Все в этой свадебной церемонии должно было напоминать театральное действо. Режиссером его был Мамонтов, который хотел показать Иоле традиционную русскую свадьбу. Артистка Частной оперы Варвара Ивановна Страхова и Леля Винтер были подружками невесты. Впереди кортежа с венчальной иконой в сияющем золотом окладе ехала дочь Соколова, артиста Частной оперы (по обряду венчальную икону в церковь должен был бы везти мальчик, но мальчика не нашлось).
Путь свадебной процессии лежал в село Гагино, расположенное в двух верстах от Путятино, где находился большой храм. Дорога к нему шла лесами и полями. Вдруг вдалеке, за лесом, послышался удар грома. "Быстро набежали тучи, сверкнула молния, и нас окатил проливной дождь, - вспоминает Константин Коровин. - Кое у кого были зонтики, но у нас (с Шаляпиным. - Примеч. И.Б.) зонтиков не было, и мы приехали в церковь мокрехоньки".
Церемония венчания совершилась в полдень. Коровин держал венец над головой невесты, Рахманинов - над головой жениха. Задача эта была не из легких, если учесть гигантский рост Шаляпина. И хотя Рахманинов и сам был не маленького роста, однако не выдержал до конца и надел Шаляпину венец на голову.
В церковной книге села Гагино осталась запись о бракосочетании Федора Шаляпина и Иоле Торнаги. В сведениях о женихе записано: "Вятской губернии и уезда Вожгальской волости деревни Сырцевой крестьянин Федор Иоаннов Шаляпин, православного вероисповедания, первым браком. Лета жениха - 25". В графе о невесте: "Итальянская подданная Иола Игнатиева Лопрести, католического вероисповедания, первым браком. Лета невесты - 25".
Ниже указаны поручители: "По женихе - коммерции советник Савва Иоаннов Мамонтов и сын титулярного советника Валентин Николаев Сабанин; по невесте - статский советник Симеон Никонов Кругликов и художник Константин Алексеев Коровин".
"По окончании венчания мы пошли к священнику - на улице все еще лил дождь, - продолжает Константин Коровин. - В небольшом сельском домике гости едва поместились. Матушка и дочь священника хлопотали, приготовляя чай. Мы с Шаляпиным пошли на кухню, разделись и положили на печку сушить платье.
- Нельзя ли, - спросил Шаляпин священника, - достать вина или водки?
- Водки нет, а кагор, для церкви, есть.
И мы, чтобы согреться, усердно наливали в чай кагору. Когда двинулись в обратный путь, священник наделил нас зонтиками…"
У Путятино им преградили путь крестьяне, протянув поперек дороги ленту. Девушки пели, славя жениха и невесту. Мужики просили с молодых выкуп на водку. А в Путятино гостей уже ждал свадебный пир "на восточный манер".
"Все уселись на огромном ковре, расстеленном на террасе. В больших вазах и кувшинах стояли букеты полевых цветов", - вспоминала Иоле.
Вино лилось рекой, были тосты и поздравления, и неизменные крики "горько!"
"…Все были веселы, беззаботны, пили по традиции шампанское и затеяли концерт, - пишет в своих воспоминаниях Е. Р. Рожанская-Винтер. - Сергей Васильевич (Рахманинов. - Примеч. И.Б.) играл танцы из балета Чайковского "Щелкунчик". Коровин пел арию Зибеля из "Фауста", карикатурно копируя исполнительниц этой партии. Мамонтов забавлял шуточными рассказами. Затем пели хором, ходили ночью по освещенным луной аллеям нашего сада и разошлись почти на рассвете".
Не обошлось, конечно, без "шуток" Шаляпина. Он чуть не до смерти напугал бедного паренька, сторожившего сад Татьяны Любатович, прикинувшись разбойником. Перепуганный мальчишка влетел на террасу дома, крича:
- Разбойники!
Все переполошились и выскочили на улицу. Иоле в белом платье, казавшемся прозрачном при лунном свете, с трудом выговаривая от волнения русские слова, в беспокойстве повторяла:
- Господи! Гдэ Фэда, что с ним?
Шаляпин был в восторге.
Поздно ночью молодые отправились в свою комнату, но спать им в эту ночь так и не пришлось. "Поутру, часов в шесть, у окна моей комнаты раздался адский шум, - вспоминал в книге "Страницы из моей жизни" Шаляпин, - толпа друзей с С. И. Мамонтовым во главе исполняла концерт на печных вьюшках, железных заслонках, на ведрах и каких-то пронзительных свистульках…
- Какого черта вы дрыхните? - кричал Мамонтов. - В деревню приезжают не для того, чтоб спать. Вставайте, идем в лес за грибами!
И снова колотили в заслоны, свистели, орали. А дирижировал этим кавардаком С. В. Рахманинов".
После этого радостного, незабываемого дня жизнь в Путятино несколько затихла, потянулась череда обыкновенных, ничем не примечательных дней. Шаляпин с женой заняли комнату в главном доме, Рахманинов остался в егерском домике один и засел за сочинение Второго фортепианного концерта.
Вечера становились длиннее, дни короче. Приближалась осень, и с ней скорый отъезд в Москву. Среди прочего Шаляпин продолжал разучивать с Рахманиновым партию Бориса Годунова. В конце августа в Путятино уже происходили спевки этой оперы…
А для Иоле начиналась новая жизнь… Балетная карьера - со всеми ее триумфами и неудачами - уходила в прошлое. В тот момент она не жалела об этом. Она была счастлива. Все ее надежды, все устремления теперь были связаны с ее дорогим мужем. Одна душа и одна плоть… Теперь ему одному - и уже навсегда! - принадлежало все ее существо.
Но было в воспоминаниях об этом светлом, чудесном дне их свадьбы и нечто такое, что оставляло какое-то смутное беспокойство, тревожное ощущение чего-то угрожающего и непредвиденного… Когда Иоле вслед за женихом подходила в церкви к иконе, от пламени свечки у нее вспыхнула и загорелась фата. Это был дурной знак.
Глава 4
ГОСПОЖА ШАЛЯПИНА
(1898–1906)
Наверное, если бы Иоле Торнаги можно было спросить, какая картина из всей мировой живописи ей ближе всего, она бы ответила - "Святое семейство" Рембрандта. В бедной комнате полумрак… Мирно спит Христос-младенец, над ним заботливо склонилась, держа в руках Святое Писание, мать. Отец-плотник скромно мастерит что-то в углу. И ангелы Господни взирают на эту картину простого человеческого счастья, неся в темную каморку свет вышней любви, охраняя тихий сон младенца и покой его родителей…
Собираясь замуж за Шаляпина, Иоле мечтала о такой семье. Шаляпин будет трудиться на благо искусства, она будет ему помощницей, верной женой, заботливой и доброй матерью его детям. И так они красиво и достойно проживут всю жизнь, пройдут по ней вместе, пока Господь Бог не призовет их к себе.
Выйдя замуж за Шаляпина, Иоле стала российской подданной и приняла православие. Все у них с Шаляпиным должно было быть общим. Она хотела быть с ним и в горе, и в радости.
Теперь ее звали Иола Игнатьевна Шаляпина - так на русский манер перекроили ее итальянское имя и имя ее отца Иньяцио, превратившееся в отчество.
К браку Иола Игнатьевна относилась по-христиански. Чистая супружеская любовь, самоотверженная и бескорыстная, когда двое становятся как "плоть едина", была для нее самым светлым и прекрасным в мире, высшим предназначением человека. Она верила, что они с Шаляпиным создадут хорошую, дружную семью, наполненную теплотой и любовью, заботой друг о друге, чего они оба были лишены в детстве.
Первые месяцы семейной жизни были по-настоящему прекрасными. Предсвадебные тревоги ушли в прошлое. Шаляпин был внимателен к жене, в тот короткий отрезок времени они жили только друг для друга.
В это время чету Шаляпиных часто видят гуляющими по московским улицам и бульварам - огромного Шаляпина и его маленькую женушку, которая была настолько ниже его, что даже не могла взять его под руку и просто клала руку к нему в карман.
Как и в прежние годы, они жили в небольшом кирпичном флигеле дома Т. С. Любатович на Долгоруковской улице. Ежедневно в восемь часов вечера Иола Игнатьевна и Шаляпин устраивали чаепития, на которые приходили К. Коровин и В. Серов, иногда приезжал М. Врубель и другие. Атмосфера этих милых домашних вечеров была самая дружеская и доброжелательная. Разговоры о будущих театральных постановках перемежались бесконечными шутками и анекдотами. Серов всегда был при карандашах и альбоме, рисовал каждую минуту - рисовал и сорил своими рисунками, многие из которых спасла потом Иола Игнатьевна, вытащив их из мусорной корзины. А Шаляпин прямо на глазах создавал образ Олоферна в "Юдифи"…
В этой атмосфере любви и тепла они и встретили новый 1899 год, а 3 января у Шаляпиных родился первенец - обожаемый сын Игорь, к которому оба родителя относились с особыми чувствами. Шаляпин оказался на удивление нежным и трогательным отцом. Он любил возиться с сыном, сам укладывал его спать. Видя Шаляпина в эти минуты, Иола Игнатьевна старалась скрыть слезы счастья… Кажется, ее мечта об идеальной семье, к которой она стремилась, начала сбываться?
Но Шаляпин был прежде всего артистом. Заботы и будни его артистического мира постоянно вторгались в их жизнь. В марте 1899 года, еще не успев насладиться семейным счастьем, Шаляпин едет с труппой Русской частной оперы на гастроли в Петербург. В северной столице он произвел настоящий триумф своими царями - Иваном Грозным и Борисом Годуновым. Его жизнь вертится в привычной череде спектаклей, обедов и приемов, восторженных поклонников и поклонниц. Казалось бы, он должен быть доволен, а между тем в Москву летит его грустное письмо: "Радость моя, красавица… ты не можешь себе представить, дорогая Иолинка, как я скучаю в Петербурге. Не знаю почему, но ничего меня не занимает, и я жду с восторгом дня, когда смогу увидеть тебя и целовать без конца…"
Иола Игнатьевна осталась в Москве из-за болезни Игоря: мальчик простудился в церкви во время церемонии крещения. Но и она, целые дни проводя в скромном флигеле дома Любатович, утопающем в серых мартовских сугробах, с нетерпением ждала приезда своего "дорогого муженька": "Хоть я и занята весь день и время для меня бежит довольно быстро, но я все же чувствую, что мне чего-то не хватает, и не хватает мне тебя, мой Федюша. Да, мой Федя, и я желаю, чтобы ты скорее вернулся в мои объятия, чтобы я смогла прижать тебя к моему сердцу и чтобы мы остались так долго-долго, крепко прижавшись один к другому".
Иногда по вечерам к ней заходили Рахманинов и Лодыженский. Вместе они пили шампанское за здоровье Игоря и успехи его отца, а потом Иола Игнатьевна ложилась спать и видела Шаляпина во сне. "А ты?" - задавала она ему наивный вопрос влюбленных.
Когда Шаляпин должен был звонить ей из Петербурга, она, забыв обо всем, бежала на телеграф, и оба были так взволнованы, так переполнены чувствами, что почти ничего не успевали сказать друг другу.
"Дорогой мой Федюша, - писала она после этого, - я была так рада услышать твой голос по телефону, что от волнения вся дрожала. Так я была взволнована. Мне показалось, что и ты был взволнован, я поняла это по твоему голосу".
Но и самой малости было довольно, чтобы поколебать это хрупкое состояние идиллии. Едва Шаляпин заикнулся о том, что на несколько дней задержится в Петербурге, последовал взрыв возмущения. Наверное, он не слишком торопится увидеть ее, раз не едет в Москву при первой возможности. Будь она на его месте, она бы примчалась сразу же: "Что для тебя может быть интересного в Петербурге больше, чем твоя Иоле и твой Игорь?"
Ей предстояло учиться, необходимо было смириться - могла ли она? - что ее муж, которого она любила больше жизни, никогда не будет принадлежать всецело ей. Шаляпин принадлежал искусству, публике. Его артистическая натура постоянно искала себе выхода. И как ни интересна была эта новая роль отца и мужа, но его манили новые встречи, впечатления, поездки по разным городам, и жертвовать своими привычками ради кого бы то ни было Шаляпин совсем не собирался. Но в наивной требовательности своей молодости Иола Игнатьевна этого еще понять не могла.
В первые годы их совместной жизни у Иолы Игнатьевны было много дел. Надо было преподать Шаляпину нормы поведения европейского актера, научить его правильно вести себя в артистическом мире. Ведь Шаляпин был наивен, простодушен, почти по-детски доверчив. Напуганный трудностями своей голодной юности, он даже и во время работы у Мамонтова готов был при первой возможности петь где угодно за любую плату, лишь бы заработать хоть что-нибудь.
В эти моменты Иоле Игнатьевне приходилось занимать решительную позицию. Актер должен уважать себя, он должен знать себе цену. Если будет известно, что Шаляпин соглашается на мизерные гонорары, его перестанут уважать и в другом месте бульшую сумму уже не предложат. А между тем они были небогаты. У них родился ребенок, были большие расходы. Но Иола Игнатьевна была согласна потерпеть, лишь бы не причинять вреда репутации Шаляпина. Его интересы стояли для нее на первом месте.
Именно поэтому она умоляла его брать гонорар до выступления и никогда не выходить на сцену, пока деньги не будут у него в кармане. Эта привычка Шаляпина сделалась известной, вошла в поговорки. И сколько потом из-за нее случалось скандалов и недоразумений - в революционном ли Петрограде, когда гонорарами Шаляпина часто становились мешок сахара или вязанка дров, или в шикарных залах Европы, - но он уже никогда не отступил от этого золотого правила. Оно вошло в его плоть и кровь. И мало кто знал, возмущаясь его поведением, сколько труда, сколько сил стоило Иоле Игнатьевне научить его этой необходимой вещи, сколько писем написала она ему об этом сама и еще просила написать их знакомую Анну Ивановну Страхову, боясь, что Шаляпин не до конца понимает ее итальянский. Почему она была так настойчива? В молодости, когда Шаляпин пел еще в частных антрепризах провинциальной России, его много раз обманывали. Обещали заплатить деньги по окончании спектакля или концерта… и не платили. Шаляпин рассказывал об этом не раз, и она сделала свои выводы - она не хотела, чтобы он выглядел смешным.
Еще одна легенда - о невероятной скупости Шаляпина - была создана, вероятно, тоже не без ее участия. Но Иола Игнатьевна встретила человека беспечного, готового работать задаром и не знавшего цену деньгам. К этому добавлялась абсолютная неразборчивость Шаляпина в знакомствах. Все время вокруг него вертелось великое множество мерзавцев, и когда у Шаляпина появлялись деньги, эти негодяи тут же вытягивали их из него, а "скупой" Шаляпин щедро тратился на своих "друзей", готовых затем предать его при первом удобном случае. Могла ли Иола Игнатьевна спокойно смотреть на это? Она совсем не была жадной, она считала, что искусство надо любить больше денег (как любила его она и как, собственно, любил и Шаляпин), но она, к сожалению, знала власть денег над людьми. Материальная независимость была для нее синонимом свободы.
Она понимала, что если, не дай Бог, Шаляпин потеряет голос (а это при его разгульном образе жизни казалось ей вполне возможным), он не будет больше нужен никому. И этого она боялась больше всего, потому что понимала: это будет означать для Шаляпина неминуемую смерть. "Я очень-очень сильно люблю тебя и хотела бы, чтобы ты поднялся до самых звезд как артист и занял бы такое положение, чтобы ты больше не зависел ни от кого, был надо всеми и никогда не был должен ни перед кем унижаться", - это она написала ему еще в 1897 году. И не это ли стало девизом всей жизни Шаляпина и определило его судьбу?
Иола Игнатьевна считала, что артист должен быть независимым. И когда она увидела, что Мамонтов начал диктовать Шаляпину условия, что он душит его талант, она возмутилась и была за то, чтобы по истечении контракта в Частной опере Шаляпин ушел из этого театра. "Будет гораздо лучше, если ты будешь петь в императорском театре, и когда ты будешь свободен, ты сможешь делать то, что ты хочешь, и петь там, где тебе нравится…" - писала она ему в марте 1899 года.
К счастью, в это время Шаляпин был уже настолько известен, что привлек к себе внимание нового управляющего конторой Императорских театров В. А. Теляковского, который предложил Шаляпину вступить в труппу Большого театра. Одновременно он предложил Иоле Игнатьевне после рождения ребенка вернуться на сцену и стать солисткой балета Большого театра.
Заметку с этим сообщением еще 28 декабря 1898 года поместила газета "Новости дня": "Говорят, г-жа И. Торнаги принята с будущего сезона солисткой в Большой театр".
Этим приглашением в один из лучших театров мира увенчался артистический путь Иолы Игнатьевны. За два года работы в Частной опере она создала себе имя, завоевала положение в театральном мире Москвы. Она могла бы еще сделать блестящую карьеру, если бы не ее исключительная, ни с чем не сравнимая преданность Шаляпину.
Славу и триумфы она без колебания уступила ему. Она знала, что Шаляпин этого достоин. На ее глазах он стал тем, кем он стал, создал ведущие партии своего репертуара - образы Ивана Грозного, князя Галицкого, Бориса Годунова, Варлаама, Досифея, Сальери, Олоферна… Заново - и более совершенно - переработал Ивана Сусанина, Мельника, Мефистофеля… Никто не сомневался, что его ожидает великое будущее, но рядом с ним должен быть человек, который бы помогал ему, заботился о нем, охранял от всех волнений и тревог этого мира. И этим человеком должна была стать она - в чем-то более взрослая, более практичная, более серьезная. Ради этого стоило забыть свою балетную карьеру!
Все хозяйственные хлопоты Иола Игнатьевна целиком взяла на себя. Помимо забот о муже и сыне, она должна была заботиться о престарелом отце Шаляпина Иване Яковлевиче и брате Василии. Некоторое время эта двоица жила вместе с ними в Москве.
Родственники Шаляпина были людьми непростыми и могли доставить немало хлопот. Насколько тих и благообразен был Иван Яковлевич в трезвом состоянии, настолько же отвратителен бывал в пьяном. Впрочем, к Иоле Игнатьевне он всегда относился с уважением и даже с опаской - как к иностранке.
В книге "Страницы из моей жизни" Шаляпин дал убийственный в своей откровенности портрет отца во время его жизни в Москве:
"Отцу не нравилось жить у меня, - однажды, в пьяном виде, он откровенно заявил мне, что жить со мной - адова скука. Пою я, конечно, неплохо, мужиков изображаю даже хорошо, но живу скверно - водки не пью, веселья во мне никакого нет и вообще жизнь моя ни к черту не годится.
Он часто просил у меня денег, возьмет и исчезнет. Перезнакомился с мастеровщиной, сапожниками и портными, ходит с ними по трактирам и посылает оттуда ко мне за деньгами разных джентльменов, не твердо стоящих на ногах. Эти присылы скоро стали настолько частыми, что боясь за здоровье отца, я перестал давать ему денег. Но тотчас вслед за этим услышал своими ушами, как он, остановив на улице прилично одетого человека, говорит ему:
- Господин, я родной отец Шаляпина, который поет в театрах. Эта Скважина не дает мне на выпивку, дайте на полбутылки отцу Шаляпина!..
Не раз приходилось ловить его на улицах пьяного за попрошайничеством и чуть не со скандалом везти домой…"
Но ни уговоры, ни какие-либо другие, более жесткие, меры не могли оказать на Ивана Яковлевича своего воздействия. Наконец он заявил, что больше не желает жить в Москве и возвращается к себе на родину в Вятку, в деревню Сырцово. Там он и умер в июне 1901 года.