- Приехал я в Юзовку вечером. Куда итти? В гостиницу не хотел - я и пошел по городу. Встретил ее - прямо за живое хватила. Я ей - слово, она мне - два; я ей - слово, она - два; прогулялись часок - и совсем освоились… "Где бы, говорю, мне квартиру найти?" - "Да у нас, говорит, можно. Только сегодня никого нет. Вы можете пока остановиться, а потом договоритесь". Пришли мы в дом, она лампу засветила. Вокруг - полумрак, тихо. И вдвоем. Наедине! Понимаешь? Она это начала раздеваться, то-есть сняла свой жакет, шарф… а у меня огонь полыхает, дрожь меня забирает, все около нее увиваюсь… Это ж чорт, а не девка!.. Она захватила меня всего… я никогда еще так не любил!.. - и, разгораясь от воспоминаний, он все прибавлял шаг и бросал уже отрывистые фразы, задыхаясь от быстрой ходьбы. - Через нее можно связаться с пленными. У нее можно устроить явку. Но ее все-таки нужно узнать - я и взял ее сюда на испытание.
- И если не подойдет - откажешься? Попался, так уж не оправдывайся. Сойдет.
Пришли к Пашету. Письмо от Лаписа. Все зовет в свою захудалую Лозовую-Павловку. С каждым письмом у него все больше разрастается организация, все больше вокруг дезертиров скрывается; вот-вот свяжется с активным отрядом. А поэтому нужно денег и оружия.
Как его проверишь, если у него все неопределенно? Ехать уж тогда, когда здесь провалится работа. Здесь перспективы куда богаче. Пусть расширяет связи - пригодятся.
А работы все-таки нет. Борька горячится. Пашет отмалчивается. Илья верит. Если бы несколько человек! Какие прекрасные условия: ни облав, ни патрулей, ни шпиков не видно.
Хаживают в столовку. Хозяин-армянин угощает их яичницей с помидорами. Понравилось. С пивом хорошо идет.
Однажды Илья заходит - Борька и Пашет навеселе. Борька сантиментально к нему: "Эх…", а Илья уж перебил его, заговорил о другом, понял, что у них закрались сомнения в смысле их работы.
Илья предлагает:
- Нужно выяснить, где можно напасть на караул, пост, склад, чтобы захватить оружие.
- Телеграфный аппарат нужно, железнодорожный лом, - советует Пашет. - В глухом месте в линию включился, узнал, что идет товарный поезд или эшелон, рельсы своротил - и поезд под откос.
Снова мотаются. Пашет - за резидента. Илья - в разведку. Борька - за ломом, Дуня, это жена Борьки, - в район Юзовки. Из’ездили, исходили весь этот уголок Донбасса, много сведений собрали: там - склад взрывчатых веществ, там - вагон с оружием в тупике, там - эшелон стоит. А толку из этого? Эшелон их ждать не будет, вагон - тоже. С винтовкой и маузером на склад не нападешь. А нападешь - втроем не увезешь ничего с собой. Нет оружия - никого не привлечешь в свое ядро. На колу висит мочала, начинай с начала.
Но рабочий, почему он не знакомит ни с кем? Оказывается, не водил знакомств и не здешний он, а теперь никак не выберет подходящих. Ведь нужно одиноких, чтоб обязательно согласились, а то ему расскажешь, он откажется, останется в стороне, а знать об организации будет. Рискованно. Все боевые ребята ушли с красными. Остались хулиганистые. Может быть, старый и трусит, а не проверишь.
А деньги все тают. Достать - негде. "Эксы" - не по душе. В Ростове просить - стыдно.
Махновщина.
На Украине снова Махно. Видно, Мамонтов своим рейдом по глубоким тылам красных загадил его лавры и он решил дать ему 20 очков вперед: прервал свой сердечный союз с Петлюрой - и понесся по тылам Деникина, когда Мамонтов возвращался на Дон, отяжелевший от награбленного, опьяненный успехом и измученный почти сорокадневным переходом через Тамбов, Козлов, Елец, Касторную, Воронеж.
Как было не взбеситься Махно, если белые газеты вопили об обозе Мамонтова на 60 верст и сдуру разбалтывали его историческую телеграмму на Дон:
"Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки, донской казне 60 миллионов рублей, на украшение церквей - дорогие иконы и церковную утварь".
Донцы, можно сказать, уже спеклись. Навоевались. Каждого потянуло улизнуть в тыл, припрятать добро, сберечь свою геройскую головушку для жизни в почете и сытой праздности. Донцы устали от рейда. Из семи тысяч отряда Мамонтова пять тысяч лихачей развозят родным подарки.
Махно подрясник свой сбросил, бутылку - об пол, рукава засучил: "Начинай, братва!". Он будет жить в тылу врага, как дома, будет веселиться, кутить; грабить будет - и не отяжелеет.
Вначале пролетело: "Махно орудует!". Бабы-спекулянтки подняли панику по всему тылу Деникина: заметались, стараясь в отчаянии с’ездить еще раз, еще подработать. В те времена бабы били "буржуев" конкуренцией. Миллионы баб, покинутых мужьями, сыновьями, отцами, ушедшими в армию, миллионы семей их хотели кушать. Бабы пускались в коммерческие предприятия, входили в азарт: раз с мешком с’ездишь, привезешь мучицы, сахару, сала, продашь - мешок денег соберешь, аж дух захватывает! Бабы виснут на подножках, буферах, седлают цистерны, ездят на товарных поездах, подкупая сговорчивых кондукторов. И вот в этот муравейник пустил стрелу Махно. Вся Украина заметалась.
А Махно еще не видно. Началось с мелких налетов на станции: там банда в десяток человек заскочила, ограбила пассажиров, перебила двух-трех офицеров - и скрылась; там человек пять на тачанках подкатили к станции - разогнали прислугу, оборвали провода, деньги забрали - и уехали; там рельсы разобрали - чуть поезд не пошел под откос. Мелкие банды в 5–10–20 человек, как комары, жалят, их все больше и больше, группы крупнеют.
Махно только выскочил. Он исчезает и вновь появляется за сотню верст. Напал на Умань. Исчез. Вынырнул в Кременчуге. Затем - в Полтаве, Константинограде, под Кривым Рогом. Махно вездесущ. Так кажется. У Махно - сильное ядро в несколько сот конных и несколько сот пехоты, ездящей на тачанках; средина Украины - его база, его резервы. Везде орудуют мелкие шайки крестьян, живя у себя дома, а Махно с ядром гуляет. Примчался, дал клич - и оброс, как бородищей, местными крестьянами. Разгромил белых, лошадей у крестьян обменял, награбленное им роздал - и понесся.
Занял Александровск, отрезал Крым от фронта. Здесь у него родные места, отсюда он, как иглами, шпигует врага, глубоко вонзаясь в его тело.
Занял Бердянск, Мариуполь, идет к Таганрогу. Ставка Деникина живет, как бродячий цирк: сегодня играем - завтра уезжаем.
Украина парализована. Поезда один за другим отменяются. "Буржуи" за сотни верст просыпаются ночами в холодном поту, срываются в одном белье, прыгают через окна, бегут, голосят по улицам: "Караул, спасите!". Жесток Махно, кровожаден.
Но сколько же у него войск: тысяча, десять, сто тысяч?
Сколько войск нужно, чтобы захватить Украину? Бабы дают точную справку: 40 000. Так и понеслось по Украине: 40 000.
Деникин не может работать, если ему не обеспечить спокойной обстановки. Вызывает генерала Слащева из Крыма: "Чтобы я больше не слышал имени Махно". Бросили корпус Слащева, конный корпус Шкуро, чуть не все запасные части Добровольческой армии. Шкуро не успел еще высадиться из составов, а уж половина корпуса сгинуло. Бабы - вместо телеграфа: "Войск на Махно нагнали, войск-то нагнали! Только он составы их - под откос, под откос".
Тянутся войска, захватывают Махно в кольцо, сжали; ну, конец Махно, трещат его косточки - и как ударят!.. Друг друга по лбу… Где же Махно? - Да его тут и не было. За ним гоняют, добить хотят, а он отступил… к Екатеринославу, и оттуда начал вести большую войну.
Приезд в Енакиево Ольги.
А подпольники в Енакиево разрываются, да дела не видно. Дуня - молодец, в Юзовке завязала связи, да ребята там небоевые, мещане. Борька нашел лом, а привезти ему нельзя: он одет интеллигентом; с’ездил Илья - привез. Теперь телеграфный аппарат нужно искать.
Врывается однажды Илья с шумом, а Пашет ему: "Тсс"… На кровати спит женщина. Пашет поясняет:
- Ольга, приехала из Ростова. Три часа спит, не отоспится. Накормил ее борщом да бараниной - говорит, никогда в Ростове так аппетитно не ела. Только хозяйка ревнует: думает, жена приехала; как бы беды не нажить на свою головушку, - и захохотал тихо, утробой, чтоб не разбудить дорогого гостя. А дорогой гость потянулся во всю кровать, дорогой гость; смуглый, черноглазый поднялся, шагнул к Илье:
- Здорово! - голос трубный, боевой. - Ну, и житье у вас тут, - и села, позевывая, к столу.
Илья принялся доказывать преимущества работы в глуши, в рабочих центрах перед Ростовом:
- Я об этом давно говорил. Вы бегаете от шпиков, работать не можете, а тут стражники пьянствуют, вокруг - десятки тысяч рабочих. Вашу бы силу сюда, а то мы с места не сдвинемся.
- Вы лучше поезжайте на Кавказ. Там уже все готово. Только приди и командуй. Донком предлагает вам перенести организацию в горы. Зеленых 20 000. Чеканят свою монету. В горах развевается красный флаг. В Новороссийске, на берегу - полтораста орудий, - наши. В порту - две канонерки. Наши. Пароход взорвали. Но нет руководителей. Донком уже послал Сидорчука и Семенова - очередь за вами.
Илья сомневается:
- Двадцать тысяч, а не слышно. У Махно - несколько тысяч, а перед ним вся белая Украина дрожит. Монету чеканят. Что они - фальшивомонетчики? Не в состоянии отбить денег у белых? Двадцать тысяч, республика, а командиров нет. Орудия, канонерки - у нас этого добра не меньше, да в руки не дается.
Он достал карту, развернул ее и стал водить по ней пальцем:
- Уголок, окраина. Никакого стратегического значения. Я понимаю еще: около узла, под Армавиром, например, - там действуешь по всем направлениям, везде рвешь железные дороги.
- Да ведь вы там можете с’организоваться и переброситься куда угодно, хоть сюда, к шахтам.
- Ну, это не так легко, не всякий пойдет в незнакомую местность. Но я все-таки подумаю. Главное: там есть с кем начинать. Конечно, зеленых там не двадцать тысяч, а несколько сот дезертиров, которые воевать не хотят. Мы отступали под Орел мимо лесов - слухи носились, что под Валуйками, под Старым Осколом, под Брянском тысячи, десятки тысяч зеленых, а ничего, молчат. Так я подумаю и через две недели дам ответ. У нас прекрасные перспективы, жаль бросать.
Договорились, Ольга рассказала новости ростовского подполья: уже трех провокаторов убрали - Сидорчук с ними расправляется, ужасно отчаянный; арестованные в мае, 23 человека, все еще сидят, видно, не знают белые, что с ними делать - ребятишки; Леля - у нее сестренка все пела о "чипленке", который жить хочет, - она убита; ее застрелил через окно часовой. Георгий по тюрьмам шатается.
Уехала Ольга. Если бы она знала, сообщила им, что Новороссийск - главная база белых, да они бы с места в карьер понеслись туда!
Зелень под Новороссийском.
А там буйной зарослью расцветала жизнь, непохожая на жизнь других уголков нищей, голодной России. Океанские пароходы, празднично-пестро разнаряженные, чистые, точно в белоснежных воротничках и манжетах вырастают из веселой лазоревой дали, как мираж, несут по изумрудной глади моря щедрые подарки. Необычные эти подарки. Как в средние века корабли возили дикарям стеклянные бусы и спирт и обменивали их на золото и жемчуг, так теперь пароходы приводили новым дикарям оставшиеся от войны снаряды и танки и обменивали их на золотое зерно, на обязательства будущих благ. А чтобы крепче приручить этих дикарей, привозили и об’едки с барского стола. Но как же обильны были эти об’едки! Все, что нужно человеку! Одежда, белье, шоколад, сахар, сигары. Завален богатствами Новороссийск. Что с ними делать? Как им счет дать? Как уберечь от жаждущих поживиться добром? - они саранчей летят со всего края. - И расплываются богатства… Так легко все достается, так много всего, что люди ожили, помолодели, плавают в облаках мечты… как дикари от спирта, от бус… Мечты необ’ятные, а в зубах - черствый сухарь… Кому что перепадает.
Но за чубатой горой, над красавцем-заводом, гордо вскинувшим в небо стройные трубы, за ступающими все выше и выше террасами, по которым скатывается вниз окаменевшее мясо гор, за Сахарной головкой - уголок чуждой, враждебной этому одурманенному городу жизни. Там, где еще свежа память о погибшей пролетарской четвертой группе, зарождалась новая жизнь.
По ущелью близ ручья в тени деревьев раскинулись сложенные из шпал землянки бойцов пятой группы. Около них кучками лежат в английских френчах зеленые; беседы ведут. Говорят вполголоса, чтобы на цементных заводах за горой не услышали, а гудит ущелье, как улей.
Горчаков, туго затянутый английским ремнем, ходит от кружка к кружку, перешучивается с зелеными, в глазах - искорки, лицо залито румянцем. Подходит - и приподнимаются зеленые: кто на локоть, кто присядет, подвернув под себя ногу, кто, сидя, притулится спиной к дереву. Начнут закручивать папироски.
- Скоро в налет пойдем? Сидеть осточертело.
- На хребет вылезешь, глянешь на город - дух захватывает: добра всякого завались, бери - не хочу, а мы опять чего-то закисли.
- Ничего, потерпите немного, - улыбается Горчаков, - дело заворачивается большое. Пятнадцать красных офицеров едут. Подпольников из Ростова да прямо из Советской России нагоняют к нам. Соберем зеленых да рабочих в городе, накачаем - и двинемся на Новороссийск.
- Ну, а ждать-то чего. Пока развернется работа, мы бы вдоволь нагулялись. В город вход свободный. Заходи, нагружайся военным добром - и в горы. А то, еще лучше, нагрузил грузовики - и гони по Неберджаевскому шоссе. В горы заехал - и сваливай.
- Сила большая, а хлеба не можом достать.
- Нельзя же, ребята: обнаружим себя - и прогонят нас.
- А мы погуляем - и опять сюда в гости. Горы-то наши. Так было хорошо разгулялись. Веди, Горчаков, на Кубань!
- Я теперь шишка маленькая. Мое дело - исполняй, что комитет прикажет. Вольницу-то свою забудьте, пора и к порядку привыкать.
И разговор добродушно-ленивый перекатывается от кучки к кучке. Но тут начинает брюзжать бледный, старообразный:
- Мало нас, дураков, учили. Полгода сидели под Новороссийском - обросли шпиками, как собака - репьями. Тоже все слюну спускали, глядя на Новороссийск. Досиделись, что чуть на котлеты нас не перегнали. Теперь снова здорово. Чего высидим? Долго ли притти облаве? Нагрянут - и ноги из зада нам повыдергивают. Мешавень какую-то вбили в голову про восстание. Пока ты по-секрету подговоришь тысячу рабочих, будь спокоен, вся контрразведка будет знать твои секреты. Попробуй-ка тогда выступить. Ну, а выступишь? Что сделает тысячная орда рабочих, которые не знают, с какого конца дуть в винтовку? Нет, ты вызови их сюда, проверь каждого, научи стрелять, поводи их в налеты, чтобы к смерти привыкли. А потом обмозговал задачу, всем раз’яснил - тогда и нападай на город… Четвертая группа досиделась тут, что погибла. А мы добром в петлю лезем.
- Да будет тебе, - досадливо махнул на него рукой зеленый. - Вечно настроение ребятам портишь. Как сорвешь рабочих с заводов, когда у них семьи на руках? Восстание, брат, сила. В отряды никогда столько сил не втянешь, как в восстание. И дух совсем другой.
А Горчаков тем временем прошел в штабную землянку, вместительную, как халупа. У грубо сколоченного, вбитого в землю столика сидел на скамейке Семенов, которого Илья выделил для связи с ростовской организацией. Он предпочел совсем оторваться от группы Ильи. Сосредоточенный, с каменным лицом читал записи в своей книжке. Увидев входящего Горчакова, поднялся и весело бросил:
- Завтра ухожу в Новороссийск. У вас подготовка сделана, теперь надо развернуть работу в городе. Нечего тянуть, нужно бить по-шахтерски.
- Это про какую ты сделанную у нас работу? - недовольно выговорил Горчаков, растягиваясь на шпалах, крытых листвой.
- Про какую? - и Семенов начал ходить из угла в угол халупы, наклонившись и заложив руки в карманы. - Разве ты не знаешь? Помощника тебе дали? Дали. Сидорчук, террорист, который убрал трех предателей. Начальником штаба - чиновник военного времени. Создали политотдел, трибунал, оборудовали типографию, выпускаем воззвания. Дело это или нет? - и остановился, каменно улыбаясь.
- Это нам не ново. Мы полгода так женились под Абрау. Тарасов по два раза на день в строю нас гонял. А толку? Просидели полгода, как на даче, и чуть-чуть в мешке не остались. А вот я после того месяц погулял - это я понимаю. Слава разнеслась о нас по всему Черноморью, будто мы все полгода воевали. Не даром же белые делегации к нам в Адербиевку высылали. Видят - не справиться им с нами, так соловьем запели.
- Подумаешь, запугал группой в 300 человек. У тебя нет размаха. Ну, брал гарнизонишки по 50–100 человек. А на их место других сажали. Ты пришел - и ушел, а они остаются хозяевами. А мы сделаем крепко. Уж как ударим, так почувствуют.