ГЛАВА ВТОРАЯ
Первые шаги ростовского подполья. Арест Мурлычева.
Тяжело работать в тылу белых: по подозрению хватают и расстреливают. Со всей России сбежались шпики на Дон. Кажется, что каждый хорошо одетый - шпик.
Но когда в массах пробуждается мужество - никакие угрозы не страшат. И молодежь неудержимо тянулась к подпольной работе.
Предчувствовали ли они, что их ждет, хотя бы смутно, хотя бы черной ночью, когда неожиданно просыпаешься от гнетущей предсмертной тоски?
Остался в Ростове Шмидт. Слесарь. Небольшой, энергичные скулы, белое лицо. Шмидт, это уже после он назвал себя так: подпольнику нужно иметь кличку. Остался, потому что был болен. Первый месяц скрывался, боясь дневного света, людей. Потом, как-то вечером вышел на Садовую - и растерялся: так бурно, весело вокруг - снуют толпы жизнерадостной молодежи, пьянит мелодичный смех девушек, проносятся ярко освещенные трамваи, блестящие экипажи; город стал чужой, незнакомый; никто на него не обращает внимания; так странно, волнующе-приятно, дышится свободно, разгорается желание борьбы. Так что же это: можно жить? На улицах людей не ловят, не режут? Прятаться, оказывается, куда страшней.
Потянуло к товарищам. Нужно было подумать о заработке. Осмелел, обратился за помощью к брату, занимавшему на одном из заводов солидное положение; тот посодействовал и Шмидт поступил туда работать. Встретил там старого товарища, Мурлычева. Он тоже слесарь и тоже был когда-то членом горсовета. Шмидт легонечко поддел его:
- Ну, что, работаем во славу Всевеликого?
- Работаем, своими руками себе кандалы куем.
Смотрят друг другу в глаза спокойно, тепло, а в глазах бесенята: "Ведь свой же, вижу тебя, шельмеца, насквозь". После работы прошлись вместе, быстро сговорились - и так весело, игриво стало, будто попали к своим на Советскую сторону.
Шмидт предлагает:
- Нужно с партией связаться, просить помощи, работников, литературы. Ехать нужно через фронт.
- Одному ненадежно: заарестуют - и никто не будет знать, будешь поджидать тут до прихода красных. Стой, - и он задумчиво проговорил:
- Знаешь, Шмидт, есть у меня на примете парень, косорукий. Через фронт перебираться - в самый раз. Вот с ним и поеду, а ты подбирай, прощупывай ребят… Вот только согласится ли он… Да ты, может, знаешь его - Левченко Емельян, ну?.. Живет на 1-й линии, такой бледный, худой, лицо узкое. Знаешь?.. Сомневаешься? Нетвердый?… Ничего, проверим, не подойдет - другого подыщем. Есть такое дело?
И Емельян согласился. С’ездил с ним Мурлычев в Советскую Россию; вернулись возбужденные, веселые, наперебой рассказывают о тысяче приключений и опасностей поездки; каждого подмывает хвастнуть, как они держались молодецки, не хуже настоящих подпольников. Они связались в Курске с Донбюро, получили 5000 рублей и корзину воззваний ВЦИК.
Донбюро предлагает представить план работы. Какой же им план? Чутье подсказывает: нужно типографию наладить, размножать воззвания, выпускать газету. Кто будет писать? Да уж как-нибудь сами. Связались с наборщиком Селивановым - он старый член партии, и к тому же одной ноги не имеет, тоже кстати, - кому он нужен? Через него купили шрифта пуда два, бумаги с пуд. Бумага приметная, розовая, да для начала сойдет. Перетащили в сумерках свою драгоценность в квартиру Мурлычева. Живет он с родителями - отец-старик, мать - не подозрительно. Летом русская печь не топится - в ней и сложили.
Но как это сложить, спрятать все это и не попробовать, не увидеть своими глазами долгожданные воззвания своей работы? Попросили Селиванова, тот набрал воззвание, обложил пластинками гранки, плотно обвязал их, прокатил валиком по краске и по гранкам. Наложил лист бумаги, одной рукой придержал, другой - провел щеткой по бумаге несколько раз - и воззвание, свеже-пахнущее готово. Сделал несколько оттисков - конечно, не то, что в настоящей типографии, рыхлые буквы выходят, иногда мажет, двоит, - но ничего, читать можно.
И пошла работа. Вечерами отпечатают сотню-полторы воззваний, газет, а ранним свежим утром, когда на заводы потянется бурливая рабочая молодежь да суровые отцы их - пошли по рукам воззвания. Рабочие оживились: "Наши работают, здесь же; несколько ловких ударов в сердце врага - и он будет разбит!" А ребята подбирают товарищей, осторожно подходят к каждому рабочему: знают, что в их среду влипают шинков. Организовали ячейку на заводе "Лели", в трамвайном депо, на гвоздильном заводе, среди портовых грузчиков, на водопроводе. В случае чего - перекинул пачку воззваний, а там они уже сами разлетятся по рукам. Работать легче.
Тут брат Шмидта видит - неисправим парень, - предложил ему: "Или - или". Пришлось уйти с завода и целиком отдаться нелегальной работе. А Емельян тем временем банку с тестом - под обрубок руки, воззвания в трубочке - в карман, и пошел. Кому он нужен, калека несчастная? А он все норовит наклеить под носом стражника, в самом опасном месте.
Но Донбюро требовало план, как условие для признания организации. И зачем им этот план? Мурлычев - к Шмидту: "Садись, чего-нибудь там пропиши, ты - грамотней". Состряпали, собрали делегатов от ячеек рабочих, утвердили. Снова послали Емельяна в Донбюро: парень оказался находчивый.
А работа идет. Связались с фабрикой Асмолова, с Новочеркасском, Таганрогом, Батайском. Теперь нужна явочная квартира, куда бы являлись приезжающие, вроде громоотвода. Нашли ее на Новом поселении: рабочие охотно помогают.
Приехал Емельян. Привез 25 000 рублей николаевских, донских, керенок и радостную новость: едут настоящие подпольницы: Анна и Елена! Еще прочней почувствовали себя. Собралось человек двенадцать, свежим утром в праздник на кладбище. Далеко внизу сонно нежится на солнце серебристый Дон. Развалились на траве, точно с катанья на лодках пришли, и открыли совещание. Утвердили тройку во главе с Мурлычевым, наметили три центра работы: Ростов, Таганрог, Новочеркасск.
Приехали Анна и Елена. Цветущие, задорные, смеющиеся двадцатилетние девушки. Елена держится более замкнуто, холоднее; у нее - польское лицо, смуглое, удлиненное, выточенное. Анна - типичная украинка, сероглазая брюнетка. Только временами у нее лицо становиться жестокое: она работала на Украине в подполье, была арестована, пережила кошмары. У нее густая прядь седых волос.
Приехали - вихрем внесли свежую струю. Оживились ребята: силы растут!.. Каждый незаметно для себя старается выделиться своим бесстрашием, энергией. Сейчас же - расширенное собрание. Выбрали Донком. Наконец-то оформились! Выбрали президиум: Мурлычев - председатель, Анна - секретарь, Елена и Шмидт - организаторы, Емельян - казначей.
Работа закипела. Счастливые, незабываемые дни! Как отчетливо, красочно каждое переживание, так радостно ощущать бытие, все так ново, таинственно - и все потому, что каждый день ждешь смерти и удачно избегаешь ее, независимый, воодушевленный идеей. Наладились новые связи: с Азовом, Кагальником, Аксаем, с армией Донской и Добровольческой. Создали ячейки в Мариуполе, Никитовке, Штеровке для переброски через фронт подпольников.
Приезжает Анна, приезжает Елена, привозят неистощимые запасы анекдотов, в которых они неизменно танцуют между жизнью и смертью.
Связались с радиостанцией в Новочеркасске. Получают свеженькие новости и, не успели белые просеять их через свои штабы, - а газета подпольников, "Донская беднота", уже разносит их по фабрикам и заводам.
На столе в кабинете градоначальника, на спинке кресла начальника участка полиции также оказалось по газете. Кто это постарался? Емельян говорит: "Я"…
Взбесился градоначальник Греков, приказал немедленно национализировать все запасы бумаги, созвать начальников контрразведок, подмазать скипидаром всех шпиков, чтоб раскопали, откуда получают подпольники розовую бумагу, выудили самих подпольников. Написал в газету:
"Эй вы, подпольные крысы, довольно прятаться, выходите на Таганрогский проспект - померяемся силами, или вы соскучились по милой Совдепии? Так я вам дам пропуск и билеты - скатертью дорога".
Мурлычев и Шмидт на типографию налегали. Шли как-то вечером по узкой улице Нахичевани, Шмидту что-то не по себе было: "Знаешь что, Егор: давай отложим работу до завтра, днем раньше, днем позже - роли не играет".
- Да ведь мне никуда не итти. Приду, вздремну немного, поднимусь и закончу. Ведь подумай: утром будет 500 оттисков!
На углу 15-й линии и Соборной улицы распрощались.
Тяжело устал в эту ночь Мурлычев, к утру закончил работу. Так спать тянуло. Свалился бы здесь на прохладный пол, и уснул. Но какой смысл было всю ночь работать, если эти 500 газет будут лежать здесь. Выйдет на воздух - и пройдет сон.
В коридорчике освежился холодной водой под умывальником, вытираясь полотенцем, потянулся сладко - так хорошо сознавать, что выполнил намеченную работу! - А в окошко вливается утренняя прохлада ранней осени; солнце золотит верхушки деревьев, крыш.
Завернул газеты в бумагу, надвинул фуражку, захватил сверток и вышел. Только за ворота - околоточный надзиратель. Холод перекатился до пяток: "Неужели ждет?" А тот добродушно любопытствует:
- Что это вы каждый день выносите подмышкой? Можно посмотреть?
Больно хлестнула мысль: "Погиб, все кончено. Как скоро"… Мелькнул тревожный огонек в глазах - и потух: "Держись молодцом".
- Ничего особенного. Газеты для обертки.
- А все-таки, вы покажите.
Какой он добрый, какой ехидный; будто пустячок: спросит - и отвяжется.
Разворачивает Мурлычев, а сзади уже стражник через плечо интересуется.
- Ну, пройдемте на вашу квартиру, посмотрим типографию.
Вошли во двор, надзиратель любезно спрашивает: "Оружия нет?.. Ну, ничего, пусть все-таки от греха стражник обыщет - порядок требует". - А сам трепещет от радости: вот-то сазана какого выудил! Так это он будоражил весь город! Какая же награда ждет его, околоточного надзирателя?
Вошли в хатенку, стражник пошарил в углах, заглянул в печь, вскрикнул от восторга: "Здесь, вот она, типография!"
К окну подошли ребятишки, бабы со двора. Надзиратель послал мальчугана за извозчиком. Присели. Мурлычев обмяк. Удивленно поглядывал на любопытных баб у окна. "Что же дальше? - контрразведка, пытки, штык в спину или шашка… Одна надежда: бежать, но на пути - стражник, рука - в кармане, в руке - наган"…
Приехал извозчик. Погрузили шрифт, бумагу, краску. Грузно уселись втроем. Заехали в участок, а оттуда, добавив еще стражника, повезли на Таганрогский проспект, в контрразведку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рассказ Георгия о поездке в тыл белых.
А в это время, в Курске, готовились к отъезду на Дон четыре товарища: два бывших офицера, два студента. Все донцы.
Еще за три недели до ареста Мурлычева, будучи в Царицыне, начали они собираться в путь-дороженьку. Это все Георгий взбаламутил. Совершил он далекое странствование: Царицын - Астрахань - Кизляр - Ростов - Курск - Козлов - Царицын. Целый месяц пропадал; ребята думали: сгинул где-нибудь на фронте или порвал с ними (были на это причины, а от него всего можно ожидать). Горячий - спичка; добряк - последнюю рубаху отдаст, не задумается; кудрявый, цветущий. Вот только порода непонятная: не то грузин, не то грек, не то еврей; оказывается - казак старочеркасский. Говорит, одна бабка или пробабка у него была грузинка, другая - гречанка. А старочеркассцы и в самом деле в старину торговали с греками, плавали к ним.
Приехал он - тюкнули на него: "Откуда чорт принес?" Обрадовались, прорвалось искреннее, забыли неприятности. А он, будто и расставался влюбленный в них, крикливо рассказывает о своих приключениях. Ребята как раз в сборе были, с’ехались, а то все время раз’езжали по фронтам. Лежали на полу. Под ними, вместо постели, - пачки газет; в изголовьях - книги.
Георгий - ногой Илью в бок: "Подвинься, медведь", - и прилег около. Ему предложили "подшамать" арбуза - здесь отъедались на них, - он охотно согласился (всю дорогу от Харькова язык жевал), принес с подоконника арбуз, складной нож, огрызок черствого хлеба, уселся на полу, ноги - под себя (вот азиат, и откуда у него эта привычка!), двинул снова Илью под бок, ласково подмигнул ему и, принявшись по-волчьему уничтожать душистый арбуз, продолжал по порядку:
- Дали мне командировку в Черный Яр, а меня чего-то тоска забирает…
Володька, стройный, с длинными ресницами, выругался: "Ты, мать твою, душещипательные места выбрасывай", Георгий огрызнулся: "А раньше"… Длинный, неуклюжий Василий захохотал: "От безнадежной любви, что ли?" Георгий - и ему сдачу: "Не к тебе, неумытое рыло"…
- Так вот, дунул я прямо в Кизляр, а оттуда поездом - в Ростов…
- Постой, это уж сухо выходит, - перебил его Илья, - как же ты через фронт перебрался?
- А ты лежи да дышь, - тряхнул кудрями и продолжал: - Доехал я до Невинки, предъявляю мандат: "Так и так, представитель 10-й армии, приехал узнать: как у вас и что". Меня - под гребло, - и к Сорокину. Я ему: "Телеграфируйте в Царицын - и вам подтвердят, кто я такой". А он, сволочь, отобрал мандат и наган и приказал меня арестовать. Посадили меня в землянку, там уже набито было разной шантрапы. Сижу день, сижу два. Что делать? А вокруг разговоры невеселые про Сорокина: круто повернул свой руль вправо…
- Его уже расстреляли.
- Да ну, так вот, думаю, шлепнет, как пить дать. Стал готовиться к побегу. Ребят подговорил; крыша соломенная, так я уже продырявил в одном месте. А тут фронт около. Стрельба. Невинка в то время переходила из рук в руки. Смотрю - часовые наши смылись. Братва - через крышу разбегаться: пусть лучше свои шлепнут. Тут стрельба завязалась около. Куда там бежать! Открывается дверь - добровольцы: "Господа, выходите". Выхожу, представляюсь студентом, вытащил из голенища студенческую книжку: "Так и так, мол, направлялся на Дон, чуть не расстреляли красные". Меня поздравили, пожали мне руку и пустили на четыре стороны. Приехал в Ростов, пошел по знакомым…
- Вот еще ребячество! - возмутился Илья. - Там же тебя каждая собака знает!
- А наган на что?
Тут все разом возмутились: "Какой наган? Ты что нам заливаешь? Ты же сказал: Сорокин отобрал!"…
- Ша! Вот, посмотрите, - указал он, вынимая револьвер из кобуры сбоку. - Такой у меня был? Тот ржавый, простой, а этот новенький, самовзвод… Что? Где достал? А когда ехал в Ростов, в теплушке, с добровольцами. Ночью к одному присоседился и слямзил, а на станции пересел в другой поезд. Так вот, посмотрел я на город. Садовая блестит…
- Ты и по Садовой шатался!.. - снова возмутился Илья.
Георгий мазнул его по лицу остатком арбуза и продолжал:
- Так вот, блестит Садовая: зеркальные витрины, заграничные товары; а сколько магазинов с ёдовом… Илья, - подмигнул он, заметив, что тот обиделся, - хочешь колбаски?.. Торты, кексы, фрукты, какие хочешь! Вот где жратвы! А белый хлеб, булки, сколько хочешь мни, никто тебе ни слова. По тротуарам - офицеры: шпоры, шик, блеск… Так вот, думаю, надо скорей занимать Ростов, пока не поели, не отправили все заграницу. Погулял над Доном с…
- Ну, споткнулся, говори уже, - разрешил Володька.
- А раньше… Распрощался и поехал на Харьков.
- Что же не говоришь, как прощался, - разочарованно взмолился Василий. - Что она, не вышла замуж за какого-нибудь офицера?
- Это уж ты нам расскажешь о своих похождениях… Приезжаю в Курск…
- Как это у тебя все просто получается, - перебил его Илья. - Как же перебрался через фронт?
- Никакого там фронта нет, мир с Украиной - ну, наши и шастают… Переехал границу - нужно шамовки достать, литер или мандат какой, чтоб не арестовали, а у меня ж - ничего. В Харькове никого не нашел, добрался кое-как до Курска. Всю дорогу воду дул, а тут невтерпеж стало. Пошел по учреждениям, ругаться начал…
- Подумаешь: шишка! - уколол его Илья. - Со студенческой книжкой - с Дона приехал. Как тебя не шлепнули.
- Вот тебе и шишка! Я ругаюсь - меня слушают и посылают все выше и выше. Пошел я в губернский комитет партии, перечисляю, кого знаю, авось, кто окажется в Курске. Назвал Френкеля. Меня - к нему. Я - бегом. Работает в Донбюро. Рассказал ему про свои похождения, про то, что вы здесь груши околачиваете, он обрадовался ужасно - особенно про тебя, Илья, вспоминал - и говорит: "В Ростове только что налаживается подпольная организация - нужны работники". Зовет нас всех четырех к себе. Ну, дал мне что полагается на дорогу - и я вот добрался. Так едем? Шамовки-то сколько! Нужно в борьбе занимать самую выгодную позицию!..
Илья, мечтательно смотревший вдаль, встрепенулся и твердо сказал:
- Чего уговариваешь, едем, конечно.
Ребята вскочили со своих газетных логовищ, расшалились; Володька шутливо принял летящую позу и продекламировал:
"А он, мятежный, ищет бури"…
Потом хватили порывистую, пьянящую песню:
"Гей, ну-те, хлопцы,
Славны молодцы,
Що ж вы, смутны,
Невеселы!.."
Душой хора был Володька. Он игриво и уверенно бросал в воздух высокие металлические звуки, будто разухабисто раскачивал баркас на быстрине Дона, ему вторил сильный баритон Ильи, Георгий голосил по-восточному, переделывая мотив на донской лад, Василий рипел, как басы гармонии, где-то внизу, без толку, без ладу. В общем же, хор получался зажигательный не только для них, но и для проходивших мимо раскрытых окон девушек. Они заглядывали в них, пытаясь увидеть одного из этих молодцов-красавцев, судя по их свежим сильным голосам и, может-быть, найти здесь свою судьбу. А ребята еще больше пьянели, и рвали, метали вокруг волны воздуха:
"Хиба в шинкарки мало горилки,
Пива и меду не стало"…
"Она".
Решено. Ребятам не сидится. На другой же день, вчетвером потребовали увольнения из политотдела. Им отказ: работа развалится. Они - на дыбы: телеграмму в Курск, пошли в реввоенсовет: там их тоже знали; из Курска именем ЦК партии их вызвали, - добились, наконец. Обегали весь город, до семи потов старались, пока получили документы, справки, пропуска, литера, билеты.
Пошли к ней. "Она" - маленькая, черноглазая, светловолосая шатенка - была больна. Внесли задор, грубоватые шутки. Встрепенулась - как завидовала она им! - нерешительно просит их взять с собой - отказали. Георгий, он даже подшутил: "Где уж вам уж, там такие не нужны". Какая жестокость! И это к ней, из-за которой они перессорились, наделали за полгода массу глупостей, засмеяли Георгия, и он в отчаянии махнул на Дон к той, которую давно любил… Цепляется она за них, беззащитная: товарищ Жила опутывает ее своими грязными сетями, наворовал денег, подкармливает ее, одевает, взял на свое иждивение. Благодетель! Заместо отца! У него какой-то геморрой в горле - смазывал его перед зеркалом иодом. Сама видела. В ужасе сторонится она от него, от его холодных, длинных, как у скелета, пальцев - и бессильна устоять… Она болеет. Долго. Они видят ужас ее положения, но их четверо. Им предстоит смелый полет - и они безжалостно, с шутками отрывают ее умоляющие руки.
Как это получилось, что четыре молодца бесились из-за нее, она терялась в выборе и кончит тем, что сгубит свою чистую молодость в помойной яме товарища Жилы?