30 июля 1904 года у царя Николая II и Александры Федоровны родился сын Алексей - наследник российского престола. Упомянув об этом в письме к Шаляпину, Иола Игнатьевна добавила, что молится о том, чтобы Бог даровал сына и ей. В глубине души она надеялась, что если у нее родится мальчик, Шаляпин изменится, та внутренняя связь, которую поддерживал в них ушедший Игорь, возродится. Они еще могут быть счастливы. Пройдут годы, их дети вырастут, она уже не будет так нужна им, и тогда она везде будет ездить с Шаляпиным. Они смогут жить друг для друга…
"Я люблю тебя, люблю, обожаю, и нет у меня в мире ничего, кроме твоей истинной любви, которая даст мне силы все вынести, с твоей поддержкой я буду готова противостоять любым перипетиям в этой жизни страданий" - это было одно из самых возвышенных и прекрасных ее объяснений в любви мужу.
22 сентября 1904 года Иола Игнатьевна родила мальчика. Роды были трудными, и Шаляпин был рядом с ней. Ребенка назвали Борисом в честь любимой роли Шаляпина - Бориса Годунова. По случаю рождения сына был устроен праздничный ужин, собрались близкие друзья семьи… По широкой лестнице, неся жену на руках, спускался огромный Шаляпин. На Иоле Игнатьевне было белое, воздушное, украшенное кружевами и лентами платье… Шаляпин осыпал ее поцелуями. Он был счастлив.
Нельзя сказать, чтобы все дни в их жизни были мрачными. И для них наступали еще солнечные моменты счастья. Не раз Иола Игнатьевна могла насладиться триумфами Шаляпина в Москве и других городах, что было для нее огромным наслаждением. Еще в начале того же 1904 года Шаляпин во второй раз выступил на сцене "Ла Скала" - на этот раз в роли Мефистофеля в "Фаусте" Ш. Гуно.
Иола Игнатьевна была, конечно, рядом с ним. Без ее настойчивости, без ее активного вмешательства, возможно, этот спектакль не состоялся бы вовсе, поскольку Шаляпин делал все возможное, чтобы сорвать его. Но это не было простой беспечностью. Шаляпин боялся… Еще во время своего первого выступления в Милане весной 1901 года он побывал на одном спектакле в "Ла Скала", который провалился, и навсегда вынес ужасное впечатление о реакции итальянской публики.
Но Иола Игнатьевна убедила его не отказываться от предложения театра, и Шаляпин пел в Милане, и получил все, что должен был получить - аплодисменты и крики "браво!", и другие, столь же бурные излияния восторженной итальянской толпы.
Поразивший итальянцев Мефистофель, этот дьявольский образ Шаляпина, над которым он постоянно работал, с каждым годом становился все более совершенным и отточенным. Удивительно, что из всех многочисленных артистических советов, которые Иола Игнатьевна дала Шаляпину, вероятно, самый первый касался именно Мефистофеля. Увидев его в этой партии еще в Нижнем Новгороде, она как-то сказала Мамонтову:
- Зачем он подкладывает толщинки? Пусть его Мефистофель будет еще более тощим, карикатурным.
- А вы, Иолочка, пожалуй, правы, - после паузы ответил Мамонтов. - Вот вы и скажите Феде об этом сами, по-дружески, конечно…
Шаляпин думал над ее словами долго, невероятно долго, как показалось ей - о, как проклинала она себя в эти мучительные минуты за подобную "бестактность"! Но вдруг он вскочил со стула и с присущим ему юмором галантно поклонился:
- Благодарю вас за ценнейший совет, белла синьора, принимаю его с величайшей благодарностью… Это вы тонко подметили, так действительно будет лучше…
И сколько этих "бесценных советов" потом было щедро дано ему! С артистическим вкусом своей жены Шаляпин считался всегда…
С каждым днем его слава росла. Москва боготворила Шаляпина. Его богатырская фигура - васнецовский тип северно-русского богатыря - особая стать и почти былинная, сказочная красота пленяли и очаровывали многих. "У нас в городе три царя, - говорили москвичи, - царь-пушка, царь-колокол и царь-бас". Дружить с Шаляпиным, быть знакомым Шаляпина считалось честью. У себя в Третьем Зачатьевском переулке Иола Игнатьевна и Шаляпин устраивали блестящие званые обеды, но здесь собирались только самые близкие, дорогие Шаляпиным люди. Посторонних здесь не было.
Е. Р. Рожанская-Винтер, которую с Шаляпиными связывали годы крепкой дружбы, пишет в своих мемуарах: "Вспоминается мне один из званых обедов у Шаляпиных в Зачатьевском переулке. Стол был усыпан пармскими фиалками, около каждого прибора была карточка приглашенного. Меня очень важно посадили между Рахманиновым и хозяином дома. Были еще М. А. Слонов, Ф. Ф. Кенеман, балерина итальянка Джури с мужем Карзинкиным, очень хорошим человеком, большой друг супругов Шаляпиных и крестная мать Ирины Шаляпиной - Наталья Степановна Кознова. Обещала быть Гликерия Николаевна Федотова, но не смогла приехать - заболела. Здесь же были И. М. Москвин, К. А. Коровин, В. А. Серов - одним словом, блестящее общество артистов и художников…"
К сожалению, эти яркие моменты безоблачного или почти безоблачного счастья были очень коротки. Среди всех ролей Шаляпина роль примерного мужа удавалась ему менее всего. Но что же мешало двум этим людям, как будто созданным специально друг для друга, спокойно жить и быть счастливыми? Ведь у них было много общего - они любили искусство во всех его проявлениях, их вкусы во многом совпадали, их характеры были настолько же похожи, как и их почерки (а некоторые буквы латинского алфавита они писали просто одинаково!). Они могли бы прекрасно дополнять друг друга. Слабость характера и некоторая беспорядочность Шаляпина вполне могли бы уравновешиваться сильной волей Иолы Игнатьевны, ее собранностью и ответственностью. Необходимо, чтобы рядом с Шаляпиным был сильный человек. К несчастью, Иола Игнатьевна обладала той же вспыльчивостью, что и ее супруг. Хватало и маленького недоразумения, чтобы вспыхнул ее темперамент и произошло извержение вулкана ее чувств и страстей. А поводов к этому Шаляпин давал предостаточно…
На тихие семейные будни ему было отпущено мало времени, и вот оно неожиданно кончалось, и Шаляпин вновь погружался в круговорот своей бешеной жизни - он снова должен был куда-то ехать, бежать… Какая-то тоска гнала его из родного дома, заставляя мотаться по разным странам и городам - как будто он пытался ухватить хотя бы частицу счастья! - и никакая сила уже не могла остановить его.
Те надежды, которые Иола Игнатьевна возлагала на рождение Бориса, не оправдались. Изменить Шаляпина было невозможно. Его надо было принимать таким, каков он был.
Уже в ноябре 1904 года Шаляпин уехал на гастроли в Петербург, перессорился там со своими коллегами, заболел бронхитом и жаловался Иоле Игнатьевне: "О, зависть, зависть - она не дает спать никому, мне кажется".
Он опять успокаивает ее, говорит, что разочаровался в женщинах, что все женщины дрянь, которые только и могут обманывать своих доверчивых мужей, и только одна она у него "сущий ангел". Он снова просит у нее прощения за свои ошибки, за свою молодость: "Ах, милая Иолка, верь мне, что я хотя и сделал тебе много пакостей, все же я тебя люблю, любил и буду любить и никогда ни на кого тебя не променяю. Знай, что горести и радости можешь дать мне только ты и больше никто и никогда…"
А в воздухе Петербурга уже витали революционные настроения. В письме Шаляпин сообщил Иоле Игнатьевне, что скоро, вероятно, в России будет конституция и газеты начнут обо всем говорить свободно. Как друг Горького и социал-демократ в душе Шаляпин был этому рад.
Его спектакли в Петербурге, как всегда, шли с огромным успехом, но Шаляпин нервничал. "Мне ужасно надоело быть одному, - писал он Иоле Игнатьевне, - я хочу видеть моих дорогих детей и обнять и поцеловать мою дорогую, обожаемую Иолку - знай, что иногда я просто не могу заснуть". Ну почему она не может всегда быть рядом с ним? Этот вопрос не давал ему покоя…
Но несмотря на это (а может быть, как раз именно потому, что он слишком часто оставался один), все чаще Шаляпин оказывался втянутым в сомнительные компании и становился участником отвратительных кутежей. В книге "Страницы из моей жизни" он откровенно признался и в этой стороне своего существования:
"Вне артистического мира у меня было много знакомств среди купечества, в кругу богатых людей, которые вечно едят семгу, балык, икру, пьют шампанское и видят радость жизни главным образом в этом занятии.
Вот, например, встреча Нового года в ресторане "Яр", среди африканского великолепия. Горы фруктов, все сорта балыка, семги, икры, все марки шампанского и все человекоподобные - во фраках. Некоторые уже пьяны, хотя двенадцати часов еще нет. Но после двенадцати пьяны все поголовно…
Четыре часа утра. К стенке прислонился и дремлет измученный лакей с салфеткой в руках, точно с флагом примирения. Под диваном лежит солидный человек в разорванном фраке - торчат его ноги в ботинках, великолепно сшитых и облитых вином. За столом сидят еще двое солидных людей, обнимаются, плачут, жалуясь на невыносимо трудную жизнь, поют…"
Не всегда эти ночные сборища заканчивались столь мирно. Бывали и драки, участником которых становился подвыпивший Шаляпин, бывало кое-что и похуже… "Постепенно… я отошел… от этой компании", - писал Шаляпин.
Позже, но не теперь… На Иолу Игнатьевну легла тяжесть вынести еще и это заблуждение Шаляпина, его упоение славой, богатством, его желание увидеть себя среди сильных мира сего, почувствовать и себя хозяином жизни…
Узнавая об этих безобразных происшествиях, Иола Игнатьевна реагировала на них очень болезненно. Она была вконец измучена поведением Шаляпина, ее терпению приходил конец.
"У меня больше не остается никакой надежды, поэтому между нами все кончено, - написала она Шаляпину в один из таких моментов, - хватит, у меня нет больше сил выносить эту постыдную ложь. Единственное, о чем я прошу тебя, не бросай своих детей. Я буду просить Господа, чтобы он оставил тебе некоторые добрые чувства хотя бы к ним, ведь они не виноваты в том, что появились на свет. Для меня же все кончено в моей несчастной жизни скорбей, пустоты, без настоящей любви…"
Теперь они только видимо будут жить вместе, все же отношения между ними будут прерваны. Она только просила Бога о здоровье Шаляпина, которое непременно пошатнется, если он будет продолжать вести себя подобным образом.
Возможно, в этот раз Шаляпину и удалось как-то оправдаться, вымолить прощение, но подобные стычки, тяжелые объяснения случались между ними все чаще и чаще.
В феврале 1905 года Шаляпин был уже в Монте-Карло, пел, в антрепризе Рауля Гюнзбурга и, конечно, играл в рулетку. До Иолы Игнатьевны вновь дошли слухи о его недостойном поведении, и она написала ему резкое письмо. Шаляпин вспылил: это становилось невыносимым! Она верила всему, что говорили о нем другие, и не верила только ему одному! По горячим следам он отправил ей телеграмму: "Немедленно жду вас в Монте-Карло для серьезного разговора, ваша глупость заставляет меня оставить детей, больше не хочу возвращаться к вам. Через десять дней навсегда уезжаю в Америку…"
Это была очередная фантазия Шаляпина. Он написал ей, что больше не может видеть, как она мучается из-за него, он считал, что губит ее жизнь, и решился предоставить ей "свободную жизнь, чтобы она больше не думала о нем". Но поскольку жить с ней в одном городе было для него слишком тяжело, он был согласен оставить ей весь свой капитал и уехать в Америку.
Из Москвы Иола Игнатьевна прислала ему короткую телеграмму, что приехать не может, так как заболел Борис. Поэтому объяснение между ними состоялось письменное.
На самом деле Шаляпин не хотел развода. Это был отчаянный шаг. Больше всего на свете ему хотелось ее любви, нежности, ласки, возможно, он надеялся, что его фантастическая угроза сбежать в Америку подействует на нее. Она приедет, успокоит его, и все будет по-старому. Но в ответ на свою телеграмму он получил лишь несколько сухих строчек. Его надежды не оправдались…
"Ах, Иоле, Иоле, если бы ты была умнее, мы могли бы быть очень счастливы…" - с горечью написал он ей.
Умнее? Но что же он требовал от нее? Могла ли Иола Игнатьевна не обращать внимания на те его поступки, которые и у него самого вызывали потом стыд и угрызения совести? Могла ли она, женщина глубоко верующая и с необыкновенным чувством собственного достоинства - смерть она не задумываясь предпочла бы бесчестию! - спокойно смотреть на эти маленькие измены Шаляпина великому званию Человека - творения Божия? Их совместную жизнь она представляла себе совсем, совсем иначе…
Узнав о том, что Шаляпин собирается в Америку (а она поверила в эту безумную затею), Иола Игнатьевна пришла в ужас. Это уже выходило за рамки ее понимания, и на этот раз ее позиция была непреклонной: "Ты прекрасно знаешь, что я тебе всегда все прощала, несмотря на то, что ты оскорблял меня, разбил мне сердце, и я готова прощать еще, если это касается лично меня, но если ты оскорбишь наших детей, оставив их без отца, это будет последнее и самое ужасное из оскорблений, и я тебе клянусь, что этого я тебе никогда не прощу, тем более что я буду обязана дать детям наиболее болезненные объяснения".
Ради детей она была готова пойти на все. Не важно, что будет с нею, но дети не должны страдать. Но, конечно, она еще очень любила Шаляпина. Стоило ему написать ей покаянное письмо, пожаловаться на ее холодность и невнимание, как она уже была готова все простить ему: "Ах, Федя, Федя, возможно ли любить больше, чем я люблю тебя? Если ты поверил, что причина моего молчания в моей холодности, ты мало думал о том, сколько стоит мне это мое молчание".
Но она уже была готова забыть обо всем, ведь она понимала, что те люди, с которыми Шаляпин предается сомнительным удовольствиям, духовно далеки от него. И поэтому, когда Шаляпин написал, что любит ее, она простила: "Возвращайся быстрее, и мы начнем новую жизнь".
Сколько уже раз они пытались начать ее, эту новую жизнь, и каждый раз все их старания заканчивались крахом. Но ничего иного произойти и не могло, ведь они не слышали и не понимали друг друга. Поистине теперь они говорили на разных языках…
Между тем в 1905 году в России разразилась революция. Как и большинство интеллигентов того времени, Шаляпин приветствовал ее, подписывал разные письма, воззвания, повсюду пел полюбившуюся народу "Дубинушку". Все ожидали от царя гражданских свобод. Но сторонним взглядом наблюдателя Иола Игнатьевна видела и другое. Страна была парализована забастовками, стачками, возмущениями рабочих и крестьян, но часть русской интеллигенции, как и русская аристократия, не изменила своего поведения - она все так же проводила ночи в ресторанах, предаваясь веселью и кутежам. И Шаляпин был в их числе. В эти дни Иола Игнатьевна написала ему письмо, в котором высказала свои надежды и пожелания - что же она в конце концов ожидала от Шаляпина: "Я бы хотела, чтобы наши обожаемые дети знали, что их отец не только гениальный артист, но человек, которому Бог дал большой ум, сердце, добрую и благородную душу. Я знаю, что у тебя есть все эти прекрасные качества, и если в последнее время ты изменился под воздействием всех тех обстоятельств, которые произошли в нашей России, то потому, что здесь все потеряли голову, никто не знает, что завтра случится, и поэтому нечего удивляться, что ты как человек впечатлительный отдал себя на волю волн, куда они тебя вынесут. Но ты человек сильный, великий, поэтому я надеюсь, что тебя не накроет этой роковой волной".
Роковой волной Шаляпина не накрыло, но впечатления, полученные им во время первой русской революции - "бунта бессмысленного и беспощадного", - отложились в памяти надолго, заставив усомниться в целесообразности революционных потрясений для России…
Лето 1905 года Иола Игнатьевна с детьми проводила в их новом имении Ратухино, которое Шаляпин приобрел для семьи на границе Владимирской и Ярославской губерний. Во время постройки дома - хотя Шаляпину и нравилось это предприятие - было заметно, что нервы его совершенно расстроены. Многое раздражало, выводило его из себя. Иногда он терял контроль над собой. Их отношения с Иолой Игнатьевной находились в катастрофическом состоянии.
Все меньше времени они проводили вместе. Шаляпин как будто нарочно старался поменьше бывать дома. И этим летом, отправив семью в деревню, он снова отправился путешествовать по заграницам. На этот раз в Англию. Из Лондона он написал, что город ему не понравился: "Скука живет во всех углах".
Иола Игнатьевна успокаивала его: в Ратухино было так же скучно, как и в Лондоне. Но, конечно, она понимала, что Шаляпину с его характером больше нравится шумный, торопливый Париж, в котором можно получить иллюзию жизни.
В Ратухино было действительно скучно. Как и в прошлое лето, часто лил дождь. Развлечений у Иолы Игнатьевны не было почти никаких, зато забот и хлопот довольно. С утра до вечера она была занята с детьми, и главной темой их разговоров был, конечно, Шаляпин. "Не проходит и дня, чтобы я не говорила о тебе с нашими дорогими детьми", - писала она, переживая, что Шаляпин уделяет им так мало времени. Дети видели отца только на фотографии.
Единственным светлым событием в этой череде унылых будней стало рождение 21 сентября 1905 года близнецов Татьяны и Федора. Но и оно прошло как будто незамеченным. Появление новых членов шаляпинской семьи не смогло разрядить атмосферу.
Конец этого ужасного 1905 года они снова проводили не вместе. Шаляпин вновь не получил писем от жены - работа российской почты погубила их жизнь! - и был недоволен. В Сочельник Иола Игнатьевна отправилась поговорить с ним по телефону. Ее советы и замечания вывели Шаляпина из себя. Он грубо оборвал ее: basta! Довольно!
Стороной Иола Игнатьевна узнавала, что Шаляпин весело проводит время в Петербурге, а для нее год заканчивался тем же, чем и начинался, чем начинались и заканчивались все годы ее супружества, проведенные в России: "Я одна! одна! одна! Это печальное слово!"
Но и новый 1906 год не принес им радости. Скандалы и ссоры продолжались. Шаляпин заявил Иоле Игнатьевне, что жить с ней для него одно мучение.
В феврале он опять пел в театре Монте-Карло и проигрывал в казино огромные суммы денег. Теперь это случалось с ним регулярно.
В марте Шаляпин телеграфировал жене, что нашел для них виллу в Beaulieu, куда семья, видимо, и отправилась, а сам Шаляпин поехал дальше. Теперь он старался долго не задерживаться на одном месте. Из Киева он прислал открытку с дежурными словами о том, как любит их и как без них соскучился. Но Иола Игнатьевна уже не обманывалась: если бы он действительно любил их, он был бы вместе с ними.