Арест Ильи.
Ложился Илья спать с тяжелым чувством. Ему приснилось что-то страшное, он силился бежать, но не слушались ноги. Напряг все силы, рванул сковывавшие его путы, вздрогнул и проснулся… Что за сон, почему ему так страшно было? Сон растаял, а смутная тревога холодной змеей свернулась под сердцем. Дяди уже не было.
Прошатался в одиночестве, к нему все не шли от Шмидта, и часам к двенадцати снова заснул, утомленный давящей тоской. Сквозь сон ему почудилось, что дом оценили, кто-то ломится в дверь; стучат, зовут его, называют настоящим именем, его узнали - погиб… Просыпается - тихо.
В окне - незнакомая девушка. Что ей от него нужно?.. Он отвечает, что сын дяди, за которого она его принимает, - в Новочеркасске. Но она не отстает, ругается, держится грубовато, да и сама с подстриженными по плечи рыжеватыми волосами - грубоватая. На подпольницу похожа. И голос у нее трубный. Но почему называет его не по кличке? Откуда узнала имя?
Назвала по кличке. Пошел к двери. Открыл.
- Почему вы называли по имени?
- Перепутала. Собирайтесь скорей на собрание.
- Куда?
- Отсюда не видно.
Освежился водой. Накинул пальто, студенческую фуражку, купленную накануне. Запер квартиру, ключ спрятал под ступеньки.
Пошли. Он силится разгадать причину тоски, разгадать эту незнакомку Марию, пытается заговорить с ней о подполье, но она отвечает уклончиво, не называет места собрания. Почему не сказать? А вдруг что случится - где он будет искать подпольников? Тащиться на явку, из Нахичевани в Ростов и начинать сначала?
И снова спрашивает:
- Куда же мы идем?
- Не беспокойтесь: заведу куда следует - не вырветесь.
Как хочешь понимай. Но какая тоска… Жарко, пить хочется.
Поднялись по острым камням мостовой, свернули влево, потом вправо, снова стали подниматься.
Илья, шел, задумчиво опустив голову, взвешивал каждый ее поступок, снова пытался выяснить. Наконец, она уступила.
- На девятой линии. Хватит с вас.
И снова идет Илья, понурив голову, спотыкаясь.
- Руки вверх! - что-то шикнуло, звякнуло, вскинул голову - два нагана в лоб направлены, два дула чернеют, два страшных в рабочих пиджаках; одни худой, смуглый, с черными усами, другой - с прозеленью рыжий, с усами кота, коренастый.
Поднял руки: "Как не во-время!" Устал, нет воли к борьбе. Но к нему кошкой подскочил рыжий, запыхавшись начал облапывать его от шеи до пяток, дохнув в лицо запахом своей требушины; выворачивает по очереди одиннадцать его карманов.
Илья успокоил их, стараясь держаться беззаботным:
- Ничего нет, можете и не искать.
Но рыжий не верит, развернул утробу бумажника, где были паспорт и свидетельство об освобождении от службы на три месяца по болезни; извлек из кармана маленький горбатенький перетрусивший огрызок карандаша, платочек, начатую пачку папирос, коробочку спичек. Сложил все это на ладонь и, подумав, передал Илье, Оставив у себя документы. Развернул между ладонями паспорт и приготовился допрашивать.
Смуглый, убедившись, что Илья безоружен, тоже подошел и, соблюдая долг службы и вежливости, показал ему свою книжку с фотографией:
- Вы не подумайте, что мы кто-либо… - Взял из рук рыжего документы и начал их рассматривать, иронически улыбаясь.
- Очень приятно… Пожалуйста…
- Да, да, бывает, нападают, - поддакнул смуглый и принялся допрашивать.
Стоило ли допрашивать? Илье еще в Донбюро говорили: "Лучше не попадайтесь: лицо выдает, грубое". Этот дурацкий паспорт. Лучше никакого не иметь. После нескольких вопросов стало ясно, что провалился: губерния указана, а уезд забыли назвать. Илья вывернулся было, сказал, что того же названия и уезд, но шпик усомнился. Губернии Гродненской, а призывался в Ростове - почему?.. Выехал оттуда в детстве?.. Смуглый хохочет. И рыжий хохочет, дергает усами кота. Будто это не могло быть. Начали жевать паспорт: где, когда, сколько жил, в каких городах и на каких улицах. А он нигде не был. Плетет, а они иронически подсказывают. Потом смуглый закончил:
- Вы все-таки скажите свою настоящую фамилию.
- Так вот же фамилия, в паспорте.
- Что ж, придется выяснить личность. Идемте.
- Неприятно… Очень неприятно. Мне и ехать нужно спешить… А эта проверка, может, дня на три затянется…
Медленно стали подниматься вдоль улицы. Оба шпика идут по одну сторону - не схватишь, не столкнешь их лбами, очки - в карманах, в руках - наганы. Погиб. Мысли Ильи понеслись вскачь, как лошадь, сорвавшая удила. Все равно смерть - нужно на улице решать; но они идут посредине улицы; трех шагов не отбежишь, как всадят две пули в спину. А в контрразведке пытки, смерть. Карточки у них есть - сразу выяснят.
Вспомнил, что Сидорчук вчера уходил стрелять в предателя - и еще больше встревожился; убил или не убил, но стрелял, шум поднял, может-быть захвачен. Теперь всех шпиков взбудоражили ловить подозрительных. Иначе почему бы так, ни с того, ни с сего, среди бела дня, - два нагана в лоб прилично одетому, в студенческой фуражке? Или кто выдал?.. Она?.. Куда она скрылась? Почему ее не задержали?..
А они не дают ему собраться с мыслями; смуглый допрашивает, а рыжий сбоку пристально пронизывает взглядом, как змеиным жалом, разгоняет мысли.
Так пить хочется, во рту пересохло, губы сухие, помертвевшие. У него простоватый вид, но теперь он стал казаться совсем простодушным, беспомощным, глуповатым добряком. И он это учел. Откровенно рассказывает, что приехал утром и еще нигде не остановился. С этой девушкой, о которой они спрашивают, познакомился "по молодому делу" на улице. Зачем приехал? А так, купить-продать, того-сего.
- На что же купить? У вас денег нет!
- Деньги-то найдутся… Лишь бы по-хорошему…
- С кем вы работаете?
- С кем же, один, конечно… Что у меня: предприятие какое…
- Да вы не ширмач, бывает? - подцепил его смуглый.
Илья, будто пойманный, пробормотал смущенно:
- Ну, что вы…
- Как ваша настоящая фамилия?
- Прохоров… Иван Петрович…
Всем стало легче: шпикам от сознания, что они имеют дело с безопасным типом, который сам себя "засыпает", и от которого, может-быть, удастся поживиться; у Ильи же блеснула надежда.
Остановились на углу.
- Ну, признавайтесь.
Илья еще более откровенно начал плести чушь.
- А ты не большевик? - подсадил его рыжий.
- Ну, что вы… на конине сидеть мало удовольствия…
- Нет, он ширмач, верно, - возразил смуглый, - ширмач?.. Что же вы молчите?
Илья, окончательно разоблаченный, пробормотал виновато:
- Ширмач…
Еще легче всем стало. Все повеселели.
- И охота вам?.. Лучше бы по-хорошему…
- Как же это по-хорошему?
- Да так, услуга за услугу: вы меня оставите в покое, а я - вас. Ну, деньжат отвалю на могарыч…
Они начали колебаться; отводили разговор на другую тему, начинали совещаться, куда вести: вправо или наверх, прямо в город, а Илья, повеселевший, оживленный, начал шутливо, по-приятельски, заигрывать:
- Да бросьте, что вы не видите, с кем имеете дело? Опытный бы и оружие имел, и сопротивляться бы стал, и документ у него был бы в порядке, и отбрехался бы, а я сразу заврался. Охота вам возиться? Мало ли таких, как я, шляется по городу? Я вам дам на угощение тысячи полторы-две - и будьте здоровы.
Смуглый - молодец, он начинает нравиться Илье:
- Где же твои деньги?
- У меня, конечно.
- Как у тебя?.. Ишь ты, деньги все-таки сумел запрятать. Ну, давай.
- Я их и не прятал.
Илья полез в боковой карман пиджака, вытащил наугад несколько донских по 250 рублей и три николаевских пятисотки. Подал смуглому.
- Мало. Доставай еще.
Вытащил еще несколько донских, подал:
- Больше нема. Тысячи три-четыре отвалил. Самому на завод надо.
Все улыбаются весело. Смуглый подает ему документ, жмет руку:
- Иди, только осторожней, не попадайся: ходят.
Илья понял, что они уже о себе беспокоятся, еще больше просиял, поблагодарил. Подал руку улыбавшемуся рыжему - и понесся назад.
Солнце разливает зной. На улицах - пустынно, сонно. Как пить хочется! Как страшно!..
Вспомнил, что Мария назвала девятую линию, прошел туда, пошатался бестолково и натолкнулся на вылезавшего через калитку Семенова.
Забежал во флигель к товарищам, словно в крепость попал, а они бурно ринулись к нему с вопросами, окружили его.
Тут-то Илья и рассказал о своем чудачестве, которое спасло его: в Енакиево товарищи смеялись над ним, когда он аккуратно складывал бумажки и подбирал для них папиросную коробку. Теперь же, во время ареста, шпики даже не вытаскивали эту коробку из бокового кармана, откуда она сама за себя ручалась. А денег у него было 30 000.
Рассказали ему об убийстве Сачка. Переждали немного и поодиночке стали расходиться.
После ареста. Мотя.
Когда уже все разошлись и в комнате стало жутко, неохотно вышел. Возбуждение его остыло, он обмяк, распустился. Вечерело. Ему было холодно. Неловко ступал по камням, спотыкался. Передергивало, настороживало, когда раздавался около лязг засова, стук калитки, лай собаки. Гнало его прочь, скорей к заветной квартире, где он спрячется от опасности. Мысль, что теперь может повториться дневное, терзала его: лучше когда-нибудь, но не теперь, теперь он не может, не перенесет этого напряжения.
Стемнело. Вышел на главную улицу Нахичевани. Проносятся ярко освещенные трамваи. Остановка. Вспрыгнул, осмотрелся - успокоился, сел на скамейку. А вокруг - веселье: оживленные, жаждущие развлечений толпы снуют в разные стороны - кто в сад, кто в театры, кто просто гуляет. Как хорошо здесь, беззаботно, весело!
Собраться бы ватагой товарищей, цветущих свежих девушек, смешаться с этой толпой, пойти в заросший Нахичеванский сад, улечься на траве под задорный юношеский и девичий смех, под меланхоличные звуки гитары и тихое пение нежных романсов… около нее, желанной, волнующей, прекрасной…
Но долг, как рок, гонит прочь от веселья в страшную тьму, где стережет смерть, гонит к страданиям, кровавой борьбе, где рядом падают погибающие товарищи.
Спрыгнул с трамвая, пробежал на квартиру, быстро нашел ее, постучал. Его ждали. Хозяин черный, худой, длинный, открыл. Впустил. Ходит по комнате. Молчит.
Когда он, наконец, перестанет ходить! Эти размеренные скрипучие шаги мучают, как пила по нервам, как стоны раненого. Илья - сидит у стола, не раздеваясь, в фуражке. Разговор глохнет. Хозяин вышел на воздух. На улицу. Сторожить. Илья ждет. Наготове…
Хозяин вошел; ему кажется, что около подозрительные. Следят. Выследили. Ходит. Молчит. Снова вышел.
Плавает желтый ужас. Однако. Нет хозяйки; видно, ушла от греха, от зачумленного. Может, налетят, стрелять, убивать будут. Разгулялась тревога, как страшные чудовища, вылезшие из преисподней…
Скрипнула дверь. Точно иглами пронизало. Хозяин. Закурить. Спичку дать. Вдвоем закурили - веселей, уютней стало. Хозяин снова ушел. Снова прислушивается Илья к отдаленному гулу большого города. Как отверженный…
Грохнула дверь. Кто это? Куда бежать? За дверь? За печь? Поздно, некуда…
С шумом, весельем, как свежими каплями дождя, ворвалась жизнерадостная, бурная, пожилая, сухенькая женщина с гусиным носом - товарищ Мотя. Плюхнула на стол большой сверток - он расквасился и из него вывалилась колбаса, хлеб.
- Ты чего посоловел? Лопай вот. Да скидай пальто, фуражку. Что, не очухался еще после ареста? Жарко пришлось? То-то, счастье твое, что откупился: морда твоя простецкая, не подумаешь, что голова. Ну, ничего, хуже бывает. Радоваться нужно. Не каждому такое счастье выпадает.
Присела за стол, нарезала быстро хлеба, колбасы на газету, подвинула к Илье и продолжала:
- Ты будто и ученый, а дурак. Разве так одеваются? Ты погляди на себя в зеркало: пальто штатское, фуражка студенческая, образина суконная - не иначе, как из трактира вышел.
- Шляпа еще хуже, за шпиона принимают.
- Какую тебе еще шляпу! - и всплеснула руками: - может, тебе дамскую, с цветочками? Скинь это барахло, надень то, что я тебе укажу. Оденься ты самым, что ни на есть задрипанным солдатенком. Кому ты такой нужен? Да к тебе никто не подступится, чтоб не замараться. Да тебя с первого взгляда за дурака принимать будут, и никто у тебя никогда документа не спросит. Да тебе тогда никаких документов не нужно, замусоленную бумажку сунул в карман - вот тебе и документ: такой-сякой, солдат такого-то полка едет туда-то - и все. Ну, если спросит кто - отвечай, что хочешь: командира полка не знаешь, ротного не знаешь, никого и ничего не знаешь, потому что с дурака и спросить нечего. Я тебя вот завтра преображу. Ты у меня, сынок, таким героем будешь, что везде тебе первое место будет. Да-а… Ну, что перестал есть? Ты слушай и кушай.
- Ты вот послушай, как я работаю. По-твоему, сколько мне лет? Тридцать пять?.. Нет, пятьдесят, сынок, в матери тебе гожусь. А вот когда в путь-дороженьку соберусь, умоюсь квасцами, рожу стянет, тогда и все семьдесят мне дашь. Надену барахло на себя и еду. Вот еду, скажем, из Орла, из Донбюро, везу полмешка несчитанных денег и документов. Ты думаешь, я боюсь? Ни-ни… Там вы хоть развоюйтесь, раздеритесь, а мне все нипочем. До фронта доехала, слезла, мешок - на плечо, хворостинку или палочку - в руку, и пошла. Ну, документы, деньги в мешке прикрою от греха тряпками, чтобы за них всякому брезгливо было взяться. Иду. Там гусей увидала, будто своих: "Теги, теги, пошли домой, окаянные", или до крестьян на поле пристала, подмогла им поработать, а вечером с ними в деревню пошла.
Одним словом, как там ни придумаешь, а перейдешь фронт, и никто тебе - ни боже мой. Другой посмеется, спросит: "Бабушка, куда топаешь?" - "А?.. щиво, шаколик ты мой? До деревни, шаколик, до деревни". - А я даже и назвать ее не знаю как. И вот сколько езжу - не было несчастья. Правда, недавно случилось. Крушение было. Слыхал? Харьковский скорый разбился. Вот ужасу было. Сколько людей побило. И я ехала. Ну, паника поднялась, я обмерла, мешок свой прижала, чтоб не потерять; вагон мой - кувырк, - и, как видишь, - ничего. И мешок со мной. Только ушибло, да скоро отлыгала… Так-то, сыночек, у старухи поучиться вам нужно, как работать. Вы и страху терпите, а я вот и не храбрая, а ничего не боюсь… А что мне? Ну, арестуют. Да не может этого быть: кому нужна бабка в семьдесят лет, а у меня, кстати, и зубов половины нет. Ну, скажем, арестуют. Посмотрели в мешок: "Это что такое?" - "А? Што такое приключилось с мешком?.. Документы? А что эта за притча такая, документы, вы об’ясните старухе, шаколики?" Да сама глянешь, всплеснешь руками: "Сорок мучеников, сгинь, пропади, нечистый, согрешила, чужой мешок в поезде стянула". Вот тебе и весь сказ… А теперь дай мне денег за потеху, я тебе к утру такой геройский костюм принесу, что ахнешь. Ложись отдохни, сынок, потерпи до завтра.
Утром принесла ему узелочек, скомандовала примерять. Долго ходила по базару, каждую вещь подбирала, чтобы все было прилажено, все соответствовало; за каждую вещь по полчаса торговалась, чтобы хозяйская копейка не уплыла в спекулянтские руки, прибегала к нехитрым базарным уловкам: делала вид, что вещь, скажем, штаны ей не нравятся, широки больно, и она уходила, зная, что спекуляшка побежит за ней; тогда она прикидывала щедро рублишко и брала вещь, не спрашивая, будто хозяин уж согласился.
Переоделся Илья в передней, вошел. Мотя всплеснула от восторга руками:
- Ну, и молодец ты в нем! Только дай я штаны подправлю, а то дюже мотня оттопырилась, я ее подберу сборочкой - и ладно будет. А ты сам уж потом "подновишь", будто давно носишь.
Пошла Мотя за бланками документов, а Илья начал трудиться над своим костюмом, сняв его и временно облачившись в прежнюю одежду. Долго возился в передней, пыхтел, громыхал печной дверкой, скрипел кирпичами.
Пришла Мотя и ужаснулась, всплеснув, конечно, руками: "Батюшки мои, да ты перестарался!" А Илья самодовольно улыбается, похаживает взад и вперед. Было чем полюбоваться: на плечах погоны выведены химическим карандашей: на одном лычка отмечена, на другом - звездочка, фуражка на лоб сдвинута, будто его по затылку смазали; кокарда - наискосок, рубашонка тесная, петушится, штаны с тавром.
Получил от Моти бланки воинских документов, выбрал себе по вкусу, написал, что он-де солдат распронаэтакого ударного полка отпущен на две недели. Сам расписался за всех, бумажку подсушил, вывалял. Все готово. Ходит себе именинником, улыбается. Попробуй-ка, подступись к нему.
Арестуют - в гауптвахту отправят, а там хоть целый год держи, ничего не выяснишь. Да кто его посмеет арестовать? У него же документ всего на две недели! Самый надежный документ. И писать их можно без счету: печати свои.
Устроил свои дела, получил бомб, шнуров, капсюлей, пироксилиновых шашек. Уложил все это, кроме капсюлей, в мешочек из-под крупчатной муки, переложил газетами и пошел вразволочку прямо на станцию.
Там ему почет, все от него расступаются, билет взял без очереди (не всегда же литера дают), к поезду прошел без очереди - шпики, когда мимо проходил, смотрели, как на пустоту. - Сел в вагон первого класса… на ступеньку - и покатил… Эх, и хорошо же было ехать! Поезд несется чортом! Ветер свистит, ласкает лицо, а он полной грудью воздух вдыхает, трепещет от счастья, каждому кустику, каждому домику радуется. А тут целая панорама: необ’ятный луг, переплетенный голубыми рукавами Дона; хутора, скатывающиеся от полотна к Дону, вдали за морем - взбежавший на холм Таганрог. Хорошо жить!
Прошла поездная бригада, всех сгоняет с тормозов, а ему, солдатику, можно, у него и билет не спросили, зря деньги затратил.
Ночью - пересадка. Сел в товарный вагон. Сумочку с бомбами - под голову, - и завалился спать, чтобы никто не поинтересовался содержимым сумочки, и чтобы самого не беспокоили излишними проверками документов. К утру нужно быть свежим, бодрым.
И пошла работа веселая, спокойная. И как он сам не догадался, сколько риску, страхов, неудобств было. А теперь - ездит, как в своих поездах. На вокзалах ночами не слоняется, не дразнит аппетиты стражников да шпиков, теперь забрался под стол, завернулся в шинель (это ему Борька подарил, от германской войны осталась у него, ветхая, как рогожа), так завернулся в шинель - и спит напропалую. И голодный не бывает: теперь уж в буфет не заглядывает, на кой чорт он ему нужен, когда бабы шеренгами около станции торгуют, - купил, скажем, курицу, фунта три хлеба; примостился в тени, скушал и сидит улыбается от блаженства.