Подошли. Гулко разносится стрельба. Лес редкий, за двести шагов все видно. Деревья большие, под ними - жиденькая травка. Борька догадывается, что Илья недоволен, - оправдывается:
- Чорт возьми, был же густой, заросший; я, по правде сказать, сам давно в нем не был. А раньше густой был.
А стрельба приближается. Что это значит? Заметили неподалеку крестьянина, траву косит на опушке. Борька пошел к нему, будто воды спросить, и торопливо вернулся:
- Скорей поднимайся, идем.
- Что такое? Куда пойдем?
- Облава. Тут все время дезертиров ловят. Вчера, говорит, несколько человек убили.
- Но куда итти?
- Пойдем ко мне, посмотришь места. Глушь - укрываться хорошо.
Отмахали верст сорок, туда и обратно, - вернулись. Пашет пиво в стакане на свет разглядывает. Прошли в флигель. Там и Лапис. Посоветовались. Борька предлагает:
- А знаете? Вот место хорошее: Енакиево. Вокруг - несколько шахт. Около него - большой завод. Городок глухой, тихий.
- Но знакомые есть? Как свяжемся с рабочими? Где остановимся? - спрашивает Илья.
- Найдем. Долго ли познакомиться? Как оружие начнем раздавать, так и поверят.
Решено. Потеряли надежду дождаться кого-либо. Если кто и приедет - не сможет найти. Одиннадцати нет. Что с ними?..
Лапис просит отпустить его в Лозовую-Павловку, установить связи: рабочий центр, есть организации, даже отрядишко где-то скрывается.
Разрешили. Отправились в город, где нет ни души знакомых.
Пашет остановился на постоялом. Борька махнул в Ханженково к тетке. Илья покатил в Ростов.
Ростовское подполье и пьявки.
Ростовское подполье металось, как тяжело-больной. Рабочие были напуганы, неохотно помогали, а иногда и совсем отказывали.
Ну, почему бы хозяину квартиры, где спрятаны были взрывчатые вещества да так хорошо, что обыск сделай - не найдешь, там иногда весь комитет прятался, - почему ему не потерпеть? Нет, категорически заявляет: "Уберите, ночи не сплю, взорвется - все к чорту полетит". - "Да отчего оно взорвется? Лежит - и лежит; не трогай, не поджигай - не взорвется". - "Нет, не могу, избавьте". Надо перевезти. Все боятся. Да и не каждому доверишь. Пришлось взяться самим. Шмидт с товарищем уложил эти взрывчатые вещества в корзинку и отвез в Нахичевань. А там слежка за квартирой была. Едва не попались.
Тут-то и появляются на сцене герои толкучки, - вымогатели, продажные душонки. Раз-другой помог подпольникам, узнал их - и зажал в свой кулачишко. Возьмет поручение, сделает, а потом такой счет пред явит, что жизнь опостылеет: там он подкупил стражника, там подпоил кого следует, там от шпика откупился, извозчику втридорога заплатил, потому что тот-де свой, или за ними гнались.
Присосались пьявками к организации, истощают ее, губят. Тут - предатели, тут шпики преследуют, а этим свое: рты разворачивают: "Дай, дай…" Кол бы им в глотку! Некоторые узнали больше, чем нужно. Донком требует их от’езда в Советскую Россию - плачутся, жалуются: "Жить не дают, преследуют за наше старание". Из Советской России деньги шлют почти без счету, а приходится иногда сидеть без них. Хорошо, что Баку сильная рабочая организация, иногда перехватывали у нее деньги взаймы, а то бы совсем плохо приходилось, хоть на экспроприации иди. А это уж последнее дело: рисковать из-за денег, позорить организацию обвинениями в уголовщине, - на это ребята не идут.
И все через этих предателей - Сачка и Левченко. Этот, безрукий, - в надежных руках, под арестом подпольников сидит, денежную отчетность пишет. Но Сачок рыскает.
Когда он прислал подпольникам вызывающую записку, угрожая пытками Шмидту, Роберту и Анне, вся борьба сосредоточилась на нем: не уничтожат его - сами погибнут. Установили за ним тщательное наблюдение: лихач преследовал его всюду; женщины, помогавшие подпольникам, торговали семечками около тех мест, где он дежурил. Узнали, что жена его торгует на Старом базаре арбузами, и он ходит к ней ночевать туда в сопровождении шпика.
Но когда решили его убить на базаре - он три ночи не являлся туда; как кобель, которого собираются повесить. И они решились на последнее: поручить одному из товарищей итти и стрелять днем. Вынули жребий. Тот, кому предстояло итти на верную гибель, - отказался. Это ведь не времена эс-эровских террористов. Теперь товарищи рискуют, погибают не хуже, но на верную смерть не идут. Зачем? Кому нужно это мученичество, эта жертва? Нужно бороться так, чтобы всегда иметь надежду на счастливый исход.
Итак, - эс-эровский метод в большевистском подполье провалился.
Но сейчас же поднялся товарищ - худощавый, небольшой, но крепкий с дерзким лицом, чуть тронутым оспой и обрамленным реденькой еле заметной бородкой, с задорно надернутым острым носом, - поднялся и заявил:
- Я пойду.
Это Сидорчук. Он пожелал пожертвовать собой, когда еще не жил, когда в нем горела вера в близкое прекрасное будущее. Это не эс-эровский мрачный, всклокоченный террорист, не верящий, что он доживет до счастливых дней: тому все равно помирать, хотя бы от собственной пули в рот. Там мрачность от несварения желудка. Здесь - веселый жизнерадостный парень.
Ребята и сами были не рады затеянному. Стыдно было перед Сидорчуком, что его, своего товарища, посылают на убой, что он, самый молодой и по возрасту и по работе, показывает им пример твердости и решимости.
Собрались на кладбище: Шмидт, Ольга, Сидорчук. Не передумал ли? Он решил бесповоротно. Дали ему кольт с шестью патронами, отравленными цианистым калием. Дали много денег, керенских и николаевских, чтобы мог рассчитывать на побег, на откуп, на от’езд. Дали и разных документов. Условились, что в случае ареста он назовется дезертиром Красной армии, находившимся без средств и работы и соблазнившимся деньгами.
Убийство предателя.
На следующий день, 28-го августа в девять утра, собрался весь Донком на квартире по Кузнечной улице. Товарищи сидели у стен. Грустно молчали. Вошел Илья:
- Здесь Шмидт? - и насторожился: "Куда я попал? Все незнакомые лица… А-а, Семенов уже здесь, тоже жив! Здорово" - кивнул ему.
Сидорчук поднялся, развязно стал обходить товарищей и прощаться. Те молча и грустно, потупившись, подавали ему руки. На нем светло-коричневый френч, галифе, сапоги. Он казался старше, сильней, больше.
Подошел и к Илье. Подал ему руку; тот незнаком был с ним, не знал, в чем дело, удивился: "Почему эта церемония?"
Сидорчук вышел. Илья подошел к Шмидту, пошептался с ним, условился о месте встречи для переговоров, и отошел к Семенову. Смущен обращенными на него выжидающими взорами полутора десятка товарищей. Тихо спрашивают: "Как доехал? Благополучно?" - "Не совсем. Яворского, еврея, на моих глазах убили. Говорят: "Скажи: кукуруза" - и со смехом расстреляли. Около телеграфного столба. А я в этом месте закопал свои деньги. Меня не тронули, пугнули - не до денег мне было, так что плакали 20 тысяч. А у вас как?" - "У нас тоже плохо. Завтра расскажу. Вчетвером начинаем работу".
Ушел и Илья. Заседание продолжалось. Но мысли всех гнались за Сидорчуком. Молчали, словно покойника проводили. Как ему помочь, если им на улице показаться нельзя: Сачок их знает; другие - малодушны. Его ждет там подпольница, чтоб указать предателя, ждет свой лихач. Но этого мало: его кольт может дать осечку или застопорить - и первый подвернувшийся обыватель схватит его; он может промахнуться, упасть при бегстве; может наскочить на офицера, стражника - везде его ждет смерть. Куда бежишь днем, когда улицы пестрят военными?
Жаль товарища. Сколько пользы мог принести. Ему бы - в горы, такой сорви-голова не дал бы сидеть зеленым, гарнизоны бы громил!.. Напрасно сгубили.
Однако Сидорчук меньше их волновался. Он уже передумал за ночь сотни раз, распрощался с жизнью и старался об этом больше не думать. Оказалось, - хорошо. Прекрасно. Идет себе, посвистывает. Будто за покупками на базар. Временами сбивается с такта: прорывается ужас, разливается холодом по телу, перекатывается под сердцем. Но он, как часовой, зорко следит за собой, крепко под замок вгоняет свои страхи, мысли, нервы - и опять легко, весело. В чем дело? Чем смелее - тем верней! Главное - спокойствие! Тогда глаз верен, рука не дрогнет. Ведь другие-то вокруг растеряются? Они неподготовлены, а он все тщательно обдумал. Вот где его козырь! Да он смеяться в глаза всем этим трусам будет! Никто не посмеет схватиться с ним, дерзким, бесстрашным!
Проехал на трамвае до Старого базара. Высадился, отыскал подпольницу, которая должна указать ему предателя. Пошел вслед за ней. Купил вязанку бубликов. Для смеху. Чтоб показать и другим и себе свое презрение к опасности. Вязанку - через руку; идет; отламывает бублики один за другим - жует. Пошатались по толкучке. Тащится за подпольницей, как слепой за поводырем, а сам голову задирает над толпой, ищет, будто угадать может. Не находит - озлобляется. Высокомерно, брезгливо расталкивает толпу. Заглянули в ряды торговок арбузами - жена Сачка зазывает покупателей, веселая. "Ы-ы, вислозадая, тоже лопать хочет; на иудины деньги богатеет". Чуть не наступил на нищего - зарос, как бурьяном, растянулся по земле, завывает, язвы на ногах, как товар, выставил. "У-у, падло", пристрелить бы тебя. "Почему их не пристреливают, как сапных лошадей? Разве они живут? Они хуже скотины. Та хоть радуется бытию, смысл в ее жизни есть, а эти язвы днем воют, а ночью в трущобах пьют". Выбирается из толкучки, наступает всем на ноги, задевает плечом: "Наползли, как тараканы. Работать, не хотят, а жрать им давай; каждый лохань свою разевает. На борьбу не способны, трусливы, так рубли из карманов простаков выдуривают".
"Где же он, зануда, спрятался? Надоела эта возня с ним"…
Впился глазами, закипел, весь в горящих глазах; все вокруг забыто: "Он, проклятый, он! Сидит, Иуда, чай лакает со шпиком. Так на ж! тебе"…
Дернул кольт, выстрелил в упор, - сатанинской радостью просиял:
- Сгинь, гад! Больше не встанешь!..
Оглянулся опьяневший вокруг: "Попробуй кто, подступись: размозжу!"
Крики, паника, бегут. Кто? Где? Кого убили?.. Кого зарезали?..
Бегут все, бежит Сидорчук: "Лихач! Свой!"
- Неси!
Вскочил, а сам, сумасшедший, кольтом вокруг себя водит. Стражники прячутся за ворота, стреляют в небо; офицеры из наганов в пустой след хлопают. А рысак! Эх же и молодец! Несет, как ветер! Круто свернул, едва не выбросил. Снова свернул!.. Спасен!..
Тычет в спину лихача:
- Остановись. Пешком пойду. А ты - катись к ядреной матери, на легком катере, - и хохочет, как сатана.
Спрыгнул, пошел. Улицы глухие. Встречные, точно слепые, ничего не замечают. След растаял.
Пришел на собрание:
- Уф!.. ну и устал… - Сбросил фуражку на стол, развалился на стуле. - Кончил. Не встанет.
Тут все вскочили, затоптались, заговорили в один голос, готовые обнимать его, целовать; руки жмут, истерически смеются, наперебой расспрашивают, не понимают, снова переспрашивают, удивляются: "Ну, и герой! Ну и молодец!" А они тут страхов пережили, переволновались за него! - Уж он несколько раз повторил им, а они все переспрашивают, недоумевают.
Потом поняли, глубоко вздохнули: "Наконец-то! Занозу выдернули! Теперь можно работать!"…
Рыжик и семья Ильи.
Илья не хотел итти на квартиру дяди наугад, и рискнул пройти в мастерскую, в центр города.
Вызвал его во двор. Тот удивился, испугался, но сейчас же подавил свой страх, обрадовался, понял в чем дело, рассказал, где лежит ключ от его квартиры, сообщил, что его семьи нет дома и что он придет домой поздно вечером.
Добрался Илья до квартиры. С недоумением и тревогой заметил в ней мебель из своей семьи. Что там случилось, почему здесь эти вещи, как одежда мертвеца, которую донашивают оставшиеся в живых? Неужели никого не осталось из семьи?
Он беспокойно шагал по трем комнатушкам, не в состоянии разгадать тайны. Переволновался, лег спать, уткнувшись лицом в подушку. Сон был тяжелый, тревожный. Подсознательное ничего не подсказало ему.
Проснулся - полумрак. Снова перед глазами: буфет, лампа, стол, скатерть… Как вещи покойника.
Стук в дверь.
Вошел дядя, оживленный, со свертком газеты; толстый, похожий на грузина, седеющий, оборванный, вымазанный в берляй и чернила. Он был мил Илье за свое добродушие и философски веселое отношение к невзгодам жизни. И теперь он был весел, шутлив, будто не было здесь этих вещей.
Выложил из свертка колбасу, хлеб, раскупорил бутылку вина, пригласил Илью к столу и, когда тот бросил небрежный вопрос о семье, он просто и спокойно сообщил:
- Да ведь брата твоего уже нет? И мать, верно, в тюрьме.
Илья улыбнулся недоумевающе, почему это не потрясло его, и спокойно стал слушать рассказ о трагедии его семьи. Воображение перенесло его в родную станицу, в дом отца. Вот и пришло… Случилось то, что нужно было ожидать, но почему-то не хотел верить рассудок, противился, как нелепому, противоестественному.
Когда красные подходили к станице, белые перегоняли заключенных в Новочеркасскую тюрьму. Брат Ильи подговорил группу товарищей - и за станицей, на лугу напал на конвой. Хотел освободить прежде всего Георгия. Но место было открытое, конвойных много - и они отстрелялись. Пришли красные. Брат стал у власти. Кто-то убил его.
Весной же и ушли красные. Многие бежали. Бежал и отец Ильи, а мать осталась с двумя дочерьми-подростками и мальчиком. Не решилась расстаться с родным углом.
Пришли белые. В первую же ночь дом оцепил отряд казаков. Заколотили прикладами в дверь; перепуганная мать открыла, на нее зверем налетел пьяный Рыжик с плетью и начал стегать ее, изрыгая проклятия и ругательства.
Вслед за ним ввалились, стуча прикладами и сапогами, казаки. Из соседней комнаты показалась бледная, перепуганная, наскоро одевшаяся жена дяди. А Рыжик ураганом пронесся по комнатам, с грохотом швыряя мебель, разбивая плетью стекла окон, посуду.
- Вы чего стоите? Бейте! Да не так, а вот так! - Он выхватил винтовку из рук оторопевшего казака и грохнул ею в большое зеркало. Затем размахнулся в своего покровителя, многоуважаемого господа-бога, и дал ему прикладом по сопатке.
Мать в ужасе бросилась к нему:
- Что ты делаешь, зверь? Говорите, что большевики - антихристы, а сами…
- Отойди, а то голову размозжу…
Размахнулся прикладом в большой буфет - тут бросилась тетка:
- Не бей, это мой!..
Тот удивленно, точно проснувшись, оглянулся:
- Твой?.. А ты кто такая?
- Я квартирантка, я завтра в Ростов уезжаю.
- Ну, говори: что твое, а остальное - громи, ребята!..
Увидел глядевшего исподлобья мальчика, похожего на Илью, но черноглазого и по-детски пухленького:
- А-а, и братец есть! Ни одного не оставлю! - Вскочил, не тут снова выбросилась тетка, загородила собой мальчика и неистово закричала:
- Это мой сын, мой!
- Больше нет?.. С отцом бежали? Чуяли? А-га…
Утолив свою жажду мести и устав от побоища, он свалился на стул и, глубоко дыша, пронизывая мать ненавистным взглядом, кусая усы вместе с губами, процедил:
- Выкладывай на стол посуду.
Мать торопливо дрожащими руками начала ставить ее на стол. Он разделил посуду на две части и сказал:
- Твой сын, Илья, говорит: "Твое - мое", а я говорю: "Это - твое, а это… Забирай, казаки! Живо! А твое - вот"… - и сгреб на пол оставшуюся посуду, с звоном и дребезжанием разлетевшуюся на осколки. - Я твоего Илью хорошо знаю. Он был начальником в дружине.
- Каким там начальником… - со слезами попыталась возражать мать.
- Пулеметным! пулеметы таскал, людей обучал, револьверы вязанками носил…
- Да ведь прошлой весной вы не громили нас, а теперь что на вас поехало? Ох, господи… Что я его привяжу или он послушается?..
- Обыск! - скомандовал он казакам; поднялся и пошел по комнатам. Казак нес за ним лампу.
Забрал деньги. Нашел, что Илья мало награбил. Мать едва не проговорилась, что сама ему отдала все, что у нее было, без счету. Да ведь Рыжик не поверил бы.
Начал разбирать вороха завалявшихся бумаг в сундуке. Вдруг просиял, злорадно всматриваясь в карточку юного, упитанного рослого офицера, дерзко смотревшего на него:
- А-а, еще одна сохранилась! Вы однако умеете прятать… Гм… А вот и он, мерзавец! - поднял он к свету карточку презрительно сощурившегося брата Ильи в солдатском.
Хлопнул себя кулаком по голове - и заскрипел зубами.
- Ишак! Двадцать лет работаю, а этого подлеца не раскусил! Поверил!.. А, впрочем, вся станица говорит: первый пройдоха… Как я его не расстрелял, как не расстрелял!.. Пойти разве из могилы вырыть, собакам выбросить?..
Мать снова бросилась к нему с плачем:
- Не надо! Не надо! Чем вам помешал покойник?
- А-г-га-а… Так, может, тебя к нему за компанию проводить? - и он, вскочив, направил в нее револьвер…
Мать задрожала, побелела… и, вдруг, вскинув голову, крикнула:
- Бей, ирод, скорей конец мукам!..
Тот сжался - скомандовал:
- На сегодня довольно. Пошли, казаки!
И утром - снова пьяный. Снова побои, ругань. И так было до от езда жены дяди. Что было потом, он не знает. Слухи есть, что арестованы обе сестренки.
Илья так глубоко задумался, слушая дядю, что забыл о нем, забыл о подполье, о недопитом вине и нетронутой закуске. Очнулся - спросил о любимом братишке-мальчике: "Где же он?"..
- Был у нас. Что-то ему не понравилось, дикий он какой-то, узнал, что другой дядя в Новочеркасске, сел на буфер вагона и поехал. Там же ребятишки есть, а у меня - девчата, он, видно, и стесняется.
- И вы не узнали, доехал он?..
- Не знаю. Да ведь тут верст сорок. Наверно, доехал. Я узнаю, ты не беспокойся. Конечно, ехать на буфере рискованно, да что сделаешь?.. Народу много было.