Глава восемнадцатая
Лучший друг трудового народа
В 1913 году, от которого давно "пляшет" вся статистика и который считается пиком достижений царской России, её жилой фонд составлял 180 миллионов квадратных метров. Реальной жилищной нормой в городах для рабочего люда была при этом норма карцера – полторы квадратные сажени или две кубические. Квартиру в Питере имело 28 процентов рабочих семей, комнату – 17 процентов, полкомнаты – 46. Ещё пять процентов "имели" "углы".
Итак, у почти половины рабочих семей в российской столице было по полкомнаты на всё про всё… Целуй, рожай, гуляй и помирай – всё в условиях "широчайшей гласности"…
Учись?
Э-э-э, вот этого – фи́га!
Пришёл Октябрь, прошла гражданская война. Наступило время "Жилищного передела" – квартирной реформы 1918–1922 годов. Шестьдесят четыре процента семей въехали в квартиры, сорок шесть – в комнаты. Но жилищный передел – это ещё не жилищное строительство. Оно было впереди.
Вначале – не ахти какое. За одиннадцать лет до первой пятилетки Россия "нэповская" построила 43 миллиона квадратных метров жилья. Россия же социалистическая за двенадцать лет после первой пятилетки построила втрое больше: 123 миллиона.
На карте новой России появилось 523 новых города и 495 новых городских посёлков.
И это были не просто новые населённые пункты. Каждый город и посёлок – это новый завод или фабрика, рудник или шахта.
А перед их постройкой надо было провести изыскания, сделать проекты, подготовить кадры. Свои кадры, потому что зависеть от иностранных специалистов уважающая себя страна не может.
Правда, не все иностранцы приезжали в СССР в то время только за высоким заработком. Приезжали и за новыми идеями, или – ссобственными новыми идеями. Так, выдающийся архитектор XX века французский конструктивист Ле Корбюзье именно в Москве в 1934 году реализовал свой первый крупный и блестящий строительно-архитектурный замысел, поставив у станции метро "Кировская" здание Центросоюза (ныне – здание Центрального статистического управления).
В обиход входило новое слово "реконструкция"…
Архимеду нужна была одна точка опоры, чтобы перевернуть мир. Реконструкция, то есть индустриализация, коллективизация и культурная революция, стала той точкой опоры, которая позволила Сталину и народу России в срок одной, по сути, пятилетки перевернуть Россию.
Причём перевернуть с ленивой головы на работящие ноги, после чего и голове лениться уже не пришлось!
Но могло ли здесь быть всё гладко?
Что ж, на этот вопрос ответил сам Сталин на кремлёвском приёме в честь металлургов 26 декабря 1934 года:
"У нас было слишком мало технически грамотных людей. Перед нами стояла дилемма: либо начать с обучения людей в школах технической грамотности и отложить на десять лет производство и массовую эксплуатацию машин, пока в школах не выработаются технически грамотные кадры, либо приступить немедленно к созданию машин и развить массовую их эксплуатацию в народном хозяйстве, чтобы в самом процессе производства и эксплуатации машин обучать людей технике, выработать кадры. Мы избрали второй путь. Мы пошли открыто и сознательно на неизбежные при этом издержки и перерасходы, связанные с недостатком технически подготовленных людей, умеющих обращаться с машинами. Правда, у нас наломали за это время немало машин. Но зато мы выиграли самое дорогое – время и создали самое ценное в хозяйстве – кадры. За три-четыре года мы создали кадры технически грамотных людей как в области производства машин всякого рода (тракторы, автомобили, танки, самолёты и т. д.), так и в области их массовой эксплуатации. То, что было проделано в Европе в течение десятков лет, мы сумели проделать вчерне и в основном в течение трёх-четырёх лет. Издержки и перерасходы, поломка машин и другие убытки окупились с лихвой".
А 4 мая 1935 года в речи в Кремлёвском дворце на приёме в честь выпускников академий РККА (6 мая речь опубликовала "Правда") Сталин говорил:
"Мы получили в наследство от старого времени отсталую технически и полунищую, разоренную страну… Разорённая четырьмя годами империалистической войны, повторно разорённая тремя годами гражданской войны, страна с полуграмотным населением, с низкой техникой, с отдельными оазисами промышленности, тонувшими среди моря мельчайших крестьянских хозяйств, – вот какую страну получили мы в наследство от прошлого…"
В подобной оценке не было ведь ни малейшего преувеличения – Сталин ещё и не всё вспомнил. Но сказанное о прошлом лишь предваряло основное, насущное, о чём Сталин сказал так:
"Задача состояла в том, чтобы эту страну перевести с рельс… темноты на рельсы современной индустрии и машинизированного сельского хозяйства… Вопрос стоял так: либо мы эту задачу разрешим в кратчайший срок… либо… наша страна… растеряет свою независимость и превратится в объект игры империалистических держав…"
Надо было создать первоклассную индустрию… А для этого надо было пойти на жертвы и навести во всем строжайшую экономию, надо было экономить на питании, и на школах, и на мануфактуре, чтобы накопить необходимые средства для создания индустрии… Понятно, что в таком большом и трудном деле… успехи могут обозначиться лишь спустя несколько лет. Необходимо было поэтому вооружиться крепкими нервами, большевистской выдержкой и упорным терпением, чтобы преодолеть первые неудачи и неуклонно идти вперёд…"
С точки зрения русской грамматики Сталин говорил в прошедшем времени. Однако время, о котором он говорил, и с исторической точки зрения уже ушло в прошлое.
Что же до места, где Сталин говорил это, то сами приёмы в Кремле были тоже деталью нового. Раньше высшая власть, то есть царь, устраивала приёмы дипломатов, знати, ну – выпускников Академии Генерального штаба.
А теперь в кремлёвских залах приветствовали Труд. И можно было без преувеличения сказать, что это был Свободный Труд. Если, конечно, понимать под свободой не возможность делать что тебе вздумается, а осознанную необходимость честного участия в созидательной жизни общества.
Ведь подлинная свобода возможна лишь там, где человек лишён прикрытого "законом" права причинять вред другим и обворовывать их, решая за счёт этого свои личные проблемы.
Такая свобода – свобода от жлобов всех сортов – и начинала формироваться в СССР. Зарубежный троцкист Исаак Дойчер рассуждал о "принудительности" труда в Советской России, однако на самом деле перед страной стояла другая проблема – научиться работать.
Просто работать, изо дня в день.
Увы, далеко не все в рабоче-крестьянском государстве были к этому готовы. И как раз в годы первой пятилетки – то есть тогда, когда работа начиналась "всерьёз и надолго", появилось понятие "летун". Нехорошее понятие, но уже одно оно опровергало болтовню о "советском рабстве". Возникло в то же время и другое понятие в противовес первому – "самозакрепление".
В 1930 году крупная промышленность потеряла из-за прогулов 16 (шестнадцать) миллионов человеко-дней, в 1931 году – 25 (двадцать пять) миллионов. Обломовы из русской жизни так просто не исчезали.
Более того! Возник новый их тип – деятельный. Ильфо-петровский инженер Талмудовский в поисках лучшего "оклада жалования" забирался даже на строительство Туркестано-Сибирской магистрали и, отхватив очередные "подъёмные", тут же исчезал.
Менее известны его сельские "коллеги", описанные прекрасным советским литератором Валентином Овечкиным в очерке "Без роду, без племени". В конце тридцатых Овечкин писал:
"Непоседливых искателей богатого трудодня называют в станицах "колхозники до первого градобоя". Есть люди, сделавшие переезды с места на место, из колхоза в колхоз своего рода профессией, доходной и не особенно трудной, если не считать дорожных неудобств…"
Да, тут и впрямь было бы нелишним подумать о принуждении к труду. Вот география "путешествий" только одного, описанного Овечкиным, "талмудовского от сохи": Забайкалье, Сибирь, Кубань, Башкирия, Казахстан, Дон…
Одновременно возникало, впрочем, и массовое новое отношение к труду и к своей стране. Уже осенью 1930 года только в Ленинграде двести тысяч инженеров, техников и квалифицированных рабочих обязались…
Читатель, я обращаю твое особое внимание на то, что они всего лишь обязались не покидать свои предприятия до конца первой пятилетки! На Украине такие же обязательства по "самозакреплению" принял на себя каждый… третий металлист.
Всего лишь один из трёх.
А что остальные два?
А они предпочитали высматривать и выгадывать, куда отправиться на заработки: то ли в Днепропетровск, то ли в Днепродзержинск, то ли в Запорожье, то ли в Мариуполь… Опытных-то старых металлистов в первые годы индустриализации было не намного больше, чем новых заводов!
Искать "где лучше" человеку, хотя и не всякому, свойственно. Однако прошлая жизнь с её крепостным правом давала русским людям не очень-то много таких возможностей.
И не только русским. Нужда гнала за океан иммигрантов из Ирландии, из Италии, из австро-венгерской части Украины…
Тысячелетиями основными стимулами к труду для труженика были плеть, голод, та же нужда… Реже – жажда наживы, которую утолял один из сотни.
Теперь, впервые за всю историю человека, целая огромная страна, растянувшаяся на шестую часть мира, должна была найти новые регуляторы трудовых отношений взамен старых. В том числе – и совесть.
И раньше кадровый рабочий имел рабочую совесть, профессиональную гордость. Но польза от этого была не ему, а его хозяину. Теперь же надо было использовать эту совесть как чуть ли не плановый элемент экономики, улучшающий жизнь миллионов тем больше, чем более "совестливо", сознательно они работали.
В начале тридцатых годов весь Советский Союз исколесил английский промышленник Гартель. Вот его слова:
"Энтузиазм никогда не рождался из рабства. Если бы Советская Россия при осуществлении пятилетки зависела от принудительного труда, она распалась бы на следующий же день".
Прекрасно сказано! И – точно!
Не так ли?
Будущий премьер независимой Индии Джавахарлал Неру проехать по СССР тогда не мог. Он "путешествовал" тогда из одной индийской тюрьмы в другую. Но, сам отдавший себя делу народа, он и так хорошо понимал наши трудности и наши устремления.
9 июля 1933 года он писал дочери из очередной тюрьмы:
"В Советском Союзе действует принцип: "Кто не работает, тот не ест!". Но вдобавок к этому мотиву большевики привели в движение новый стимул к труду: работать ради общественного благосостояния. В прошлом этот стимул лежал в основе деятельности идеалистов и редких личностей, но общества в целом, усвоившего и реагировавшего на такое побуждение к деятельности, раньше не было.
Подлинной основой капитализма является конкуренция и личная выгода, получаемая всегда за счет других. В Советском Союзе этот мотив личной выгоды уступил место социальному стимулу: рабочие в России, как сказал один американский писатель, учатся тому, что "от признания взаимной зависимости рождается независимость от нужды и страха"…"
Между прочим, Неру сумел увидеть на расстоянии и такую важную примету новой жизни в России:
"Избавление от ужасного страха перед нищетой и небезопасностью, повсюду довлеющего над массами, является великим достоянием. Говорят, что ликвидация этой угрозы почти полностью положила конец психическим заболеваниям в Советском Союзе".
Последнее было лишь желаемым, а не действительным, однако наличие таких слухов об СССР тридцатых годов, доходивших даже до Индии, говорит само за себя!
Честно посмотреть на новую Россию могли не только умный английский капиталист Гартель или борец против владычества Англии в Индии Неру, но и французский художник Альбер Маркё, один из выдающихся художников ХХ века.
Его городские и морские пейзажи редко и мало населены людьми, но почти на каждом из них есть не праздный наблюдатель, а труженик и его работа. Для Маркё труд – это необходимая часть природы, населённой человеком. Пожалуй, только один его младший современник – Георгий Нисский из Советской России – в полной мере обладал таким же умением наполнить пейзаж ощущением человеческого созидания даже без присутствия человека на полотне.
Маркё объездил всю Европу, а в 1934 году приехал в СССР: Ленинград, Москва, Харьков, Тбилиси, Батуми… 23 августа 1934 года газета "Советское искусство" поместила его статью с показательным названием: "Обновлённая жизнь. Впечатления художника". Маркё разбирался в политике настолько же слабо, насколько хорошо разбирался в живописи. Но жизнь он видеть умел и поэтому выделил главное в увиденной жизни чужой страны – обновление!
Потом он открыто восхищался удивительной страной, где деньги не играют никакой роли, поражаясь бескорыстию молодёжи этой страны. И Маркё был прав! В том самом 1934 году, когда он ездил по СССР, советскому художнику Георгию Нисскому исполнилось тридцать лет. Сын фельдшера с белорусской узловой станции Новобелица, в восемнадцать он был командирован в Москву на учебу во Вхутемас – Всероссийские художественно-театральные мастерские.
В старой России было два основных типа художника: 1) признанный состоятельный и 2) талантливый, признаваемый, однако – неимущий.
Нередки были, впрочем, и талантливые, неимущие и непризнанные.
Но разве мог любой русский художник в старое время представить себе свою жизнь такой, как описывал её Нисский: "Мастерство волейбола постиг глубже, быстрее и совершеннее, чем мастерство живописи, и, признаюсь, что часто писал урывками между состязаниями и матчами. Сетка и летящий мяч увлекали меня больше".
В спортивном зале, а не в мастерской Нисский познакомился с Александром Дейнекой, который был на четыре года старше. Нисский писал: "Встретил и полюбил Дейнеку. Понятно почему. У меня были здоровые, быстрые ноги, крепкие бицепсы. Я был здоров и молод, во мне рос новый человек. А на его рисунках и полотнах я впервые увидел новую жизнь, обстановку и тех людей, с которыми я встречался на улице, в цехах, на спортивном поле"…
Да, в новой России даже большой художественный талант иногда уступал спортивному азарту, а в старой России ни таланта, ни азарта не хватало даже "чистым" спортсменам. На Олимпийских играх в Стокгольме в 1912 году футбольная сборная России проиграла сборной Германии со счётом "0:16 (ноль-шестнадцать)"! В России это тогда расценивали как "спортивную Цусиму".
Так ведь и вся тогдашняя олимпийская сборная России заняла 15-е место из 18!
К слову, "россиянская" олимпийская сборная всё более движется, похоже, к чему-то подобному. Да оно и неудивительно – ведь ельциноидная "Россияния" находится в ближайшем "духовном" родстве со старой "Расеей".
Что же до России Сталина, то в 1932 году – всего через два десятка лет после царской "спортивной Цусимы" – в спортивных клубах СССР занималось в двадцать раз больше спортсменов, чем их было в Российской империи в год футбольной "Цусимы". От пятидесятитысячной "белой" публики – к миллиону молодых рабочих парней и девчат – вот путь, пройденный Россией Сталина к 15-летию Октября! А ведь это – не считая новых, привычных к солнцу и воде миллионов мальчишек и девчонок!
Нисский в 1932 году, после двухлетней службы в Красной Армии на Дальнем Востоке, написал пейзаж "Осень. Семафоры"…
Низкий горизонт, рыжая полоска земли с железнодорожными путями, стальные нити проводов с ласточками на них, чистое, просторное серое небо с лёгкими клочками белых облаков… Туда же, ввысь, рвутся клубы белого дыма паровоза, проносящегося под входными семафорами, на одном из которых красное, взлетевшее вверх "крыло" показывает: "Путь открыт".
Через год появилась картина "На путях", где фигурка девушки в белом платье с книгой в руке не теряется на фоне станционного путевого раздолья, а становится приметой жизни, возможной лишь теперь, здесь, в этой стране.
Нисский признавался: "У меня с семафором больше интимности, чем с берёзкой. Паровоз выразительнее и современнее, чем левитановская копна, около него наше сегодняшнее настроение".
Но это сегодняшнее у Нисского не давило природу, а вписывалось в неё.
Чуть позже, в 1937 году, в том самом году, когда московские троцкисты сидели на скамьях "московских процессов", а сам Троцкий публиковал в Лондоне и Нью-Йорке статьи о "мрачной сталинской тирании", друг Нисского Дейнека напишет свое лучшее, быть может, полотно – "Севастополь. Будущие лётчики"… То время дало много картин, точно выражающих время, но вряд ли можно найти другую, так принадлежащую и настоящему новой страны и её будущему.
Простор моря и неба… Гидросамолёты… Солнце… И три сидящие фигуры – взрослого и двух мальчишек, смотрящих на воды летней бухты и, одновременно, в своё солнечное завтра.
Рабочий Порфирий Полосухин до службы на флоте работал в Свердловске. За шесть лет до того, как дейнековские будущие лётчики уселись на севастопольской набережной понаблюдать за полётами, краснофлотец Полосухин следил вместе с товарищами с палубы крейсера, как над той же бухтой от набравшего высоту гидроплана отделяется чёрная точка. Знаменитый парашютист Леонид Минов впервые в истории прыгнул над Чёрным морем.
Пройдёт немного времени, и русский рабочий парень с Урала сам станет известным пилотом воздушных шаров и парашютистом-испытателем. В СССР Сталина для этого не требовались титулы или деньги. Достаточно было способностей и желания. Девизом жизни становилось: "Кто весел, тот смеётся, кто хочет, тот добьётся"…
В августе 35-го года на Всесоюзном парашютном слёте Полосухин познакомился с изобретателем ранцевого парашюта Глебом Евгеньевичем Котельниковым. До революции проект Котельникова рассматривала Комиссия военно-технического управления генерала Кованько. Генерал иронически улыбался:
– Всё это прекрасно. Но, собственно, кого вы собираетесь спасать?
– То есть как? – не понял изобретатель.
– Если ваш спасающийся выпрыгнет из самолёта, то ему уже незачем будет спасаться!
– Почему?
– Потому, что у него от толчка оторвутся ноги.
– ??!!
– Да-с, ноги…
А ведь Кованько был ещё не худшим. Он сам поднимался в воздух на привязных шарах, в 1909 году совершил свободный полет на аэростате, в авиации служил его сын.
Белоэмигранты в Париже издевались над "невежественными московскими комиссарами", взявшимися управлять Россией, но вот документально зафиксированное мнение "просвещённого" царского шефа Российских воздушных сил великого князя Александра Михайловича: "Парашют в авиации – вещь вообще вредная, так как лётчики при малейшей опасности, грозящей со стороны неприятеля, будут спасаться на парашютах, представляя самолёты гибели".
Вот как "верил" в боевые качества даже лучших русских офицеров один из высших официальных деятелей царской России и ближайший родственник нынешнего "демократического" кандидата на первое место в истории России.
В Советской России по поводу такого мнения даже не посмеялись бы, даже не пожали бы плечами…