Другая комната. Здесь - человек в белой куртке.
- Садитесь. Быстро!
Ко мне тянется парикмахерская машинка. Как ребенок, пугаюсь ее стальных челюстей.
- Не надо! - Отвожу в сторону чужую руку.
- Как не надо? Всем - нолевая стрижка.
- Я не преступник! Меня скоро освободят!
Парикмахер держит меня за волосы и усмехается уголком рта.
- За границей были?
- Нет!
- А в оккупации?
- Нет!
- Коммунист?
- Да.
- Десять лет лагерей…
Машинка холодно скользит по голове.
На пол сыплются волосы… Это не мои волосы. У меня не было такой седины.
…Еще комната. Фанерный закуток. Широкая белая простыня. Ослепляющие лампы. Штативный фотоаппарат. Человек в черном халате.
- Садитесь. Не спешите.
Фотограф ныряет под темную накидку.
- Плечи прямее… Анфасик сделаем… На объектив смотрите…
Вылезает из-под накидки.
- Так не годится. Уберите слезы… Голову повыше. Вот так. Попрошу спокой на лице. Внимание!.. Есть!
Вытаскивает кассету. Глядит на меня исподлобья.
- Москвич? Семейный? На какой должности? Понятно… Теперь попрошу к этому столу. Немножко, извиняюсь, ручку запачкаем. Отмоется… Прижмайте ее сюда. Хорошо!.. Давайте пальчики… Прижмайте этот… Сильней, сильней прижмайте!.. И этот… и этот… Все! Вон там - умывальник, мыльце…
…Баня. Заранее открытый душ. По телу льются горячие струи. А внутри дрожь. Она возникает под сердцем, проникает в суставы, бьется в щеках…
…Лифт. Коридор. В нос ударяет карболкой. Камера!
Вхожу. В камере одиноко сидит юноша. Читает книгу.
- Раздевайтесь. Садитесь. Чувствуйте себя свободно! - с горькой иронией говорит он, протягивает руку. - Арутюнян.
Несколько минут, и у нас завязывается разговор.
- Меня скоро выдворят, - сообщает юноша. - Следствие кончилось.
- В чем же вас обвинили?
- Антисоветская болтовня… Я действительно виноват. Всем и всюду говорил, что моего отца в тридцать седьмом без всякой вины расстреляли.
Арутюнян ходит по камере. На нем грязные парусиновые туфли, летние брюки, голубоватая спортивная куртка. Голос спокойный.
- Мой отец был другом Орджоникидзе. Строил Сталиногорск… Сам Ежов приехал на дачу арестовывать его… Я - студент. Взяли летом, прямо из экспедиции… Мне, между прочим, хороший следователь попался. Обещает послать в Караганду. Там, в лагере, мама… Я ужасно боялся, что и ее расстреляют… А вас за что?
- Не знаю.
- Хм!.. Еще Герцен сказал, - рассуждает Арутюнян, - что на земле существует страсть искать виновных.
Он предлагает сыграть в шахматы.
- Что вы? Какие там шахматы!
- Давайте, давайте! Что ж вы и будете так сидеть, нос повесив?
Он высыпает на стол замызганные шахматные фигуры, расставляет их на доске, двигает пешку. Я смотрю на фигуры, и мне кажется, что они слегка дрожат.
- Ну? Ваш ход. Играйте! - настаивает Арутюнян.
Я механически двигаю пешки, фигуры и получаю мат.
- Явный зевок! - заключает юноша. - Сыграем вторую. Ваши белые. - Он поворачивает доску.
Я загадываю про себя: "Если выиграю - через неделю освободят, если нет…" Внутренне улыбаюсь своей наивности, но во что бы то ни стало хочу выиграть! Начинаю хорошо знакомый ферзевый гамбит. Партия длится долго, и наконец моя победа!
Партнер, вижу, обескуражен.
- А вы знаете, - вдруг вспоминаю я, - на сегодня у меня были билеты в театр, на "Отелло"…
- Потеря терпимая, - с дружеской усмешкой замечает Арутюнян.
В камеру приводят арестованного. Надзиратель гремит железной койкой (Арутюнян и я ставим ее около стены), бросает на пол тощий тюфяк, набитый тряпьем, подушку, простыню. Уходит.
Арестованный неподвижно стоит у порога, как бы боясь сделать шаг вперед. Пожилой. Меховая шуба, меховая шапка, в руке - белый узелок. Точь-в-точь Забелин из "Кремлевских курантов"!.. На щеках - слезы. Тяжело дыша, он глухо спрашивает:
- Товарищи… когда все это… кончится?
Знакомимся: Уманец, Роман Емельянович… Начальник управления и член коллегии Госснаба СССР.
Он в оцепенении опускается на край койки. Отчаянным жестом проводит по остриженной голове. Бессильно роняет руки. Немыми глазами смотрит на нас.
- Что они сделали?.. Завтра мне надо было в Совмин… В Госплан… Масса неотложных вопросов!..
Отбой… Ложимся на койки. Лицом - к дверям, к глазку. Руки - поверх одеяла… И вдруг вижу: недалеко от моей койки стоит Отелло - Остужев!.. Белый хитон, серьга в ухе… Певучий голос: "Увидеть, усумниться, доказать…" Мавр вытягивает длинные руки, шевелит пальцами, на них сверкают кольца… А пальцы такие же волосатые, как и у того, в сером халате, что отрывал петли и крючки… Отелло все ближе ко мне, ближе!.. Длинным пальцем, похожим на щупальцу огромного краба, он стучит по изголовью койки…
Я вскрикиваю, сбрасываю одеяло, сажусь…
Надзиратель в коридоре стучит ключом по дверной скобке.
Отваливается фрамуга в двери, просовывается голова в фуражке:
- Ложись!..
На квадрате барачного окна начали выделяться прутья решетки. За ними - предрассветная синь. Уходила злая, черная ночь… А я никак не мог уснуть! Одна за другой всплывали в мозгу живые картины…
Опять тюремная камера.
Скрежещет ключ в двери: за кем-то пришли. Все вздрагивают: на допрос!.. Надо держать себя в руках. Надо являться к следователю внешне спокойным, внутренне уверенным. Но как добиться такого состояния?.. Тебя ведут под дулом револьвера, со склоненной головой, с омертвевшими за спиной руками, ведут по коридорам, как по безвыходному лабиринту. Конвоир стучит ключом по металлической пряжке своего пояса или щелкает пальцами, причмокивает губами, чтоб не было встречных ведомых, чтоб путь был расчищен. Стегает, словно плетью: "Прямо!.. Направо!.. Налево!.. Голову ниже!.. Быстрей!.." Открывает одну дверь, другую, третью, четвертую… И все - коридоры, двери, коридоры… Иногда на кисть твоей руки ложатся чужие пальцы, тебя держат, как пойманного хищника, и толкают, как мешок с костями… Вот попробуй-ка после всего этого быть спокойным, собранным!
А я нахожу опору для души. Внушаю себе: "Каждый шаг, который ты делаешь по этим коридорам, - шаг к Вере, к освобождению! Ты должен пройти весь тягостный путь, и чем чаще тебя будут вести по нему, тем скорее вырвешься отсюда, где сейчас ты - лишь тень человека!"
- Кто тут на "Д"?
Называю свою фамилию.
- Слегка!
И я иду, иду с самым сильным оружием в сердце - с верой в правду. И меня не пугают ни коридоры-склепы, ни холодная сталь револьвера, направленного в меня, ни цепкие пальцы конвоира.
…Кабинет следователя. Я сижу в углу, за столиком. Вытянутые руки лежат на коленях: таков порядок. Чумаков говорит с железной маской на лице:
- Мы арестовали вашу жену…
И смотрит, какое впечатление производят его слова.
Меня охватывает ужас. "Вера в тюрьме?!. За что, во имя чего губят нас обоих?!"… Представляю ее в камере: испуганное, мокрое от слез лицо… Меня начинает трясти… Невидимо для следователя (так мне кажется!) стискиваю зубы, вдавливаю кончики пальцев в колени.
- Она раскрыла ваше вражеское лицо, - говорит Чумаков.
Держит в руках лист - якобы протокол допроса, читает "разоблачение". Читает, но не показывает.
У меня камень отваливается от сердца… "Давнишний, истертый прием… А если… если все-таки арестована?.."
Вслушиваюсь в каждое слово, которое монотонно произносит Чумаков… Беспардонное вранье! Следователь абсолютно безграмотен в такой науке, как психология.
А было в те дни совсем иное, о чем я узнал позже, от самой жены…
Она так верила в мое немедленное возвращение, что каждый вечер, в одиннадцать часов, накрывала стол, ставила закуски, кипятила чайник, прятала его под матрешку и, надев пальто, накинув на голову теплый платок, шла к зданию МГБ (мы жили неподалеку, в Комсомольском переулке). До поздней ночи ходила мимо глухих чугунных ворот, ждала, что откроется калитка и выйду я… Но дважды или трижды ударяли часы на Спасской башне, гасли уличные фонари, тьма окутывала все вокруг и только матово выделялся в ночи на доме цоколь из лабрадора - черный, с яркими прожилками. Цоколь страшил Веру, почему - она не понимала. Уходила домой, прибирала все со стола, выливала воду из чайника, падала на кровать и лежала с открытыми глазами…
Так продолжалось недели три после моего ареста.
Однажды утром она уехала на кладбище в Перловку. Там похоронена ее мать. И вдруг увидела на чужой могиле черный памятник из такого же Лабрадора, что и пугавший ее цоколь. С того дня перестала ходить к воротам МГБ, к моей "могиле"…
- Вы в тридцать втором году организовали в редакции воронежской газеты "Коммуна" антисоветскую группу из четырех литературных сотрудников. Подтверждаете?
- Ложь.
- Ваша группа имела задачу свергнуть Советское правительство и создать новое, коалиционное. Признавайтесь?!
- Вы не назвали еще одну задачу этой группы.
- Какую? - настораживается Чумаков.
- Мы хотели закрыть Америку.
Чумаков вскакивает со стула, кричит:
- Вы издеваетесь над следствием!
- Нет. Следствие издевается надо мной.
Он плюхается на стул, схватывает ручку, начинает что-то писать.
Пауза тянется долго. Я нарушаю ее. Напрягаю все силы, чтобы говорить спокойно.
- А ведь может случиться, гражданин следователь, что мы с вами встретимся на свободе… Пришлю вам и вашей Наде билеты на премьеру моей пьесы…
- Откуда вы знаете Надю? - с недоумением, переходящим в тревогу, спрашивает он.
- У вас плохая память, гражданин следователь. А это большой ущерб при вашей профессии… Вы как-то в моем присутствии говорили из кабинета по телефону. Вызывали Чумакову. Называли Надей. Сказали, что у вас билеты в Малый театр. Расписывали зрительный зал: яркий свет люстр, шуршание платьев… Так сказать, морально меня подавляли… Забыли?.. К вашему сведению, подследственные хорошо, на всю жизнь, запоминают каждое слово, которое им говорится.
- Никогда, мы с вами не встретимся. Из лагеря вы не вернетесь! - Глухо, не глядя на меня, произносит Чумаков.
Вызывает конвоира:
- Уберите!
Заскрипел топчан: Юрка заворочался. Он всегда перед утром спит особенно беспокойно, отчаянно скрипит зубами, мечется будто в бреду.
Я взялся опять считать до ста, до двухсот, до тысячи… Все равно сна нет и нет!..
Вспомнился редактор Швер. Редкие черные вьющиеся волосы, острый нос, тонкие ярко-красные губы, под очками - широко раскрытые близорукие глаза… Душевный человек, одаренный журналист… Хорошо с ним работалось!.. Что думал он, коммунист с юных лет, когда и его вели на расстрел?..
Весна тридцать пятого… Возбужденный, радостный, приходит Швер в редакцию "Коммуны". Только что при нем Варейкис говорил по телефону со Сталиным… Я вижу и Варейкиса, наполненного энергией, сияющего, словно сам был при том разговоре, как бы слышу его живой голос… "Благодарю за доверие, Иосиф Виссарионович. Для меня высокая честь - возглавлять партийную организацию края, носящего ваше имя. Завтра выезжаю в Сталинград. Не беспокойтесь: план весеннего сева по Воронежской области будет перевыполнен…"
…Сталинградский тракторный завод… Главный конвейер… Варейкис беседует с рабочими. Я записываю в блокнот вопросы, ответы… Идем в красный уголок. Стол, покрытый кумачовой скатертью. На столе - бюст Ленина, вдвое больший бюст Сталина и маленький гипсовый - Варейкиса.
- Сейчас же уберите! Зачем вы это сделали? - решительно говорит Иосиф Михайлович, указывая на свой гипсовый портрет.
Секретарь партячейки смущен. Прячет бюстик в шкаф, чем-то оправдывается. Варейкис обращается ко мне:
- Запишите, что "старатели" водятся не только на добыче золота!
…Хабаровск. Варейкис уехал по вызову ЦК, Швер, по командировке крайкома партии, - в Комсомольск-на-Амуре… На мой редакционный стол ложится длинная полоса бумаги - переданный по телетайпу из Москвы "Обзор печати", озаглавленный: "Кто редактирует "Тихоокеанскую звезду"?" Читаю: "Швер - враг… пособник троцкистов… Швер долгие годы был связан с Варейкисом…"
"А разве такая связь - преступление? Ведь Варейкис… - И холодею от догадки. - Неужели и Варейкиса… Так пишут только о разоблаченных…"
Читаю дальше:
"Швер притащил с собой в Хабаровск длинный хвост темных личностей из Воронежа и Сталинграда…"
- Какой же "хвост", если из Воронежа и Сталинграда я здесь один?! И никаких темных дел за собой не ведаю! - говорю я заведующему партийным отделом редакции Вигдоровичу.
Маленький, круглый, с лоснящейся бритой головой, Вигдорович стоит около моего стола и щурится, как стрелок перед выстрелом.
- Что делать с обзором? - спрашивает он с нарочитым хладнокровием, заложив руки в карманы.
- Как что? Обзор передан, и мы обязаны опубликовать его в очередном номере.
Красным карандашом пишу на уголке листа: "В набор".
…Подъезд краевого управления НКВД. Вхожу. Прошу пропуск к должностному лицу.
Начальник отдела слушает меня, мешая ложечкой сахар в стакане чаю.
- Мне известно, что Швер арестован, - заявляю я. - Что с Варейкисом - не знаю, но, судя по обзору печати, он уже не секретарь Хабаровского крайкома партии… И Швер и Варейкис пригласили меня на работу в "Тихоокеанскую звезду". И "длинный хвост темных личностей" - это я, в единственном числе. Прошу меня арестовать и убедиться, что я вовсе никакая не темная личность.
У начальника брови взлетают на лоб. Улыбается.
- Сам просит арестовать?! Впервые такое… Мы вас, Дьяков, не знаем. В Хабаровске вы всего два месяца. Возвращайтесь в Сталинград, там вас, если надо, и арестуют. А пропуск на выезд из Хабаровска можете получить.
…Сталинград. Областное управление НКВД. Повторяю то же самое и тоже прошу арестовать меня и все выяснить. Этот начальник не улыбается, он хмурится и раздраженно говорит:
- Уходите! Когда нужно - выясним!
…Опять лицо Чумакова со злобной ухмылкой.
- Почему же, если я такой преступник, меня тогда не арестовали? - спрашиваю у него.
- Не до вас было… Всякому овощу свое время!
Ильин вскрикнул во сне. Громко вздохнул Юрка, должно быть, сотый раз перевернувшись на топчане. Я стал считать: "Раз, два, три… десять… двадцать…"
…Пустыня. Каракумский автопробег. Тридцать третий год… Машины вязнут в барханах… Калейдоскоп лиц: кинооператоры Кармен, Тиссэ… командор Мирецкий… инженер Станислав Желнорович… шоферы Уткин, Линде… журналисты Эль-Регистан, Диковский, Лоскутов, Босняцкий, Бронтман… Мы выливаем в радиаторы последнюю питьевую воду из своих фляжек… Моторы оживают…
Под их гул, принесшийся ко мне из далеких лет, я наконец заснул.
Утром, только сняли замок с дверей, ушел в канцелярию. Утомленный бессонницей, измученный, сидел над документами, ошибался, переписывал.
День был пасмурный. Окна покрылись черными точками: прилетела мошка. Все казалось серым: и люди, и бараки, и низкое небо. Я как бы внутренне ослеп. Когда на короткие минуты канцелярия пустела и куда-то выходил Толоконников, чудилось, что я снова в тюремной одиночке, что в этом комнатном четырехугольнике кончается мир.
В дверях вытянулась фигура Дорофеева.
- Получил! - радостно выкрикнул он, показывая на конверт. - От Галочки!..
И тут же улетучился. В окно было видно, как ликующе шагал он по двору.
Пришел Баринов. Приказал объявить, что впредь по средам будут занятия с фельдшерами для повышения квалификации, а по пятницам - научные конференции врачей. Позвал меня в кабинет. Надевая белый халат, спросил:
- Вам что, нездоровится?
- Неважно себя чувствую…
- Кровоточит? Где перевязывают?
- В седьмом.
- Будете ходить в первый, к Перепелкиной.
Шагнул к цветам, занимавшим угол кабинета. Пощупал листья. Спросил через плечо:
- Пенициллин из дома выписали?
- Недавно выписал.
Майор резко обернулся.
- Как - недавно? Я же разрешил еще три месяца назад!
- Но ведь письма… два раза в год.
- Можно было в порядке исключения…
Он уселся в кресло за письменным столом. Молча и тупо глядел на усыпанное мошкарой окно, короткими пальцами выстукивал что-то по столу.
- Поздно вечером придет этап. А завтра отсюда будем отправлять. Можете готовить документы и после отбоя.
- Слушаюсь.
- Толоко-о-о-нников! - стегающим голосом выкрикнул Баринов.
Петр Степанович тут как тут.
- Цветы поливаете?
- Так точно. Утром, вечером. Клумбы в порядке.
- Да не на клумбах. А вот эти, комнатные!
- Поливаю.
- А почему они вялые?
- Не могу знать! Под стать людям, наверно.
Баринов наморщил лоб. Помолчал.
- В кладовке… ваши банки?
- Так точно.
- Где взяли? В аптеке? Только не врите.
- Так точно. Не вру.
- Зачем они вам?
Толоконников замялся. Через очки поглядел на Баринова. Ответил простодушно:
- Огурцы буду солить.
- Что?! Какие огурцы?
- Обещали семена в посылке…
- Запрещаю! Банки вернете в аптеку. - Баринов встал. - Ни к чему разводить тут "гастрономы"!.. Я в морге, на вскрытии…
Уходя, сказал мне:
- Старайтесь меньше двигаться. Дней на пять выпишу вам диетпитание.
"Что-то он не такой, как всегда, - размышлял я. - Даже заботливый. Не намерен ли подлечить меня и скорее на этап?.. Так для этого вовсе не требуется диетпитание!.. А может, все сделала Нина Устиновна?.. Она мне поверила, я знаю. Увидела во мне человека. Теперь на многих из нас начнет глядеть другими глазами… А у нее, несомненно, был разговор с Бариновым. Неужели тоже призадумался? Но ведь он - сплошное недоверие и подозрение!"
Только я закончил подбирать документы на очередной этап из больницы, как пришел мой товарищ по тюремной камере Яков Моисеевич Ром - бледный, с глубоко ввалившимися щеками. Пришел проститься. Уезжал на лагпункт для инвалидов.
- Язву-то залечил? - спросил я.
- Какой там! Иногда, знаешь, так скрутит, что думаю - конец. А резать не хотят, боятся за сердце…
Он положил на барьер книжку "Маркизетовый поход". Вздохнул.
- Вот… Спасибо тебе… Все эти месяцы она была со мной…
Скрипнула дверь. Появился начальник больницы майор Ефремов: свежее, с оттенком синевы, бритое лицо, новый китель с погонами, отливавшими золотом. Мы вытянулись по команде "смирно".
- Баринов у себя?
- Уже в морге! - ответил я.
Ефремов слегка улыбнулся.
- А вы что, на этап? - спросил он у Рома, стоявшего в выцветшей инженерской фуражке.
- Да, гражданин начальник, выписали. Привез сюда язву и увожу ее.
- Фамилия?
- Ром.
- Статья? Срок?
- Десять лет. Десятый пункт.
- Ваша профессия?
- Старый большевик.
Ефремов прикусил губу. Сказал тише:
- Я имел в виду вашу специальность…