Кое-как поднимется, присядет, разотрет себя здоровой рукой, и через несколько часов оживет. Но он ходит боком, волочит слабую ногу. Где его богатырское здоровье? Полтора года назад двадцатилетним юношей он победил в тяжелых состязаниях профессионала-силача. А теперь… Его ветром валит.
Но и здесь побыл немного: перепугалась хозяйка: спрашивали о нем. Ушел.
Вечера.
Пришел из гор Борька, возбужденный, жизнерадостный, в новой английской шинели. Едет в Ростов. Их несколько. С ними - Черный капитан. Дело. Экспроприация. Нужны средства.
- Да вы в своем уме? Из группы, в Ростов? Кто разрешил? Сами?.. Докатились…
Укатил. Пришел тяжеловесный Роберт и худощавый Шмидт. Все те же дни тревожной работы и ночи на Румянцевской. Норд-ост с моряком разбушевались, хозяйничают в городе, сносят курятники, срывают, задирают крыши, валят с пароходов груз в море, приносят холодище, от которого никуда не спрячешься, во все щели свистит, или зальет потоками воды, будто небо прорвало. Изменчива погода, как капризница. В городе, что ни ночь - паника, стрельба, облавы.
Роберт говорит сквозь смех:
- Весь Новороссийск в трех словах: норд-ост, паника и утка. А виновники сидят в ущелье, мерзнут. Холодно стало. Снег уже в горах. Разведут ночью костры, усядутся вокруг них и греются, и тут же спят. Наморозит спину - поворачивает ее к огню, а лицу холодно. Другой заснет, а у него пола шинели загорится; испугается, вскочит, а ребятам забава. На кого ни глянешь - у того сапог или ботинок прожжен, у того - пола шинели, у того зад прогорел, - и хохочет, а из глаз искры сыплются. - Но этот Иосиф - умора! Он в Ростове сведения доставал из разведки. Приехал сюда - городской житель, ходить по горам не может: у него же плоскоступие. Ему ж горе! ему ж мука! Лежит, ноет, а ребята над ним шутки строят. Спать же хочется, глаза у него опухли, слипаются, век не поднимет, а ребята ему: "Осип, горишь!" - Это у него кличка такая; ну, ее ребята без смеху выговорить не могут. Крикнут ему, а он даже и глаз не откроет, ноет: "Да вы потушите сами". Знает, что ребята не дадут ему сгореть.
Роберт смеется, и от этого всем весело и легко.
- Провели мы праздник Октябрьской революции. Листовку выпустили, Селиванов постарался; митинг был. Делать нечего, так говорили до упаду. Торжественно провели. Потом реорганизовали группу - создали политотдел, особое отделение, батальон пехоты, взвод разведчиков, отделение телефонистов.
Потом начал рассказывать о житье в Германии, где он был в плену. Ему посчастливилось, он работал у крестьянина и потому мог располагать собой.
- Придет вечер, оденешься честь-честью: пиджачишко, ботиночки, галстук, шляпо́ - и пошел в кабачок. Там каждый вечер немцы собираются и пиво глушат. Девушки приходят. Начинаются танцы. Немцы - народ гордый, не нравится им, когда отбиваешь какую смазливенькую, а ты будто ничего не замечаешь, всех перепробуешь: то с одной, то с другой потанцуешь. И немкам тоже интересно с русскими амуры накручивать. Ну, подхватишь какую и пойдешь с ней в круг. - Тут Роберт для большей полноты впечатления берет за талию сидевшую около Нюсю и, напевая медленный, как волны, немецкий мотив, демонстрирует спокойный танец:
- Та! - та-та-та. - Та! та-та-та!.. Та!..
Усаживает Нюсю и продолжает, смеясь:
- А там какой-нибудь ее ухажер кружку за кружкой с ведро пива выглушит от ревности.
Потом перескочил к живым анекдотам из ростовского подполья.
- Нюся, помнишь, как мы встретились с тобой на улице, а у тебя на лице отпечаток пяти пальцев. Мы спрашиваем: "Что случилось?" А ты говоришь, что четыре шпика избили.
- Еще бы не помнить, - ответила она, улыбаясь, - пришла я на квартиру товарища, а туда шпики нагрянули. Я сказала, что я модистка, пришла за заказом, они меня пометили и отпустили. Тут я встретила тебя со Шмидтом и предупредила вас, чтобы не шли туда.
- Ну, да. Потом мы собрались на Софиевской площади, а этот чудило "Злая рота", как начал нас смешить, так мы, будто у нас колики в желудках, по траве катались, все кишки порвали от смеху. А другой случай был: иду я со Шмидтом по Нахичеванскому переулку, несу мешок с документами. Шмидт и говорит мне: "Давай свернем влево, на Пушкинскую: все равно по пути". Пришли мы к Петрову, а он спрашивает: "Как вы прошли?" Мы сказали. "Счастье, говорит, ваше, что свернули: там весь квартал оцепили, повальный обыск идет". Удивительно, как чутье развивается.
Тут Роберт звучно расхохотался, ребята покатились со смеху, не зная в чем дело, но ожидая нечто, особенно смешное, что оправдает их смех.
- Черпакова-то как прикончили! Вынесли ему смертный приговор. Но как его поймать? А он жил около кладбища, где должен был состояться парад. Пошли ребята туда. Народу - пушкой не пробьешь. Вызвали его за ограду, на кладбище - начали стыдить, а он говорит: "Простите". Какое же тут прощение предателю: сколько людей загнал на смерть. Сидорчук ему - петлю на шею, веревку - через перекладину креста, - и тянет. За оградой - ура, музыка гремит; Черпаков кричит, ногами по ящику могилы стучит, а ребята, чтоб заглушить его, хохочут и тоже горланят ура…
Снова захохотали ребята, потом стихли, вспомнив о своей опасности, которая их стережет за окном: "Не подглядывает ли, не подслушивает ли кто?" - и бежит кто-нибудь, прикладывается горячим лбом к холодному стеклу… Темно, ничего не видно. Домик удобный, окна высоко - без лесенки не подслушаешь, не подсмотришь.
Хлопнула дверь, вошел, стряхивая с себя брызги воды, Новацкий.
- Ну, и дождь, ну и льет. Моряк разгулялся… А по городу стрельба, облавы… Вы чего сбились в кучу? Слушаете? Чайку нет? - и начал шарить на печке у двери.
- Что у вас облавы! - заговорил Шмидт. - Вот в Ростове, это - да… Чуть не каждый день напарываешься, весь город днями под арестом сидит, а облавы по домам лазят. Однажды я взял с собой 600 газет "Бедноты" и поехал во Владикавказские мастерские. Передал их кому следует и вышел на трамвайную остановку. Тут меня и сграбастали. Привели в уголовный розыск, измолотили всего, а добиться ничего не могли: у меня был документ, что я рабочий с трамвая. Утром предложили мне умыться, чтобы людей не пугать, и погнали меня под конвоем молодого солдата в город. Ну, - я ему дорогой заговорил зубы - и откупился. Потом в своей бронированной квартире недели две сидел, пока опухоли от побоев проходили.
- А как с арестованными в мае? - спросил кто-то. - Был им суд?
- Судили. Двадцать три их было, да все ребятешь по 17–18 лет. Приговорил военно-полевой суд восемь человек к расстрелу, а остальных - на каторгу. Потом, принимая во внимание, что ловили щуку, а поймали пескаря, - суд возбудил ходатайство о помиловании. Ну, ребята сидят; Красный крест наш передачи посылает. Лелю через окно застрелили. Георгий сидит в тюрьме у себя в станице: белые подозревают, что работал у красных, а где, что - улик мало. И держат почти год.
А моряк хлыщет в окна, завывает, будто обогреться просится. Соперник норд-оста. Тот всклокоченный, седой, мохнатый - этот черный, весь в слизистых водорослях, тоже страшный. Этот в море темной ночью разбушуется, продрогнет, льют с него ручьи, а он как схватится с норд-остом, как завоет - душа ноет, слушая его. Ишь сыплет в окна, как крупой.
Жмутся ребята: страшно, холодно, мокро за окнами.
А Шмидт продолжает:
- Левченко, косорукого, - расстреляли, так и не дождались от него денежного отчета. Долго с ним няньчились. Но с женщиной-провокатором повозились. Прислали нам ее. Дочь полковника. Коммунистка. Шикарно одета. Остановилась в гостинице. Мы ей - задание: явиться к дежурному генералу, расплакаться и попросить службу. Пошла. Рассказала. Он даже погладил ее по головке, заявив, что она работать не будет, и приказал своему дежурному ад’ютанту предоставить ей другой номер. Устроилась хорошо, а деньги все требует: платья ей шикарные нужны, расходы у нее. Видим - баба с корнетом своим крутит. Связь с ней держал наш разведчик. Так он заметил, что когда он уходил от нее, за ним следили шпики. А за ней следили три наших разведчика…
- Даем ей одно за другим задания - не исполняет. Ну, мы ее заманули на улице, будто на собрание Донкома нужно: какая же она подпольница, если ее на собрание не вытянешь. Уговорили. Посадили на извозчика и увезли в Нахичевань. А там - на лодку, - и за Дон. Повели ее в камыш. Начали допрос. Один товарищ и говорит: "Надо ее прикончить"… А она: "Да здравствует Ленин!" - У ребят и пальцы разжались… Показали ей могилу, а там сидели два хмурых грузчика, недовольных, что прождали целый день. Перевезли ее обратно в город, засадили в конспиративную квартиру. Началась с ней новая канитель. Перехватили письмо корнету: "Выручай: я в плену". Она уже и в ящик бросила это письмо. Мы и предложили ей выехать в Советскую Россию под конвоем. Она - возражать; говорит: "Сама поеду". Как бы не так, поедет она. Кое-как уговорили. Повели на вокзал, а у обрыва Сидорчук схватил ее за горло…
- Брось, хватит с нас…
А за окном бушевала стихия - выл моряк, хлестал в стекла, рвал калитку; глухо доносились редкие выстрелы.
Кто-то прикрутил лампу, кто-то подбежал к окну:
- Там такие ручьи льют, такие ручьи… Как-то в горах нашим ребятам: то моряк промочит до костей, то норд-ост обледенит в сосульку… Небось, где-нибудь бредет по грязи, в диких трущобах какая-нибудь группа. С неба льет за шею, впереди на шаг ничего не видно, а чортово дерево, как крючьями, хватает, обдирает. Ну, и живуха…
Кончат свои разговоры, надурачатся, все разбросают, как телята в сеновале, и завалятся на полу спать.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Работа в казармах.
Илья начал понемногу втягиваться в работу, помогать Федько. Только трудно же ему было работать со старым! Ненавидит его ватную желтую тужурку. Идет Федько, руки в карманах на животе сложит, никуда он не торопится. Придут вдвоем к кому-либо на квартиру. Ждут. Проходит час, проходит два - появится кто-нибудь. Начинаются разговоры. Говорят час, говорят полдня - Илью уже тошнить начинает, а они все говорят, лениво, бестолково.
Взять хоть этого плюгавенького, сморщенного парня. Он - фельдфебель. Сидит, развалившись, весь перетянутый сбруей, в английском френче. Видно, гордится, будто он не фельдфебель, а генерал. Но ему боязно оставаться: как бы зеленые не прирезали; и расчету никакого оставаться: выше фельдфебеля не прыгнешь, и переходить страшно. Вдруг попадется. Он и крутит. Пятую группу начали гонять облавы. И его отряд скоро вышлют. Так он несколько дней договаривается с Федько: какой знак он даст зеленым, чтоб те не стреляли по его отряду из кустов, потому что он сдаваться будет. Подумаешь, сложное дело - сдаваться: ушел в горы - и признался крестьянам, а те уж найдут куда сообщить.
- Как подойдем мы по шоссе до маяка, я платочек вытащу, и высморкаюсь - значит, сдаемся. Или нет: я лучше фуражку сниму и платочком пот вытру. А можно и так… - Вот так и проводят время.
Ходил Илья по казармам. Грязище: видно, разложились солдаты. И разложение - от широкой жизни, от хорошего снабжения. Вот и угадай, что лучше: плохо ли снабжать армию или очень хорошо. Солдаты лежат, задрав ноги; лопают шоколад, где-то накраденный; курят гаванские сигары, модничают, без конца белят парусиновые гетры, у кого они есть; грызут орехи и под ноги скорлупу бросают. У каждого деньжищ наворовано - толстые бумажники. У каждого - баба в городе. Придут к ним подпольники - все знают их, никому не доносят, но и к зеленым не идут. Кому они нужны? Это, конечно, в некоторых казармах, где солдаты из русских губерний, а кубанские казаки, ставропольцы - те надежные: там бородачи больше, заядлые.
Пришли однажды Федько и Илья в санитарную команду. Фельдфебель там желто-зеленый, голова у него красная. Смотрит холодно, точно ледяной. Сунул им в руку пригоршню медикаментов. Это - помощь. Да Черный капитан с отрядом вагон может получить! Прошли с ним по улице - молчит, видно, ужасно боится; помогает, чтоб застраховать себя на случай, если залетят в город зеленые. Шли через базар - шпик оказался около, - помертвел фельдфебель.
Набродятся так день, разойдутся, подобедают - и на Румянцевскую с докладом, вечер провести. Утром получают задание, вечером приходят с докладом. Теперь уже развлекает Семенов, да не очень весело получается. Только и смешного, что ерошит вверх свои волосы, а рявкнет: "Эй, отдай! Отдай!" - уж никто не смеется: приелось.
Однажды поздно вечером, когда ребята собирались спать, пришел в своем сером английском пальто и черной шляпе Пашет. Полуботинки - в грязи, истрепаны. Кто еще не спал, встретили его вопросами:
- Вы вчера дрались с белыми?
- Еще как, до штыков доходило.
- Ну?! - и несколько товарищей расхохоталось.
- Тут вчера такая паника была…
Но Пашет глушит смех:
- Положение серьезное. Ребята в отчаянии. Решили погибнуть, но с треском…
Около него сгрудились проснувшиеся товарищи, разбуженные его ровным, тихим, но трагическим голосом.
Ушел Пашет. Гнетущая тоска навалилась.
Преследование пятой облавами.
Пятая группа просидела больше месяца под Сахарной головкой, совершая мелкие налеты мелких партий, лишь бы достать на пропитание. Время использовали для политической работы. Но раз уже группа засела под городом, повторилась старая история: каждая баба знала, где бивак, заработали провокаторы, занудился и Зелимхан.
Вы думаете, что он скрылся с горизонта после августовской провокации? Да нет же: он сидит, запомните, в контрразведке, то-есть его уже перевели в тюрьму и скоро поведут расстреливать. Так он письмо за письмом шлет в группу: "Выручите, ради бога, братцы: я же партиец с десятого года; белые узнали, что я есть помощник верховного главнокомандующего, и меня ждет неминучая смертюга". Он и день, и час своего расстрела знает и дорогу, по которой поведут его, знает, и место расстрела, косу, указывает. Ну, словом, помогает им изо-всех сил. Стоит послать сто зеленых - и Зелимхан торжественно будет приведен, чтобы вступить в исполнение обязанностей помощника верховного главнокомандующего.
Еще в сентябре, когда группа стояла под Бабичевым перевалом, он писал им о том же: чтобы выслали на выручку его сто человек. Тогда он будто бы сидел в контрразведке. И тогда же Горчаков выразился непочтительно:
- Пусть лучше одна голова погибнет, чем сто.
Трибунал еще на старом биваке начал вести о нем следствие. Травчук, который стрелял на базаре в офицеров, заявил, что видел, как Зелимхан ходил на базар с корзинкой. И другие зеленые о том же говорили. А раз ходит с корзинкой, значит есть на что покупать в эту корзиночку и есть кому носить. Словом: "с деньгой" и бабой.
Не откликнулись и теперь зеленые - умолк Зелимхан, видно, и в самом деле расстреляли его белые.
А в пятой началось после Октябрьских праздников. Сходил Горчаков с отрядом в налет на Неберджаевскую дачу, где производилась постройка железной дороги. Набрал муки, сала, круп. Ушел, а по следу разведка на бивак пожаловала. Пострелялись.
На следующий день белые стянули силы. Три дня обстреливали. Зеленые отвечали вяло. Ночью устроили совещание и решили уйти под Абрау. Разделили мануфактуру, чтоб не досталась белым, замаскировали землянку, где оставили шестнадцать тяжело больных товарищей, поставили над землянкой дуплистое дерево, чтобы воздух освежался, и они могли вылезать, а сами ушли, надеясь дня через три снова прийти и помочь больным. Уходя, развели костер. Пошел снег и костер разгорелся. Белые окружили его, обстреляли, а зеленые тем временем ушли к Новороссийску и за нефтяными баками расположились. Сообщили в подполье, что вши заедают, тиф свирепствует; те выслали баб с выварками, бабы перемыли белье, перешпарили вшей - и стало легко, точно каждый лет на десять помолодел.
Зеленые думают уже не о том, чтоб от облавы уйти, а о нападении на тюрьму: много сидит там заложников, много политических. Для начала решили пойти на Анапу, захватить там заложниками Родзянко и несколько других видных деятелей.
Пошли под Абрау. Расположились в Лобановой щели. Послали разведку в Анапу. Та вернулась и привела с собой пленного. Сообщают, что в Сукко находится карательный отряд есаула Бойко. О расположении зеленых белые знают. Их отрядами заняты: Тоннельная, Борисовна, Абрау и Раевская.
Пятая в кольце. Охватила жуть. Ночью донесся ужаснейший вой… Что творилось неподалеку? Захватили ли где группу зеленых и кололи ее штыками? Или это гнали стадо сумасшедших людей на бойню? Или… Ах, куда бы спрятаться, чтобы не слышать этого!.. Как страшно стало… Куда же бежать? Бежать!..
- Ребята! Успокойся! Это же волки воют!..
Пока выясняли силы и расположение белых, прошло три дня; не успели уйти, как залетела на пустой бивак разведка белых и в остервенении начала колоть штыками баки. Горчаков с небольшим отрядом напал на нее и прогнал. Но эти схватки окруженного, загнанного - гибельны: враг знает их место, ближе стягивает свои отряды.
Наступила ночь. Жуткая, непроглядная. Навалился густой туман. Сбились толпой. Недалеко, внизу речка журчит, тихо, нежно, словно убаюкивает. Схватка жестокая, отчаянная неизбежна. Но патронов мало.
Горчаков созвал командиров:
- Патроны отобрать до последнего. Разделим поровну.
Разошлись командиры. Тихо, без споров, отдавали. Когда это было? Когда зеленый отдаст добровольно свой лишний патрон?
Торжественно готовятся к бою… и смерти…
Разделили патроны. По тридцать - на брата. Две ленты - на два пулемета.
Собрались командиры, советуются: "Что же дальше? Куда итти?" Узленко предлагает: "На Гузовую гору. По хребту и уйти безопаснее и сбить противника легче".
Пошли медленно, уныло, невидимые для самих себя.
Вдруг слышат: "Дзинь… Дзинь…" - точно козы колокольцами звякают.
Цепь тихо зашушукалась. Замерла…
Тишина…
Страшный окрик разрезал тьму:
- Что идет?!.. - голос Горчакова.
- Кто идет?! - донеслось снизу, - и задребезжало: др-р-р!.. - и снова стихло. Только затворы щелкают.
И эта цепь, и та цепь взбежали на противоположные хребты. Внизу, в жутком одиночестве осталось несколько человек здесь, и неподалеку - невидимые некто.
- Выходи два человека!..
- Это ты, Сидорчук?
- А ты кто? Горчаков?
Сбежались вниз, весело заговорили. К ним незаметно спустились обе цепи зеленых, чуждые, недоверчивые.
Это оказался отряд перебежчиков в 80 человек, прибывший во главе с Пашетом и Сидорчуком с заставы Черного капитана. Они уже сходили в Лобанову щель и, не найдя там группы, шли вслед за ней.
Все повеселели. Сила прибыла. Много осталось больных под Абрау, но и здесь собралось человек 350. Но как же они измучились: более десяти дней в походах; костров разводить нельзя - не согреешься, не выспишься, не сваришь поесть; на плечах несут топоры, лопаты, кое-какие запасы продуктов, котлы, пулеметы.
Полезли на гору. Заблудились. Казалось, обошли ее несколько раз. Какая же она высокая: взбирались бесконечно, точно на небо.
На горе переночевали. Морозит. Продрогли. Неужели так зимовать? Что же будет дальше, когда горы завалит снегом?
Утром собрались командиры под вековым дубом. Что делать? Куда же итти? Скрываться уже трудно: следы видны.