее была женщина самая красивая и добрая…"
Когда он поворачивался в профиль к огню, казалось, что из-под маски добряка выглядывает совсем иной человек: с твердым подбородком, длинным носом с горбинкой, пристальным колючим взглядом. Таким знали его политические противники: неутомимым спорщиком, не уступающим ни на йоту, твердо уверенным в своих идеях, не признающим никаких авторитетов, кроме разума и справедливости. Но потом его взгляд снова затуманивался, Уильям прислушивался, словно пытаясь различить в ночных звуках шум ручья Олд-Брук, который засыпали землей более полувека назад и от которого район получил свое имя. Подземная река, река мертвых… Может быть, она отнесет его привет той, которая покинула его полтора десятилетия назад, той, кого он до сих пор так и не в силах забыть. Его губы беззвучно шептали: "Мэри". Но это было не имя жены, которая спала наверху, в супружеской постели, не имя дочери, тосковавшей о нем в Шотландии. Вглядываясь в темноту, он звал ту "самую красивую и добрую женщину", которая когда-то сделала его счастливым… Последние минуты, которые они провели вместе, навсегда запечатлелись в его сердце. Воспоминания были так живы и болезненны, будто и не прошло этих пятнадцати лет.
* * *
Мэри Уолстонкрафт-Годвин родила свою вторую дочь 30 августа 1797 года. Роды продолжались около шести часов, и дитя появилось на свет за полчаса до полуночи. Все прошло легко, и Мэри посмеивалась над привычкой английских женщин проводить в постели не меньше месяца после этого события. Она хвасталась, что, родив Фанни, на следующий день сама спустилась в столовую к обеду, и рассчитывала и на этот раз поступить так же. Придирчиво выбранная акушерка миссис Бленкинсоп была из тех женщин, которые считали, что нужно дать природе сделать свое дело и без необходимости не вмешиваться в процесс. Годвин провел эти шесть часов в гостиной, и едва акушерка порадовала его известием о том, что он стал отцом, как сразу же ее лицо стало тревожным, и она велела послать в госпиталь за доктором. Отбросив смущение, казавшееся ему неуместным, когда речь шла о любимой, Годвин спросил, в чем дело: если он сможет объяснить доктору, в чем проблема, тот не забудет захватить все необходимые инструменты. Акушерка рассказала ему: ее тревожит, что плацента до сих пор не вышла и кровотечение не прекращается. Годвин сам побежал в госпиталь и привел врача, который извлек плаценту по кускам. Операция была очень болезненной, Мэри потеряла много крови, но держалась мужественно и обещала Годвину, что никогда его не покинет. На некоторое время ей стало лучше, но через три дня начались припадки озноба, потом поднялась температура, Годвин вновь побежал за врачом. Оказалось, что часть плаценты осталась в матке и вызвала родильную горячку, от которой Мэри скончалась 10 сентября.
В последние часы ее жизни Годвин, ловя малейшие проблески сознания, малейшее улучшение, спрашивал Мэри, как она советует ему воспитывать дочерей, пока она сама будет больна и не сможет ими заниматься. Такую ложь он придумал, чтобы, не встревожив больную, выведать ее последнюю волю, которую поклялся свято исполнить. Но Мэри уже не было дела до забот этого мира. Всю свою жизнь помогавшая слабым и нерешительным, подставлявшая свою волю, как костыль, тем, кто в этом нуждался, сейчас она была не в силах ни о ком заботиться. "Я знаю, ты об этом подумаешь", – отвечала она Годвину.
* * *
На самом деле он вряд ли был способен думать о чем-то, кроме своей утраты, еще долгое время спустя. Годвин происходил из семьи священника-диссентера – так в Англии называли пуритан и других верующих, чья религия, оставаясь в рамках протестантизма, тем не менее отклонялась от официально принятого вероисповедания англиканской церкви. Их больше не преследовали, как во времена Елизаветы и Карла, но атмосфера суровой решимости умереть за веру, но не поступиться ею ни на йоту, долго господствовала в этой среде. Всю юность Годвин пытался доказать родителям, что достоин их любви. Он поступил в диссентерский колледж в Хокстоне близ Лондона, позже стал диссентерским сельским священником. В 1784 году опубликовал свои проповеди под названием "Исторические эскизы в шести проповедях". Но, поняв, что для отца он все равно будет недостаточно хорош, переметнулся на другую сторону: стал атеистом и революционером, призывающим в своих трудах к уничтожению частной собственности.
Он получил известность как публицист за одну ночь, в мае 1794 года, когда неожиданно были арестованы и обвинены в государственной измене члены радикально-демократического "Корреспондентского общества" Британии, выступавшего за политические реформы. Годвин к тому времени стал опытным спорщиком, с остро отточенным пером и хорошими запасами яда в чернильнице – учеба в религиозном колледже не прошла даром. Он опубликовал статью "Беглая критика обвинения, предъявленного лордом – главным судьей Эйром большому жюри присяжных", разносящую в пух и прах аргументы обвинения. Статья в виде брошюры разошлась по всей стране. В результате суд вынужден был уступить давлению и оправдать всех обвиняемых. После того как раскрылось авторство Годвина, популярность его резко возросла.
Вероятно, он воспринял свое знакомство и сближение с Мэри как долгожданную награду, которую приготовила ему Мать-Природа – в Бога он больше не верил, и Мэри это вполне устраивало. Есть приятная разница между восхищением восторженной девочки и уважением зрелой женщины, которая любит, не идеализируя, прощает и ошибки и слабости, но не прощает упорства в заблуждениях. Годвин признавал, что Мэри куда опытнее его в близких человеческих отношениях, и ему было радостно учиться у нее. Она показала ему, что значит брать на себя ответственность за юные жизни, и он был готов не разочаровать ее, не подвести двух маленьких девочек, за которых отвечал перед памятью их матери.