И вдруг скорчился, застонал.
- Укол - и на койку! - обеспокоенно распорядился Николай Дмитриевич.
После укола Оресту Николаевичу стало лучше. Он лежал на топчане в дежурке. Меня не отпускал, держал за руку. Пальцы у него были холодные, влажные.
- Сейчас не умру, не умру, - твердил он. - Вы знаете, почему я до сих пор живу?
Сам отвечал:
- Им не удалось убить во мне убежденности… - Голос его надломился. - Они отняли у меня все, все!.. И даже глаз повредили… Но заставить мыслить по-иному не смогли. - Орест Николаевич прислушался. - Тихо!.. Скорый поезд… По стуку колес угадываю… Не знаю, как у вас, а у меня чувствительность обострилась до предела… Скажите, у вас вкусовых галлюцинаций не бывает?.. Я иногда днями не могу отделаться от навязчивого вкуса лимона… И вам это знакомо?.. Турецкие хлебцы любил, покупал в булочной, около "Националя"… И калачи свежие тоже… теплые, посыпанные мукой… "филипповские"!
Задумался. Помолчал. И снова:
- У меня сильно развились и болевые ощущения. Ведь мою кожу дубили не только в Лефортове, но по десяткам других тюрем, пересылок… Старались сделать себялюбцем, шкурником, обозлить на все и вся… А знаете, что более всего раздражало моих следователей? Я не уступал им и грана своей гордости. Ни грана!..
Он мучительно перевел дыхание.
- За эти годы я много повстречал в тюрьмах и лагерях настоящих коммунистов. Не знаю, не слышал, чтобы хоть один отрекся от партии!.. Не слышал! - горячо повторил Конокотин и стал подниматься с топчана.
- Куда вы?
- Ничего, ничего… Так лучше дышать.
В коридоре раздались громкие голоса. В дежурку вошел взбудораженный Флоренский.
- Привезли девочку, полтора года, - сказал он, шагая из угла в угол. - Воткнула себе в живот бабушкину иголку. На рентгене не обнаружили. А где-то она сидит!.. Отец - оперуполномоченный с соседнего лагпункта. Требует оперировать… А не найду, тогда что? Ведь это все равно что искать иголку в стоге сена!.. Пусть в Тайшете, я не могу. Срок и без того у меня на всю жизнь… А девочка - прелесть, глаз не оторвешь!
В дверях дежурки появился офицер.
- Доктор!
Флоренский остановился.
- Гражданин начальник! Еще раз повторяю: гарантии нет! Везите дочку в Тайшет.
- Я доверяю только вам!
- Поймите же, надо наверняка! Не в кармане будем искать!
- Тогда поедем в Тайшет вместе! - решительно объявил офицер. - Я все организую, попрошу Комиссарчика. - И сразу умоляюще - Николай Дмитриевич… товарищ Флоренский!
В коридоре - детский плач.
- Николай! Ребенка надо спасать! - сказал Конокотин и стал натягивать белый халат.
- А, черт вас возьми! Идем опять в рентгеновский!
…Флоренский приступил к операции. При повторном рентгене как будто определился еле видный признак иголки. Но минуты бежали, а иголка не прощупывавалась.
По коридору сам не свой ходил офицер. Тревожно глядел на дверь операционной. Там все тихо… Десять, двадцать, двадцать пять минут!..
А хирург все искал, искал, словно ждал чуда. Чуда не было… И вдруг - мизинец наткнулся на острие. Иголка в сальнике!
По щекам Флоренского потекли слезы. Он покачнулся.
- Орест! Протри мне очки…
Спустя несколько минут Флоренский вышел в коридор - в шапочке, фартуке, резиновых перчатках.
- Получите… окаянную!.. - Он протянул иголку офицеру и устало прислонился к стене.
На штрафную!
С утра только и было разговора, что о предстоящем собрании. У всех поднялось настроение. Шутили: "А в профсоюз будут принимать?"
Эмир торжественно распахнул двери клуба. Поставил стол для президиума, накрыл кумачом, даже принес графин с водой. Клуб выглядел нарядным. Стены были украшены репродукциями с полотен Третьяковки и копией картины Айвазовского "Девятый вал". Ее написал Эмир. Вышло аляповато, но волны вздымались…
Днем в канцелярию явился больной. Спросил, желчно усмехаясь:
- Ты статистик?
- А что надо?
- Есть надо.
- Из какого корпуса?
- Из морга.
- Говори серьезно. В чем дело?
- Вполне серьезно. Бывший мертвец.
- Не валяй дурака!
- Я не валяю. Это со мной валяют… Захоронили, а я вот - здравствуйте!
Выяснилось, что старший санитар туберкулезного корпуса подал ошибочные сведения. Исказил фамилию умершего, вместо "Ивлев" написал "Ивлин". А были и тот и другой, только в разных отделениях. Сняли с довольствия не умершего, а живого.
Ошибку мы исправили. Больной получил всю норму дневного питания. Повеселел.
- Теперь буду жить!
Об инциденте с "мертвецом" узнал Эмир.
- Хорошо бы сочинить сатирическую сценку, - предложил он, - подтянуть санитара-растяпу! Посоветуюсь с Лихошерстовым…
Наступил долгожданный час общего собрания заключенных. Открыл собрание Ефремов. Прораб Иванишин, волнуясь и краснея, отчего пупырышки на его лице стали похожими на капли свежей крови, доложил о лесоповале и строительстве за зоной. Называл цифры - кубометры, погонные метры, заделы, переделы, - никто ничего толком не понял.
Первому в прениях дали слово Акопяну. Он подошел к столу президиума, важно налил в стакан воды из графина, вызвав в зале смех. Выпил.
- Не люблю много говорить, люблю делать, - заявил он. - Моя бригада на строительстве первая? Первая. Мы ничего не просим. Только одно просим: дайте всем ботинки тоже первый срок.
- Дадим! - подтвердил Ефремов.
- Очень хорошо! Больше ничего не просим. Еще только просим: инструмент направлять лучше, пожалуйста… Бояться не надо, никого резать не будем… А то пила пыщит, понимаешь, а не пилит!
- И это сделаем, - улыбнувшись, пообещал Ефремов.
Комиссарчик согласно кивнул головой.
Невропатолог Бачинский вышел, поскрипывая протезом. Говорил уверенно, спокойно:
- Нуте-с, что же сказать?.. Физиотерапевтическое отделение снизило количество койко-дней. Нам удается восстанавливать трудоспособность у гипертоников. Применяем свой метод лечения: обыкновенную валерьянку. Вам известно, что у некоторых больных давление подскакивает до двухсот сорока. А двести, двести двадцать - обычное явление.
Он выпрямился.
- Смею доложить: из десяти больных семь, а то и восемь возвращаются к труду. С разрешения полковника Евстигнеева, - закончил Бачинский, - пишу здесь научный труд по гипертонии. Материал, прямо скажу, редчайший.
Флоренский принес на собрание несколько железяк. Пояснил, что представляет собой прибор, который, по его убеждению, позволит быстро и эффективно лечить переломы конечностей.
- Вам никто не мешает с научной работой? - спросил Комиссарчик. - Если что… - к майору Ефремову. Все будет в порядке.
- Благодарю вас, - ответил Флоренский. - Есть одна помеха: номер на спине.
Комментариев не последовало…
Затем слова попросил я. Вышел к столу: кумачовая скатерть, графин с водой, за столом люди… Все, как прежде, как всю жизнь!
- Сегодня мы обсуждаем вопрос о повышении производительности труда, - сказал я. - В труде весь человек раскрывается! Нужно только увлечь работой, заинтересовать, чтобы делал он все со смыслом, понимал, что приносит пользу общему делу. Тогда и больных среди заключенных будет меньше!.. Почему бы не объявить по всей трассе соревнование производственных бригад? Учредить переходящее знамя! Тем, кто его завоюет, выдавать добавочное питание! А лучших представлять к зачетам, снижать сроки!
Заключенные громко зааплодировали.
- Тогда, товарищ майор, люди обретут… Простите… Гражданин майор!.. Тогда люди обретут такую силу духа, такое сознание, что…
Лихошерстов вскочил, злобно уставился на меня.
- Что вы тут несете? Забыли, где находитесь?! Уж очень шибко шагаете! На пятки наступим!
Сидевший около меня Миша Дорофеев блеснул очками.
- Хо-хо!
- А вы что? - не отступал я. - Воспитателем называетесь? Подписка на заем разрешена? Научные конференции проходят? Общие собрания можно? А почему соревнование нельзя?.. Где же логика? Вы обязаны возвращать людей к нормальной советской жизни!
У Лихошерстова исказилось лицо.
- Вы окончательно распоясались! - выкрикнул он. На рыжеватом лице выступил пот. - Поучать вздумали?! "Люди, люди!.." А сами издеваетесь над человеком!
- Над кем? - оторопел я.
- Над больным!.. Не виляйте хвостом!.. Нарочно людей в лагере озлобляете!.. Сняли с питания, зачислили в покойники, а когда этот "покойник" пришел в канцелярию, вы что сказали? "Принеси справку из морга, что ты живой!"
- Неправда! - вскипел я. - Эмир! Это ты так доложил?
Эмир смутился, отвел глаза в сторону.
Я перевел взгляд на Лихошерстова.
- Гражданин лейтенант! Я заключенный. У меня никаких прав. А у вас все права, кроме одного: лгать!
…Настал и день самодеятельного концерта. Мне поручили конферанс. Перед началом я стоял на сцене и в дырочку на занавесе смотрел в зал.
В первом ряду - лагерные начальники, вольнонаемные врачи и комиссия из Тайшета: двое военных, розовощекий штатский и женщина средних лет в черном костюме. С ней беседуют Ефремов и Комиссарчик… Лихошерстов, выпячивая грудь, разговаривает со штатским. Лейтенант Кузник сложил руки на животе и, вобрав голову в плечи, скучно глядит на занавес.
Во втором, третьем и четвертом рядах - медики-заключенные, работяги. Дальше - больные в халатах. Клуб переполнен, стоят в проходах. В дверях - надзиратели.
Миша Дорофеев дернул меня за рукав, подморгнул:
- Не забудь насчет "лихошерстовых пяток"… Нельзя ему спуску давать. Протяни палец, схватит за руку!
Занавес раздвинулся. В глубине сцены - силуэт кремлевской башни с зажженной рубиновой звездой. Шумные рукоплескания.
Вышел хор. Появился Берлага, конечно, не во фраке, а в тесной лагерной куртке. Повернулся спиной к залу. На белой тряпке чернели три цифры, чернели, как три широко раскрытых глаза…
Концерт открывался кантатой о Сталине. Хор запел. В первом ряду задвигались. Заключенные от неожиданности сжались, подергивали плечами, переглядывались. Исполнив кантату, хористы покинули сцену при гробовом молчании зала.
К рампе вышел Ватолин.
- Я прочту стихи о матерях, которые не оставляют в беде своих детей… - Он произнес это чуть слышно и начал читать:
Ты простишь ли мне, что, бурей скошенный,
В дом привел нежданную беду?
Не кори меня, моя хорошая,
За мою бескрылую судьбу…
Черная лента на голове Ватолина рисовалась мне траурной повязкой…
Закончил… Скомкал листок. В зале безмолвное напряжение. Затем громкие хлопки и чей-то тонкий голос: "Спасибо, Володя!"
Ватолин растерянно улыбнулся и быстро ушел за кулисы.
Заполняя паузу, я сказал, что концерт наш сегодня и лирический и критический. Посоветовал бороться внутри лагпункта не только с недостатками, но и с плохими привычками, как например со зряшными придирками друг к другу. И бросил в зал:
Многие привычки гадки,
Но скверней не отыскать -
Пятки попусту хватать!
Лихошерстов побагровел, понял, в чей огород камешек…
Миша Дорофеев исполнил на балалайке гопака и комаринского. Комическое вокальное трио во главе с санитаром Славкой Юрчаком насмешило всех куплетами - "Мандолина, гитара и бас". И завершил первое отделение опять-таки хор. В зал поплыла любимая мелодия:
Ты взойди, взойди, солнце красное…
Многие заключенные поднялись со скамеек, словно боялись, что песня улетит и они ее не поймают, не задержат, не оставят у себя…
Неумолкаемо длилась овация.
Шумные хлопки вдруг перекрыл истошный крик. Бледный, трясущийся человек в черном больничном халате шел к сцене, расталкивая стоявших в проходе.
- Я советский человек!.. Почему у меня номер?.. Я сове….
Его схватили и выставили во двор.
В антракте за сцену пожаловал Лихошерстов. Сытое, самодовольное лицо его лоснилось. Говорил с Эмиром. Мы узнали, что тайшетское начальство довольно концертом.
Меня подозвал стоявший в кулисах, загримированный под советского генерала фельдшер Анатолий Медников. Он потихоньку, в рукав, курил. Нарушителя загораживал своей длинной фигурой Федя Кравченко.
"Жестокая ирония!" - подумал я, взглянув на Медникова.
Тяжкая судьба сложилась у этого человека, когда-то организатора ивановской комсомолии… В тридцать седьмом его оклеветали, приговорили к десяти годам, отправили на Колыму. В тридцать девятом вызвали на переследствие. Два с лишним года держали в одиночке, а затем пристегнули к надуманному "военному заговору". Какими только "методами", вплоть до инсценировки расстрела, не заставляли Анатолия "признаться", но неистовый комсомолец не поддался. Его причислили к лику "опасных", прибавили к сроку еще пять лет и вновь - на Колыму. Но не довезли. В бухте "Находка" списали по акту больным - "сактировали", как говорят в лагере. После сформирования "спецконтингента" привезли в Тайшет.
И вот он - "военный заговорщик" - в форме советского генерала.
- Берегись Лихошерстова! - предупредил меня Медников. - Имей в виду: когда в руках недалекого человека власть - это опасно!.. Ты знаешь, какой номер он выкинул с нашим дневальным Вэтэо? Хотя вернее будет сказать - Вэтэо с ним?
Я слышал об этом как-то вскользь и думал - не анекдот ли?
- Сам свидетель! - подтвердил Медников.
…Лихошерстов подозвал сутулого, робкого на вид Вэтэо и спросил:
- Кто у нас может за два дня написать хорошую пьесу об органах?
- О каких органах? - осторожно задал вопрос дневальный. - О легких, о сердце?..
- Болван! О советской разведке!.. Чтоб в одном действии, с драматизмом, и с одними мужчинами.
Вэтэо, обычно малоречивый, исполнительный, разозлился. В нем заговорило оскорбленное профессиональное самолюбие. Он стоял перед Лихошерстовым, кусая губы.
- Ну? Так кто может?
- Шекспир! - вырвалось у дневального.
- А он в каком корпусе?
- В туберкулезном. Открытая форма.
- А, черт его забери!.. Все равно, приведи ко мне!
Вэтэо опешил. Это же - карцер и этап!.. Он заглянул в пятый корпус к своему лагерному другу поделиться безвыходным и угрожающим положением. Лежавший на койке старик одессит услышал, поднялся.
- Давай халат! Я сойду за Шекспира! - решительно заявил он. - А что мине будет?..
Дневальный-театровед проинструктировал самоотверженного старика и доставил его в КВЧ.
- Фамилия? - спросил Лихошерстов, держась на расстоянии от коварных палочек Коха.
- Шекспир, Вильям! - не моргнув глазом, ответил одессит.
- Умеешь писать пьесы?
- А почему нет?
- Сколько на воле написал?
- Без малого - сорок.
- В театрах ставились?
- Об чем речь?.. Преимущественно в лондонском театре "Глобус"…
- Ишь ты какой!.. Статья?
- Шестой пункт.
- Шпион?
- Говорят, да. Пусть будет да.
- Срок?
- На полную катушку.
- "Герой"!.. Так напишешь за два дня пьесу?
- А почему нет?.. Не привыкать.
- Дневальный тебе сказал - какая нужна пьеса?
- Сказал. Мине нужен только удар камертоном. А музыка - будет!
- Иди исполнять!
- Исполня-ять?.. Сначала надо написать, - как бы не поняв, заметил старик.
- Исполнять мой приказ! - сурово пояснил Лихошерстов.
Через час "Шекспир" и его "антрепренер" все же были посажены в карцер "за выпад против офицера"…
…Медников с таким актерским мастерством, в лицах, нарисовал эту картину, что удержаться от смеха было невозможно. Мы все трое откровенно, во весь голос, хохотали. Проходивший мимо Лихошерстов покривился.
- Дисциплина! - резко сказал он. - В зале слышно.
Мы притихли…
Второе отделение началось сценкой из прежней постановки "Весны на Одере". Как всегда, с блеском играл Медников. В прошлом году, после премьеры, его поощрили за великолепное исполнение роли советского генерала дополнительным питанием на три дня. Но мне казалось, что сегодня Анатолий с трудом вел сцену: его разбирал смех…
Саша Кравцов - бывший хорист Большого академического театра СССР - щуплый, с ястребиным лицом, спел "Я помню чудное мгновенье" и на бис - "Где ж ты, мой сад"… Кравцова сменил фельдшер восьмого корпуса Аксенов, в прошлом солист Иркутского театра оперетты, с выпученными голубоватыми глазами и сохранившейся актерской внешностью.
За кулисами, пока пел Аксенов, ко мне подъехал с разными лясами Эмир. А потом вдруг сказал:
- Следующим номером объявляй фельетон.
- Какой фельетон? В программе его нет.
- Подготовили. Объявляй!
- А кого прорабатывают?
- Тебя!
- Меня?! За что?
- За "мертвеца".
- Это же подло!
- Лихошерстов приказал…
- Не буду объявлять! - категорически отказался я.
- Тогда придется мне…
Эмир вышел к рампе. Со сцены он всегда почему-то шепелявил:
- Шченический фельетон! В роли медштатиштика наш "Карандаш". Ожившего мертвеца исполняет Олег Баранов!
Ложь была инсценирована…
Не дождавшись окончания концерта, я смыл румяна и ушел в барак, в тишину.
Ночью у меня поднялся сильный жар. Голова и лицо покрылось сыпью. Пришел Бачинский. Осмотрел.
- Нуте-с?.. Нуте-с?.. Перенервничали, молодой человек!
Поместили меня в четвертый корпус, в палату, где лежали агроном с Украины (умирал после инсульта), гитлеровский староста с "пляской святого Витта" и харбинец-радиодиктор, с которым я встретился на Новосибирской пересылке, сын русского белоэмигранта. От стен пахло плесенью.
Днем дважды появлялся в корпусе Баринов. Подходил ко мне, интересовался температурой.
Бачинский позвал меня в процедурную.
- Учтите, главный врач целый месяц не был у нас, а сегодня уже вторично. Это он к вам. Имеете солидную защиту!
- Преувеличиваете, Ярослав Владимирович. Баринов не защитник для нашего брата. Разве не знаете его знаменитую фразу: "Прежде всего я чекист, а потом уже врач"?
Бачинский задумался.
- Где-то я читал замечательную мысль: "Все победы начинаются с побед над самим собой"!
Однажды я вышел на корпусное крылечко. День был ветреный. Мошка притихла.
Неподалеку проходила Череватюк.
- Здравствуйте, гражданин начальник!
Она подняла голову.
- Здравствуйте.
Остановилась. Посмотрела в мою сторону. Скрылась в дверях канцелярии.
У меня внезапно созрело решение. Вернулся в палату… Карандаш стремительно забегал по бумаге: "Что я делаю?! Это невозможно! Я же заключенный!.." Но какая-то сила толкала меня.
Немного погодя я вошел в кабинетик Нины Устиновны.