- Так вы что же, полгода кулак насмаливать для удара будете? Ты говоришь - без толку я гулял?.. Так вот послушай: налетели мы на Кабардинку. Выгрузили. Гарнизон обезоружили, раздели. Это на берегу моря. А через три дня мы уже напали на Сипсин… Где? У чорта за пазухой, на Кубани, за железной дорогой, это верст за 60, а по горам - прикинь еще верст 20–30. Там, правда, неудачно вышло: у белых сил втрое было. Зато мы их потрепали. Потом - на Сукко за 70 верст, потом - на Абрау. Потом - снова на Кубань, на станцию Абинскую. Как это тебе кажется? И по пути везде снимаем гарнизоны, посты. Мы гуляем в свое удовольствие, а гарнизоны за сто верст вокруг дрожат. Нас одна группа в 300 человек работает, а белые держат гарнизоны на всех станциях. В городе - войск набили. Теперь ты скажи мне: дело это или нет?
- Да ты что, не признаешь массовой политической работы? Зеленых-то в горах мало? Надо их организовать, подбодрить, поднять на действие?
- А что я, каждому в пояс кланяться буду? Хочет - пусть пристает к нам. Не хочет - нам завали не надо.
- Ну-у, это знаешь… Ни подполья тебе не надо, ни организации зеленых. Кругозор у тебя, брат, узок…
- Да я что, я говорю, как думают ребята. А вам видней…
За халупой послышались возгласы приветствия, Семенов выглянул, обрадовался:
- А, Сидорчук, Федько, Пустынник! Да вас целая ватага! Заходите в штаб.
- Здорово! - Сидорчук размашисто шагнул в халупу, за ним ввалились другие, громко разговаривая, здороваясь с Горчаковым и размещаясь на лежанке из шпал.
- Что нового? - оживленно заговорил Сидорчук. - Подшамать у вас ничего нет? а то по горам полазишь - такой аппетит является, что кору бы заместо хлеба грыз.
- Найдется, присаживайся на чем стоишь, - проговорил, сев на скамейку, Семенов и, оглянувшись украдкой на выход, тихо прибавил, улыбаясь: - консервов сейчас достану, хлеба немного есть. Только подождем пока стемнеет чуть. Знаете? На всех консервов не напасешь, а хлеба и совсем нет. Зато мясо лопают вволю.
- Так вы что же в налет за мукой не пошлете? - возмутился Сидорчук, бросив на лежанку свою английскую шинель. - Чего морите ребят голодом? У самих слабо, так украдкой лопаете? Вам оно и терпимо.
- Да ты тише, - конфузливо проговорил Семенов. - Близко нападать нельзя: обнаружим себя, а далеко итти - как доставишь.
- Сумели бы, - отозвался снизу Горчаков. - Только дайте волю.
- А что? - насторожился Сидорчук. - Не пускают? Горчаков, пойдем в налет.
Но Семенов предупредил ответ:
- Черный капитан из города муки прислать обещает. Что-либо одно: действовать одной группой - не надо было уходить от Бабичева перевала; а решили развернуть работу, поставили целью Новороссийск - не разменивайся на мелочи.
- А почему ушли от перевала? - заинтересовался Сидорчук.
- Собственно, не уходить и нельзя было, - начал Семенов, напряженно ковыряя ножем банку консервов. - Во-первых, пошли нелады с первой группой из-за продуктов. Там все местные ребята; хоть они и рабочие, а у каждого - хозяйство. Жены им продукты тащат, а они норовят женам что переслать. Вот и зашла ругань с нашими ребятами. У наших же - ничего. Потом боялись предательства. Узнали наш бивак зеленые из группы "Гром и молния". Сидит она под Крымской, на Собачьем хуторе. Подозрительная. Ходила наша группа на Абинскую. Ну, по обычаю, связались с "Гром и молнией", как местной группой, знающей подступы. Напали на Абинскую, а в тыл им - карательный отряд. Не иначе, как из группы дали знать. Грабят. Нужно послать туда партию ребят, обезоружить их и привести сюда на суд трибунала. Потом белые узнали, правда, не самый бивак, а район, где мы находились. Это после переговоров с нами.
- Что за переговоры? - спросил Сидорчук, лежа на локте. - О чем можно договариваться с белыми?
- Так, конечно, пустая забава для нас, а вышло с треском…
Семенов поставил на стол раскупоренную банку с красной наклейкой, передал по рукам еще несколько, достал из ящика белого хлеба, нарезал кусочков, роздал и, стряхнув с себя крошки хлеба, продолжал: - Приступай, ребята… Получилось это так. Пришел я в группу вместе с Федько, развернули там работу. А тут банда какая-то напала на церковь в Адербиевке, зарезала торговца, мужика и женщину. Ограбили, конечно. Утром приходят наши ребята в Адербиевку за продуктами, а им по глазам стегают: "Днем покупаете, а ночью разбоем занимаетесь". Мы всполошились: позор. Устроили облаву, поймали банду, грабителей опознали жители - оказались своими же, местными. Наш трибунал приговорил их к расстрелу. Общее собрание жителей приговор утвердило и бандитов расстреляли. А один бежал в Геленджик, заявил, что узнал место стоянки пятой группы и стал просить послать с ним облаву на нее, да поскорее, пока она не ушла в налет. Тут подоспел староста на Адербиевки: "А-а, ты тут? Тебя еще не повесили?" - и рассказал, как было дело. Белые взяли этого бандита и повесили…
- Так при чем же здесь переговоры?
- А ты поворочай мозгами. Пятая группа мотается, нападает на гарнизоны, значит не из-за жратвы дерется. Раз? Трибунал есть, сами ловим бандитов. Два? О чем это говорит? Значит, есть идейные руководители. А может, они уже знают, что пятнадцать красных офицеров едут к зеленым. Теперь посмотри, что в горах сейчас делается? Местные группы развалились, но около каждой деревушки остались зеленые. Пешему, конному - ни пройти, ни проехать. По дорогам грабежи идут. Наведи тут порядок. Могут они это сделать?.. Нет…
Тут Сидорчук, поднявшись с лежанки на колени, начал раздавать принесенные из города английские сигаретки. Зачиркали о подошвы ботинок английскими в парафине спичками. Закурил и Семенов. Заклубился ароматный дым табака.
- Так вот белые, видно, и надумали связаться с политической организацией зеленых, чтобы с одной стороны порядок навести в горах, с другой - обезопасить свой тыл. А у них что-то заваривается. Да об этом после. Серьезно взялись за дело. Сперва геленджикского старосту к нам прислали. Мы согласились. На другой день выезжают: начальник геленджикской контрразведки полковник Беликов верхом на гнедой куцой лошади и два бородача в экипаже. За ними шел отряд белых. Наша застава на железном мосту их встретила. Делегацию пропустили в Адербиевку, а отряд их остался по другую сторону моста. От нас в делегации был я, Федько и один старый зеленый. Расположились мы на крыльце старосты, в холодке. Хозяйка накрыла стол скатертью, подала чай. Напились - и раз’ехались, потому что ни до чего не договорились.
- Вот те и на… Мотал, мотал…
- Погоди, не мешай. Почему раз’ехались? Полковник спрашивает нас: "А скажите, какой вы ориентации? По всему видно, что вы не большевики: у вас, вместо звезды, - грабовый лист с красной ленточкой". Ну, а я ему прямо: "Большевики". Он фыркнул, хотел уезжать: говорит, полномочий нет; бородачи-делегаты - просить его. Смилостивился. Обменялись условиями. Они дают нам Джубгу, Архипку и Пшаду. Назначают своих офицеров. Мы потребовали Новороссийск и амнистии политзаключенных. Через неделю они снова приехали. Уже с английским офицером. Мы расстелили на гальке ковер около Волчьих ворог, почти около речки, поставили самовар, угощения. Ребята наши подбрились, подчистились, поменяли одежду. Рваную брашку засунули подальше, чтоб настроение не портили. Сидим, чай пьем, а на горе отряд человек в 50 отборных в английских шинелях демонстрирует. Командир - морда, как кремень, хоть огонь высекай - командует. Горнист в трубу играет. Полковник спрашивает: "А это что?" - "Это смена постов", говорю я между прочим. Так вот теперь они нам предложили все побережье от Сочи до Кабардинки. Обещали одевать, кормить, вооружать. Взамен потребовали удалить пять зеленых: Горчакова, Узленко, Тарасова, Жмудь и еще одного. Тут мы и смекнули, что они плавают. Этих пять человек они обещали отправить за границу, отвалив им деньжищ. Английский офицер гарантировал. Затем они сказали, что здесь на курортах будут лечиться больные и раненые офицеры. Потом такое загнули, что я и теперь не понимаю. Говорят, вы должны будете вести борьбу с Кубанским казачьим войском. "Союз-де наш с ними непрочен, может, скоро поссоримся, а у вас дисциплина, видно, крепкая". Ну, мы им опять условие: Новороссийск и амнистия. Они плечами жмут: "Не можем". Мы наседаем. Разговор пошел крупнее. Так ни на чем и раз’ехались. Они - на коней, бородачи их - в экипажи. Только от’ехали - ребята и грохнули от смеха, аж горы затряслись… Так после этого белые стали рассылать воззвания по всему побережью, что вот де мы на все уступки идем, а ваши комиссары-коммунисты не хотят мира… Полезли по горам ходоки-радетели, кулаки, начали уговаривать зеленых. Родня приходит, за руки тянет: "Зачем губишь молодую жизнь? Ничего ж от тебя не требуют - только пойди, поклонись и скажи: "Так и так, мол, милость ваша, простите, верой-правдой служить буду". Что у тебя глаза вылезут? А они рады будут, простят, никуда не пошлют - и все по-хорошему сделается". Ну, зеленые опять было пошли сдаваться: зимы очень боятся. Лист опадет, снегом все засыплет - и сдыхай: никуда и ничего. Так мы этих ходоков стали налаживать мешалкой, отдали распоряжение приводить их в штаб. Ушли мы оттуда - теперь не знаю, как там.
В халупе стемнело. Семенов засветил лампу и начал совещаться с гостями о подпольной работе в Новороссийске. Горчаков вышел проверить, как сменяются посты. Сидорчук пошел вслед за ним к зеленым. Ему очень приятно было проводить время в беседах с ними у ласково-пылающих костров. Тьма, прячась за деревья, обступила тихо рокотавший настороженный бивак.
Провал в Енакиево.
Поезд уносил Илью, Борьку и Пашета на север. У Ильи - ржавая винтовка со штыком: только лишняя улика. У Пашета - наган. Борька с маузером. Одна надежда: Лозовая-Павловка.
Досиделись в Енакиево, еле ноги унесли. Однажды кто-то постучал в дверь. Небывалое явление. Дуня выбежала в коридорчик - и попятилась в комнату. За ней нерешительно ступал полицейский пристав в голубой шинели с шашкой на боку.
- Вы что же сказали, что тут никого нет?
- Я пошутила, я думала, что вы - мой двоюродный брат: вы дюже на него схожие, - улыбаясь тараторила Дуня.
Против двери сидели Борька и Илья. Борька - руку к поясу, за маузером. Пристав ему: "Не сметь", - и руку за борт. Потребовал документы. Принимает по одному левой рукой - просматривает, а правая все за бортом. Илье бумажонку вернул, а Борьке и Дуне предложил явиться за своими паспортами в полицию. Только ушел - и заметались товарищи, наводя в хатенке порядок: лом железнодорожный - в уборную, документы - в карманы, бомбы, пироксилин Борька уложил в корзину и забрал с собой, винтовку прихватил Илья, - и понеслись в Ханжонково к тетке Борьки.
Ворвалась в хату полиция с шашками наголо и с револьверами:
- Ни с места! Руки вверх!
А за столом мирно обедали Дуня и рабочий. Перетрусили, вскочили. К рабочему подлетел пристав, наставил к груди наган:
- Говори, куда сбежали! Кто они!
Тот задрожал, скомкал на груди тряпье пиджачишка и залепетал:
- Гром убей - не знаю! Молния сожги - не знаю!..
Засадили Дуню и рабочего, подержали с неделю, ничего от них не добились - легально же оба живут - и отпустили.
Катят товарищи в Лозовую. Сорвется - останется оплеванными ехать в Ростов. Деньги на исходе.
В Криничной - пересадка. Подкатил эшелон горцев. Выскочили они с визгом, как поросята из хлева; бабы с корзинами - врассыпную: знали уже их нрав. Те - за ними. Расхватали корзины - и в вагоны. Офицеров не видно. Один горец подскочил к хорошо одетому Борьке и выхватил кинжал:
- Кишка выпущу! Давай денга!
Борька сунул ему свой кошелек и побежал к коменданту станции с жалобой. Наскочил на Илью, который никому не нужен был, а тот ему:
- Куда?
- Ограбили, - жаловаться!
- Да ты в своем уме? Кому жаловаться?
Борька не нашелся, остыл.
- Я б его в другом месте из маузера пристрелил, да ведь их туча вырвалась.
В общем же, доехали благополучно. У Лаписа не все было готово. Он обижен, что его не предупредили - что за недоверие? - Теперь ему нужно разослать людей, созвать кого следует.
Прибывшие разместились по квартирам "содействующих" баб, которые все знают, судачат, критикуют.
- До прихода Краснаармии никакого расчету начинать: всех повбивают.
Все бабы и местные ребята в одно говорят. Бабы смахивают на самогонщиц: как чихнет - так и плати ей. Ребята шпановитые. Весь сонный поселок знает о приезде трех большевиков. Началось шатание по поселку: все готовятся к выступлению. Один парень взялся прочистить винтовку Ильи, и выстрелил из нее в стог соломы. Илья, возмутившись, вызвал к себе парня - тот недоумевает:
- А что здесь такого? Ну, выстрелил - и выстрелил. Сказал же: прочистить нужно.
- Да ведь она, как пушка, грахнула. Что подумают стражники?
- Потому она и грахнула, что непрочищенная была, а теперь можно с ее стрелять смело. Погоди, я у ее ствол обрежу под самый корень, чтоб на поясе носить можно было, - и, не дожидаясь согласия Ильи, унес ее с собой. Другие соблазняют проектами - банк ограбить, или почту, или контору ближайшего рудника.
До вечера никто из посланных Лаписом не вернулся. Братва его уже подвыпила, и все прибивались к его квартире. А он, рыжий с головой-кубышкой, принялся чернить зубной щеткой свои стриженые волосы. Илья вежливо посоветовал одному из пьяных помочь. Тот постарался. Все ахнули. Краска не отмывалась. Илья успокоил Лаписа, что выведет ему жавеловой водой, а не возьмет - можно добавить чуть-чуть соляной кислоты. Волосы будут каштановые… Тот поверил, успокоился, может-быть, потому, что был навеселе, и предложил приезжим спрыснуть начало боевой работы. Он тоже советовал пока что ограбить что-нибудь, потому что он кругом задолжал; организация большая, а денег ему мало отпускали.
На ночь бабы растащили богатых гостей по своим хатам, чтоб никому обидно не было. Но ребят было трое, а баб много, поэтому между ними получилось несколько боевых схваток.
На следующий день вся Лозовая-Павловка разгулялась. Местная братва шаталась по поселку с бутылями самогона, торчавшими из карманов. Бабы пилили жалобами, что их плохо оплачивают.
По поселку носится неуловимая тревога, а местные "подпольники" ничего не боятся, шатаются гурьбой. У квартиры Ляписа - толкучка. На столе у Ляписа - бутыль и закуска.
Илья осторожно украдкой переговаривается со своими: "Ночью уходим, быть настороже: слежка".
Дотянули до вечера. Глухо пронесся слух: готовится облава. Местные разошлись: потому ли, что их распустили до утра, или, чтобы не попасть в перепалку? Товарищи проскользнули на окраину. Лаписа прихватили с собой. "Для совещания".
Выбрались, прилегли в канаву. Темно, в двух шагах ничего не видно. Их четверо. Илья предлагает:
- Сейчас же уходим. Выступим не здесь, - в другом месте.
Пашет поддержал:
- Идем, конечно, надо начинать самим.
Борька тоже рвется к делу. Лапис молчит. Он тоже согласен.
Крадучись поднялись в черную, пересохшую колючую степь. Холодный, резкий ветер заставлял их гнуться, с’еживаться. Шли быстро, опасаясь погони; шли между шахтами, не зная, куда скрыться от зарева огней: по обе стороны неподалеку высились, как вулканы, черные горы, а по их склонам скатывались и взбегали языки огней - то горела порода, выброшенная из недр. Лапис говорит, ветер срывает звуки его слов, уносит вдаль. Нужно осторожней проходить между шахтами: везде - стража, может заметить и начать преследовать.
Илья мерз в своей рубахе. Обрез тяготил его. Взять у Лаписа наган (дал ему в поселке, чтоб не подозревал, что ему не верят).
Сказал, стараясь пересилить ветер. Обменялись. Сунул наган за пояс - неудобно, выпадает, одежда из мешка мешком путается. Он беспрестанно поправляет его, одергивает рубаху - наган все вываливается. Сунул его в карман, в руке поддерживает, чтоб не оттягивал. Вспомнил, что не знает - самовзвод или простой. Чуть нажал - что-то рвануло, оглушило, - и пламя охватило его ногу.
Затушил руками - и к Лапису:
- Зачем взвел курок? - и унеслись по ветру слова, мертвые, сухие, как осенние листья…
Тот перетрусил - и залепетал:
- Опасно же, я и взвел…
- Да ведь за полверсты шахты… - и застыло в ушах: за полверсты….
Он не волновался, не возмущался, но еще острее почуял, что Лапис - провокатор, что в Лозовой-Павловке для них готовилась мясорубка и теперь, когда Лапис сам оказался в плену, - попытался убрать его. Выстрел был счастлив для Ильи: пуля прошла вдоль ноги, когда она была вытянута. Ранил бы себя - и погиб: нести - нельзя, лечить - негде.
Нужно, чтобы не улизнул этот Лапис. Он должен провести их до железной дороги, а там они ориентируются сами. Обещает дать Илье брюки, когда дойдут до будки, где живет его дядя.
До глубокой ночи бродили в пустынной степи.
Спотыкаясь, перешли рельсы железной дороги. Лапис предлагает обождать, пока он сходит в будку, спросит, нет ли кого подозрительного, потом принесет брюки. Илья возражает:
- Ждали они тебя: важная птица. Сходи с Борькой. Да оставь тут обрез: что тебе им делать.
Ушли. Тихо. Темно. Вдали светятся ласково, маняще, тепло огни у Алмазной.
Прилегли за штабелями шпал. Илья тихо говорит:
- Что будем делать с Лаписом? Провокатор. Как бы не удрал. Я Борьку толкнул, но догадался ли он.
Тихие шаги. Окликнули. Борька. В руках - брюки. Лаписа нет. Он сказал, что спросит у дяди о ночлеге для них.
Тихо советуются. Илья возмущается, что упустили, не расправились. Борька сорвался: "Я пойду", - и скрылся в темноте.
Лежат на колючей высохшей траве. Ждут. Ветер шумит, пронизывает.
Подошел Борька, тревожно поднимает:
- Пошли. Удирать нужно. Я - к домику, а от него тень метнулась. Я окликнул - не отозвался. Думал, что показалось. Постучал, спросил - говорят, только что ушел, а куда - не сказал. Скорей пошли, пока не накрыли.
Разошлись. Пашет - на Алмазную, чтобы там обогреться, закусить, - и катить первым поездом на Ханженково.
Илья с Борькой отправились пешком до Дебальцево, верст за пятнадцать. Обрез бросили: днем с ним нельзя ходить. Набрели на глухой раз’езд. Забрались в загородку, улеглись на цементный пол, свернулись по-собачьи.
Часа три возились на каменном леденящем полу в дремоте, в темноте, тщетно стараясь укрыться от пронизывающего осеннего ветра.