Брат Шаляпина Василий еще какое-то время жил с ними. У него был неплохой голос, и Шаляпин пытался устроить его судьбу. Но все его старания оказались напрасными. Из Василия ничего не получилось. Время от времени он представал перед Иолой Игнатьевной, чтобы в очередной раз занять у нее денег и опять исчезнуть на неопределенный срок. Потом следы его затерялись… По одним данным он стал медбратом и погиб во время Первой мировой войны. По другим - умер в Ветлуге от тифа в 1920 году.
С первых же месяцев совместной жизни, помимо этих мелких неприятностей, перед Иолой Игнатьевной и Шаляпиным встала мучительная и неизбежная проблема разлуки. Они были небогаты, поэтому Шаляпин должен был часто уезжать на гастроли.
Расставаться было тяжело. Уезжая от семьи, Шаляпин страдал. Ему хотелось, чтобы Иола Игнатьевна была рядом с ним.
"Бог мой, не могу забыть, что вы так далеко от меня, и я страдаю здесь, как проклятый, от скуки", - писал он в июне 1899 года из Одессы.
Его письма адресованы уже в Большой Чернышевский переулок, дом Пустошкина, квартиру № 3. Здесь они поселились после того, как Шаляпин ушел из Частной оперы. Его уход совпал с арестом и разорением Мамонтова и рассматривался им и его близкими как предательство, поэтому оставаться в доме Любатович, любовницы Мамонтова, не было никакой возможности.
Теперь Шаляпины жили в центре Москвы. В двух шагах от их дома располагалась Консерватория. Их маленький переулок отходил от Большой Никитской улицы в том месте, где стояла церковка Малое Вознесение, а прямо напротив их дома, в тени деревьев, высилось массивное готическое здание темно-красного кирпича - английский собор.
Рядом с флигелем, где они жили, стоял дом, принадлежавший когда-то поэту П. А. Вяземскому, у которого останавливался Пушкин. Так судьба впервые свела их, Шаляпина и Пушкина, в одном месте. В Большом Чернышевском переулке Иола Игнатьевна продолжала устраивать вечерние чаепития, приходили друзья Шаляпина - спорили, шутили, говорили об искусстве. В этом доме 10 февраля 1900 года у Шаляпиных родилась дочь Ирина. Крестным отцом ее стал С. В. Рахманинов.
Письма Шаляпина к жене по-прежнему полны любви и нежности. Но неожиданно в одном из них появляется настораживающая фраза:
"Дорогая моя Иолинка! Будь спокойна!.. Я люблю тебя… Между нами нет никакой женщины… Я хочу единственно твоей любви и буду очень ей счастлив. Дорогая моя, ты не знаешь, как я люблю тебя и как страдаю, думая, что ты меня не любишь".
Какое-то легкое облачко, тень угрозы, набежало на их прекрасные отношения…
Лето 1900 года Шаляпины провели в Италии, в местечке Варадзе недалеко от Генуи. Шаляпин готовился к своему дебюту в "Ла Скала". В начале июля в Варадзе приехал Сергей Рахманинов, решивший провести это лето со своими друзьями, но который сразу же начал страдать от невыносимой итальянской жары и от шума и крика, поднимаемого в доме шаляпинскими детишками. Тем не менее ему все же удалось написать за лето сцену Паоло и Франчески из второй картины оперы "Франческа да Римини" и подготовить с Шаляпиным партию Мефистофеля для его дебюта в Милане.
Шаляпины сняли большую виллу - maison Lunelli, - стоявшую прямо на берегу моря и отделенную от него небольшим садиком. По утрам, надев дома купальные костюмы, они пробегали через садик и окунались в теплую воду южного моря… Шаляпин - прекрасный пловец - в своей жажде простора уплывал далеко в море - так далеко, что терялся вдали, растворяясь в прозрачном воздухе на горизонте. Иола Игнатьевна нервничала на берегу. Этот страх потерять его - вечный, непрекращающийся кошмар ее жизни! - в эти минуты преследовал ее особенно остро…
Е. Р. Рожанская-Винтер, гостившая тем летом на итальянской даче Шаляпиных, вспоминает о тихой семейной идиллии, о спокойном течении их жизни на отдыхе… По вечерам Шаляпин сам укладывал спать своего любимца Игоря. Мальчик не засыпал, если не держал отца за палец, а Шаляпин тихо пел ему какие-то песенки собственного сочинения, гладил по голове… Европейская слава еще не пришла к нему, здесь его никто не знал. Можно было спокойно жить, наслаждаться теплом, солнцем и красотой итальянской природы. Но почему-то именно в это время Шаляпина начали посещать грустные мысли о том, как пуста и бессмысленна его жизнь, как малого он добился. Иногда он вспоминал, что в юности мечтал быть народным учителем - он хотел приносить пользу.
Но на другой день он мог собрать друзей, отправиться с ними в Ниццу или Монако и проиграть там огромную сумму денег. А потом, отыгравшись, веселиться и пить шампанское… Таков был характер этого человека!
В марте 1901 года Шаляпин должен был дебютировать в "Ла Скала" в опере А. Бойто "Мефистофель". Благодаря ему эта опера возобновлялась после долгих лет забвения. Однако артистический Милан встретил Шаляпина настороженно. В. М. Дорошевич, известный журналист и друг Шаляпина, бывший свидетелем этих событий, в своих очерках оставил характерные зарисовки музыкального Милана и того ажиотажа, который вызвала в городе весть о дебюте никому не известного русского певца:
"Я застал Милан… в страшном волнении.
В знаменитой "галерее", на этом рынке оперных артистов, в редакциях театральных газет, которых здесь до пятнадцати, в театральных агентствах, которых тут до двадцати, только и слышно было:
- Scialapino!
Мефистофели, Риголетто, Раули волновались, кричали, невероятно жестикулировали:
- Это безобразие!
- Это черт знает что!
- Это неслыханный скандал!
Сцены разыгрывались презабавные.
- Десять спектаклей гарантированных! - вопил один бас, словно ограбленный. - По тысяче пятьсот франков за спектакль!..
- О Madonna santissima! О Madonna santissima! - стонал, схватившись за голову, слушая его, тенор…
- Да чего вы столько волнуетесь? - спрашивал я знакомых артистов. - Ведь это не первый русский, который поет в Scala!
- Да, но то другое дело! То были русские певцы, делавшие итальянскую карьеру. У нас есть много испанцев, греков, поляков, русских, евреев. Они учатся в Италии, поют в Италии, наконец, добиваются и выступают в Scala! Это понятно! Но выписывать артиста на гастроли из Москвы! Это первый случай! Это неслыханно!
- Десять лет не ставили "Мефистофеля". Десять лет, - горчайше жаловался один бас, - потому что не было настоящего исполнителя. И вдруг Мефистофеля выписывают из Москвы. Да что у нас своих Мефистофелей нет? Вся галерея полна Мефистофелями. И вдруг выписывать откуда-то из Москвы. Срам для всех Мефистофелей, срам для всей Италии…
И, наконец, один из наиболее интеллигентных певцов пояснил мне:
- Да ведь это все равно, что к вам стали бы ввозить пшеницу!"
И без того напряженную атмосферу усугубил сам Шаляпин, отказавшись заплатить главе миланской клаки господину Мартинетти. Это вызвало новый взрыв удивления и шумных обсуждений в артистических кафе. Дебют Шаляпина в Милане приобретал скандальный характер. Впрочем, это касалось только околотеатральной атмосферы. В самом театре шла серьезная, напряженная работа, и дирижер Артуро Тосканини был вполне доволен Шаляпиным.
Наконец наступил день премьеры. Теперь все вопросы должны были быть разрешены. Шаляпин должен был или покорить непокорный Милан, или с треском в нем провалиться…
"В день спектакля я шел в театр с таким ощущением, как будто из меня что-то вынули и я отправляюсь на страшный суд, где меня неизбежно осудят, - вспоминал он. - Вообще ничего хорошего не выйдет из этого спектакля, и я, наверное, торжественно провалюсь…
Начался спектакль. Я дрожал так же, как на первом дебюте в Уфе, в "Гальке", так же не чувствовал под собою сцены и ноги у меня были ватные. Сквозь туман видел огромный зал, туго набитый публикой.
Меня вывезли на каких-то колесиках в облака, я встал в дыре, затянутой марлей, и запел:
- Хвала, Господь!
Пел, ничего не чувствуя, просто пел наизусть то, что знал, давая столько голоса, сколько мог. У меня билось сердце, не хватало дыхания, меркло в глазах, и все вокруг меня шаталось, плыло.
Когда я кончил последние слова, после которых должен был вступить хор, вдруг что-то громко и странно треснуло. Мне показалось, что сломались колесики, на которых я ехал, или падает декорация, я инстинктивно нагнулся, но тотчас понял, что этот грозный, глуховатый шум течет из зала.
Там происходило нечто невообразимое. Тот, кто бывал в итальянских театрах, может себе представить, что такое аплодисменты или протесты итальянцев. Зал безумствовал, прервав "Пролог" посередине, а я чувствовал, что весь размяк, распадаюсь, не могу стоять. Чашки моих колен стукались одна о другую, грудь заливала волна страха и восторга. Около меня очутился директор во фраке, бледный, подпрыгивая, размахивая фалдами, он кричал:
- Идите, что же вы? Идите! Благодарите! Кланяйтесь! Идите!..
Помню, стоя у рампы, я видел огромный зал, белые пятна лиц, плечи женщин, блеск драгоценностей и трепетание тысяч рук, точно птичьи крылья бились в зале. Никогда еще я не наблюдал такого энтузиазма публики".
Огромная скульптурно-мраморная фигура Шаляпина-Мефистофеля, вознесенная над залом на фоне бархатистого синего, в ослепительных звездах неба, произвела на итальянскую публику сильнейшее впечатление. Успех Шаляпина превзошел все ожидания. К сожалению, этого не увидел автор оперы. Напуганный провалом "Мефистофеля" в "Ла Скала" в 1868 году, Бойто на премьере так и не появился…
А спектакль был действительно великолепен… Благодаря В. М. Дорошевичу мы можем увидеть его глазами публики в зале:
"Самый большой театр мира набит сверху донизу. Толпы стоят в проходах.
Я никогда не думал, что Милан такой богатый город. Целые россыпи бриллиантов горят в шести ярусах лож, - великолепных лож, из которых каждая отделана "владельцем" по своему вкусу. Великолепные туалеты.
Все, что есть в Милане знатного, богатого, знаменитого, налицо.
Страшно нервный маэстро Тосканини, бледный, взволнованный, занимает свое место среди колоссального оркестра.
Аккорд - и в ответ, из-за опущенного занавеса, откуда-то издали доносится тихое пение труб, благоговейное, как звуки органа в католическом соборе.
Словно эхо молитв, доносящихся с земли, откликается в небе.
Занавес поднялся.
Пропели трубы славу Творцу, прогремело "аллилуиа" небесных хоров, дисканты наперебой прославили всемогущего, - оркестр дрогнул от странных аккордов, словно какие-то уродливые скачки по облакам раздались мрачные ноты фаготов, - и на ясном темно-голубом небе, среди звезд, медленно выплыла мрачная, странная фигура.
Только в кошмаре видишь такие зловещие фигуры.
Огромная черная запятая на голубом небе.
Что-то уродливое, с резкими очертаниями, шевелящееся.
Strano figlio del Caos. "Блаженное детище Хаоса"…
Могуче, дерзко, красиво разнесся по залу великолепный голос:
- Ave, Signor!
Уже эти первые ноты покорили публику…
Публика с изумлением слушала русского певца, безукоризненно по-итальянски исполнявшего вещь, в которой фразировка - все. Ни одно слово, полное иронии и сарказма, не пропадало…
Бойто был прав. Такого Мефистофеля не видела Италия. Он действительно произвел сенсацию.
Мастерское пение пролога кончилось.
Заворковали дисканты.
- Мне неприятны эти ангелочки! Они жужжат, словно пчелы в улье! - С каким отвращением были спеты эти слова.
Мефистофель весь съежился, с головой завернулся в свою хламиду, словно на самом деле закусанный пчелиным роем, и нырнул в облака, как крыса в нору, спасаясь от преследования.
Театр действительно "дрогнул от рукоплесканий". Так аплодируют только в Италии. Горячо, восторженно, все сверху донизу.
В аплодисментах утонуло пение хоров, могучие аккорды оркестра. Публика ничего не хотела знать.
- Bravo, Scialapino!
Пришлось - нечто небывалое - прервать пролог. Мефистофель из облаков вышел на авансцену раскланиваться и долго стоял, вероятно, взволнованный, потрясенный. Публика его не отпускала".
Как-то неожиданно, молниеносно ворвался Шаляпин в артистическое общество Милана. Его имя произносят на улицах, его знакомят с музыкальным издателем Рикорди, композиторами Пуччини и Масканьо. 4 марта, на следующий день после премьеры, Анджело Мазини пишет ему записку: "Уважаемый синьор. Вчера вечером я был в Скала, с величайшим удовольствием имел счастье аплодировать Вам: браво, дважды браво. Тысячи приветствий от коллеги…"
Томазо Сальвини посылает ему свою визитную карточку со словами: "Тысяча и тысяча поздравлений по поводу великого успеха, одержанного в Скала в Милане, и Томазо Сальвини был бы в высшей степени счастлив и почтен иметь знаменитого Шаляпина помощником и товарищем на благотворительном вечере итальянского общества!"
В эти дни миланского триумфа Шаляпина Иола Игнатьевна была рядом с ним, его помощником и переводчиком, его поводырем в этом незнакомом ему мире итальянских знаменитостей. Она подсказывала ему, как вести себя, чтобы никого не обидеть, переводила записки, писала письма, вела переговоры о новых постановках с участием Шаляпина. С первых же его шагов на сцене Большого театра она говорила ему о необходимости сделать европейскую карьеру (Шаляпин был с ней полностью согласен, но не верил, что слава придет к нему настолько быстро), и вот теперь перед ним открывались двери лучшего театра мира…
Не успел Шаляпин вернуться в Россию, как его уже ждало письмо из "Ла Скала". Представитель дирекции, некий Альдо Байнери, спешил заключить с Шаляпиным контракты на 1902–1903 годы. В конце он сделал приписку: "Будьте так любезны приветствовать милую синьору Иоле, которой от всего сердца желаю всего доброго".
В этом же счастливом 1901 году Иола Игнатьевна подарила Шаляпину еще одну дочку - Лидию.
Они могли бы быть очень счастливы. Все свои силы Иола Игнатьевна отдавала семье. Семья была для нее смыслом и назначением в жизни. Нельзя сказать, чтобы и Шаляпин поначалу не пытался быть примерным мужем, но, увы, все его благие намерения губила неизбежная и ставшая для них постоянной необходимость расставаться.
По-прежнему Шаляпин много ездил на гастроли. В его письмах слышна тоска по дому, по дорогим детям и любимой жене: "Если бы ты могла вообразить, как я хочу поцеловать тебя и прижать к моему сердцу, если бы ты была сейчас здесь, я бы зацеловал тебя всю-всю, моя дорогая, нежная…"
Но их жизнь проходила розно, рождая подозрения. Очень скоро начались упреки, недомолвки, взаимные обиды. Шаляпинская легкость в общении, беззаботность, способность мимолетно увлекаться и столь же быстро остывать натолкнулись на сицилийский темперамент Иолы Игнатьевны, на ее ревность. Их любовь друг к другу оказалась под угрозой. Иола Игнатьевна замкнулась в молчании.
Вскоре и Шаляпину предстояло узнать, что успокаивать жену относительно своей супружеской верности было гораздо легче, чем испытать муки ревности самому. Уезжая на гастроли и не получая вовремя писем от жены, он начинал нервничать и слал Иоле Игнатьевне возмущенные письма: "Мне странно, что ты мне ничего не пишешь, но это так. Ты прекрасно знаешь, что я не пишу только потому, что занят, как собака, но когда не пишешь ты, этого я понять не могу. Кажется, у тебя должно найтись время написать мне два слова…"
В апреле 1902 года Шаляпин отправился к М. Горькому в Крым. С Горьким он познакомился летом 1901 года во время своих гастролей в Нижнем Новгороде. Перед отъездом ему показалось, что жена была недостаточно опечалена разлукой с ним. Его "подозрения" подтвердились, когда, приехав к Горькому, он не нашел от нее ни одного письма, даже телеграммы. Он не мог работать, не мог ни на чем сосредоточиться, он был готов расплакаться, как дитя. Излив все свое безграничное возмущение по-итальянски, он не смог успокоиться и повторил то же самое по-русски - она совершенно равнодушна к нему и увлекается больше всякими завтраками и обедами, чем своим супругом, хозяином и отцом ее детей!
И хотя вскоре ему принесли все письма Иолы Игнатьевны, задержанные на почте, Шаляпин и не подумал извиниться. Он не изменил своего мнения, заявив, что у него "были причины написать ей об этом".
Писем Иолы Игнатьевны за эти годы не сохранилось. Потерялись они или были уничтожены специально, неизвестно. Нам не дано узнать, как Иола Игнатьевна могла объяснить свое молчание - как оправдаться или в чем обвинить?.. Возможно, это был ее молчаливый протест против мелких измен Шаляпина, против его невнимания к ней?.. Судя по всему, 1902 год был для супругов довольно напряженным. Во всяком случае в 1903 году, когда мы вновь встречаемся с ними, дела в семье обстоят уже не самым лучшим образом.
В феврале 1903 года Шаляпин пишет жене из Харькова: "Прежде всего крепко-крепко прижимаю тебя к своему сердцу и целую, целую без конца!.. Если бы ты могла вообразить, как мне будет скучно без тебя, моя дорогая, моя нежная и любимая! О, как я сильно люблю тебя! Верь мне, что в жизни для меня теперь не существует никого, кроме моих дорогих детей и моей нежной женушки. С каким удовольствием я прижал бы тебя к своему сердцу. Смелей, дорогая, будь мужественной, Бог даст, все пройдет, дети будут здоровы, твое здоровье поправится и мы заживем спокойно".
Оговорка о здоровье жены в письме Шаляпина не случайна: Иола Игнатьевна была больна. Мимолетные, бездумные измены Шаляпина ранили ее слишком сильно. Она вынуждена была обратиться к врачу. "Думаю, что у меня какая-то нервная болезнь, потому что бывают моменты, когда мне кажется, что для меня все кончено, я чувствую себя брошенной, и в голову мне приходят мысли, как у сумасшедшей", - откровенно признавалась она мужу.
Тем не менее она пыталась казаться бодрой, не забывала молиться о Шаляпине и спрашивать о его успехах. В дни его выступлений она по-прежнему шла в церковь и просила Мадонну послать ее Феденьке большой успех. Униженно, с мольбой, она просила его только об одном - когда он захочет изменить ей в очередной раз, пусть он вспомнит о ней, о его преданной собаке, которая дышит лишь им одним… Его измены - и с этим она не могла ничего поделать - убивали ее!
"Видишь ли, мой Федя, - писала она, - даже твой самый незначительный поступок, которым ты причиняешь мне боль, заставляет меня невыносимо страдать, так же как мне приносит счастье любая твоя маленькая любезность или ласка. Если бы ты всегда мог показывать мне в мелочах, что любишь меня, то я тебя уверяю, что мы были бы счастливы и прожили бы так всю нашу жизнь, любя друг друга и наших обожаемых детей".
Но об этом можно было только мечтать! Шаляпин не был создан для этих милых домашних мелочей…
В марте 1903 года он уже был на гастролях в Одессе, откуда намеревался отправиться в Константинополь, Афины, Александрию, Каир, а затем - "к тебе, моя голубка, в Неаполь", где Иола Игнатьевна с детьми и мамой жила в пансионе.
Шаляпин ехал в Африку впервые. Пирамиды поразили его. Ему захотелось подняться на самый верх, но на полпути у него закружилась голова, и он вынужден был вернуться обратно.